В горах прокатилось тяжёлое глухое эхо далёкого орудийного выстрела. Оставалось пройти ещё половину пути. Чем ближе они подбирались к вершине, тем больше было снега и меньше следов. Опираясь на автомат, он медленно и осторожно карабкался в гору. Всё его тело накалилось, а кровь как будто пыталась разорвать сосуды и выплеснуться наружу. Хотелось поскорее добраться до блиндажа и передохнуть. Казалось, что там, на неприступной с виду вершине, он будет в полной безопасности. Вот только лейтенант вызывал у него опасения. Непонятно было, что он за человек. До сих пор он вёл себя как безобидный простачок, но в то, чтобы офицер мог оказаться смирным тихоней, верилось слабо. Он решил, что это временное помешательство вызвано красотами природы, а по прибытии на пост он будет лейтенант как лейтенант. Хотя какая разница? Он привык уживаться с кем угодно – другого выхода не было. Ему только хотелось поскорее добраться до блиндажа. Где-то он вычитал, что то ли вьетнамского, то ли какого-то ещё солдата нашли в лесу, где он скрывался – хотя война уже давно кончилась. Остался в лесу, обжился там. В газете напечатали его фотографию. Худосочный узкоглазый человечек обалдело смотрел в камеру. И зачем отрывать таких от родного гнезда? Разве это только страх? Нет, не один только страх, есть ещё что-то…

Ещё что-то. Как бы это объяснить. Хоть бы кто-нибудь писал ему. Но у него никого не было. Вот только тот локон, падавший на лоб… Где он его видел?

Нет, он не хотел умирать. Тот локон точно кому-то принадлежал… кому-то с чарующим, требовательным, полным упрёка взглядом. Где она ждала его? Главное – не допустить, чтобы крысы попортили ему лицо. С чего он решил, что их здесь нет? Они были везде: под артиллерийским огнем, среди разрывающихся снарядов. От ненасытной тяги к человечине они потеряли всякий страх. Сновали повсюду и что-то вынюхивали, поводя острыми мордами с отточенными зубами. Не успел он ещё передохнуть после дороги, как увидел их. Не удалось даже осмотреться и понять, куда его занесло.

Пришёл приказ: «Срочно прибыть на линию фронта».

Он понимал, что это не шутки. Ясно, что и в прифронтовой полосе тоже никто не думал шутить – шла война. Отряды смерти, вооружённые легкими ручными пулемётами, болтались тут и там – блиндажные крысы в защитной униформе, – а полковники и бригадные генералы с охапками медалей в руках и полными карманами приказов о расстреле в один голос орали: «Иди и сдохни!»

Всем одинаково на роду было написано умереть, но смерть у каждого была своя, особая. Он много раз такое видел. Помнил, как однажды солдату, который всегда при обстреле высовывал ноги из блиндажа, осколок угодил прямо в грудь. Тот даже охнуть не успел. А ведь как хотел жить, пусть даже и обрубком. Очень редко случалось, чтобы осколок попадал лежащему человеку прямо в сердце. Вот только парень не знал, что смерть уже караулит его. Его собственная смерть, не чья-то другая. Там рядом были ещё ребята, они даже лечь не сподобились. Но тот кусок раскалённой стали был предназначен не им. Он был послан специально этому несчастному олуху, который перехитрил сам себя…

Почти как в детстве, когда он думал, что у каждого человека на небе есть своя звезда, только его и ничья больше. Когда она сгорала и падала, и за ней тянулся в небе яркий след – прямо как при стрельбе трассирующими, – кому-то наступал конец. Хотелось ли ему знать свою судьбу? При виде мёртвых тел он каждый раз принимался гадать, как погибли эти ребята. Представлял себе агонию: тело корчится в предсмертных судорогах, пальцы скрючиваются, одним махом обрубает все мечты о долгой и счастливой жизни.

И ничего тут не поделаешь. От такого гостя не укрыться и не спрятаться. Сам он, если повезёт, получит пулю в лоб или в сердце, или раскалённый осколок снесёт ему голову. Он продолжит бежать: ещё несколько шагов под осоловелым взглядом широко распахнутых глаз отсечённой головы, залитый хлещущей из горла кровью… Всего несколько шагов. Брызги крови на чужой земле. Голова затихнет, глаза остекленеют. Лицо – если останется цело – посереет, и гримаса смертельного ужаса застынет в нём, как в камне. Сквозь неплотно прикрытые губы в рот набьётся сухая пыль. Тело повалился на землю рядом с головой. Пару раз дёрнутся ноги, елозя пятками в пыли, трепыхнётся, пульсируя, ещё тёплый ком мышц, дрогнут пальцы – и всё.

Эта смерть была из разряда хороших, приятных смертей. Он всё взвесил и просчитал.

Приятная смерть… Да, так и есть. Приятная, но не желанная. Хорошо бы уйти на старости лет, в конце заслуженного отдыха, устав от долгой и счастливой жизни, среди целой оравы детей и внуков. Прямо как в кино. Кстати, почему он до сих пор не написал завещания? Всё откладывал на завтра. Может, там, наверху, выдастся свободная минутка. Но нет, он боялся. Он не собирался умирать. Зачем же тогда завещание? Ради кого? Может, ради той, с локоном? Пусть уж лучше ждёт его и надеется – если, конечно, она ему не приснилась.

Фильмы и сказки – это хорошо. Особенно сказки… Жил да был добрый старик. И всего-то и было у него на свете, что дочка-красавица, прекрасная, как ясное солнышко. А правитель той земли считал, что всё хорошее должно доставаться ему. И вот однажды… Жаль, он не помнил продолжения. Конец был хороший, это он знал. Как всегда в сказках, они кончались так, как тебе того хотелось. Молодые получают всё, о чем мечтали, старики со спокойной душой отходят в мир иной. Почему человеку обязательно расти на таких утешительных побасёнках?

А что, если бы их не было? Жизнь, наверное, стала бы похожа на жуткий водоворот из пустоты. Не осталось бы ничего, кроме разочарования, стыда и смерти. Был бы только скот, беспрерывно гонимый на бойню. Да, сказки неплохо помогали. И помогают до сих пор: на что, как не на сказку, походила эта нетронутая природа, распростёршаяся перед ним? Разве не из сказки были эти горы, этот белый холодный сияющий снег, устилающий землю? Если бы только война не добралась до этих мест, и горы могли бы и дальше вздыматься в своём многовековом одиночестве, горделиво озирая окрестности…

Снег был совершенно чистый, только две цепочки следов тянулись из ложбины – отпечатки его и лейтенантовых ботинок. Он подумал, что лейтенант, должно быть, носит сороковой или сорок первый размер. Какие крошечные ноги!

Он ускорил шаг. Дрожь в коленях поутихла, и подниматься стало легче. Как будто бы гора смирилась с его присутствием у себя на загривке. Он пробирался между скальных обломков и с каждым шагом всё быстрее приближался к лейтенанту. Пока что не было и намёка на то, что сторожевой блиндаж где-то рядом. Наверняка он был хорошо замаскирован, а наваливший снег скрыл его ещё надёжнее. Вот и отлично!

У него мелькнула мысль: «Это же самая высокая точка на местности. Почему бы и врагу тоже не оказаться здесь? Может, их дозорные уже тут. Может, они там, за валунами, сидят в засаде и только ждут момента».

Он остановился, чтобы осмотреться. Пальцы впились в приклад автомата. Но он не увидел и не услышал ничего подозрительного – только лёгкий шелест ветра в сухом кустарнике.

Лейтенант тоже остановился и смотрел в его сторону. Теперь его лицо было серьёзно; казалось, он чем-то озабочен. Присел за валун, поднёс к глазам бинокль и осмотрелся. Потом поднялся и, усмехнувшись, повернулся к нему спиной и снова двинулся вверх.

И зачем он показал, что боится. Самому от себя тошно. Ему никогда не удавалось скрыть от окружающих свой страх – вечно на чём-нибудь прокалывался. И в детстве тоже. Мать быстро выводила его на чистую воду и накидывалась с веником. Он убегал от нее, описывая круги по двору, и в конце концов спасался на крыше. Туда мать за ним не поднималась. Стоя внизу, она осыпала его руганью и потом, облегчив душу, возвращалась к своим делам. Он, зная, что опасность миновала, устраивался на крыше поудобнее – лёжа, глядя в небо. Он любил следить за полётом птиц и придумывать истории, рассматривая причудливые фигуры из облаков. Не успевал он опомниться, как наступал вечер и приходила очередь звёздам всплывать над горизонтом. Вон та, большая, – мамина, а эта, которая подмигивает, – папина звезда. Она мигает, чтобы сказать: папа уехал и больше не вернётся. Ему было одиннадцать, когда он догадался. До этого матери удавалось его обманывать. Папа уехал навсегда – прямо как он сейчас. Какая же мать расскажет своему ребёнку, почему нет отца? Об этом он как-то не задумывался.

Как же другим удавалось не выдать своего страха? Только в момент смерти открывалось их истинное лицо. Те самые люди, что ещё минуту назад болтали и перешучивались, теперь в ужасе метались из стороны в сторону. Не помня себя от страха, они пытались ухватиться за жизнь. Молили о помощи камни. В панике принимались рыть землю, как охотники за наживой в поисках сокровища. Просили жёсткую глину обнять и укрыть их. Но спасение не приходило, и они, как пойманные зверьки в лапах смерти, корчились и погибали в чужой земле. Их душераздирающие крики были способны расколоть надвое небесный свод, но никто не приходил им на помощь. Когда боевые действия приостанавливались, убитых хоронили, а те, кто остался в живых, снова принимались шутить и беззаботно трепаться – как будто ничего и не было.

Он слышал, что сильнее всех боятся смерти люди с хорошим воображением. Ибо непомерно велик в их глазах ужас небытия, внушаемый ею.

2

Лейтенант был так погружён в свои мысли, что не заметил его прихода. Он стоял подбоченясь и смотрел прямо перед собой. Шапку он снял и, скомкав, держал в руке, рюкзак бросил возле блиндажа. Взгляд у него был наивно-удивлённый, лицо – безмятежное, из носа вырывались облачка пара.

Он опустил передатчик и автомат на землю возле лейтенантова рюкзака, нагнулся и заглянул в блиндаж. Уютное, похоже, было местечко. Когда он вылез обратно, лейтенант всё ещё стоял, тупо глядя в пространство. Как будто его не волновало, что они, быть может, находятся в зоне досягаемости снайперского огня.

Он кашлянул, чтобы напомнить лейтенанту о своём присутствии. Он всё ещё тяжело дышал, вдоль хребта стекали струйки пота. Механическим движением он стянул с головы шапку, поднял глаза и уставился вперёд, на открывавшийся с горы вид. Казалось, он видит сон. Но нет, он не спал. Широко раскрыв глаза, он разглядывал самый красивый пейзаж в своей жизни.

Сделав несколько шагов вперёд, он остановился у края обрыва. Тут склон был ровный, как стена. Никак нельзя представить, чтобы с этой стороны кто-то мог подняться наверх. Наконец-то он в безопасности. Обрыв был со стороны врага, и оттуда им ничто не угрожало. Он поднял камень и глянул вниз. Голова у него закружилась. Он зажмурился, потом снова открыл глаза. Ущелье было глубокое и каменистое. Между острых камней торчали тонкие квёлые стебли. Нет, с этой стороны никто не сможет подняться. Разве что горный козел, или джинн или пери. Он снова посмотрел вперед. Ручей огибал гору и с этой стороны делался шире. Впереди, насколько хватало глаз, лежали тёмно-зелёные луга, среди которых там и тут поднимались деревца. Вдалеке между деревьями медленно продвигалась вперёд чёрная колонна. За высокими чинарами маячил призрак деревеньки. Ещё дальше – только тишина и покой. Невооружённым глазом нельзя было уловить ни единого намёка на присутствие здесь военных. Смущала только чёрная колонна, которая по-муравьиному уползала вдаль и терялась среди холмов. Наверное, это деревенские жители, прихватив свой скарб, покидают дома.

Он отступил подальше от края обрыва. Вспотевшее тело успело обсохнуть. Здесь, наверху, было холоднее. Мороз покусывал кожу на лице. Он натянул на голову шапку и снова бросил взгляд на лейтенанта – теперь тот осматривал окрестности в бинокль. Растирая замёрзшие руки, он двинулся в сторону блиндажа.

Воздух внутри блиндажа был затхлый и неподвижный, пахло протухшей едой и потом. В углу поднималась куча из пустых консервных банок, на полу валялись окурки и ещё какая-то дрянь. Он сел на ящик с боеприпасами и стал прикидывать, как бы получше приспособить помещение для жизни. Оглядевшись как следует, он пришёл к выводу, что в целом блиндаж обустроен прилично, достаточно просто выгрести весь мусор. Главное – это еда и топливо, тут местных запасов хватит на несколько дней. И ещё свет – на деревянном столбике болтался закопчённый фонарь. Итак, для начала он собрал мусор и окурки и ссыпал в угол, под одеяло. Потом заправил фонарь керосином и зажёг фитиль. В мягком жёлтом свете фонаря помещение выглядело по-домашнему уютным – как будто они приехали погостить в деревенском доме в каком-нибудь милом местечке. Оставалось ещё одно дело. Он откинул одеяло, закрывавшее вход в блиндаж, – нужно было как следует проветрить. И вот наконец всё было готово, и ему страсть как захотелось прилечь и покемарить в своё удовольствие. Проинспектировав свои владения, он обнаружил потрёпанную засаленную колоду карт и несколько старых журналов с загнутыми краями. За обложкой одного из журналов оказалась фотография, на которой в полный рост была изображена высокая стройная женщина. Сверкая мини-юбкой и точёными ножками, она рекламировала чулки. Позади неё синело море, её взгляд был устремлён в сторону, на какой-то неизвестный объект. На её ясный бронзовый лоб как будто случайно падал золотой локон.

Он поднял журналы и стопкой сложил их на ящик. Потом собрал карты в колоду, несколько раз перетасовал и запихнул в маленький карман рюкзака. Расстелил на полу блиндажа два одеяла и почувствовал огромное искушение сейчас же завалиться спать. Но было бы скотством не дождаться лейтенанта. Он пнул банку с рыбными консервами, и та покатилась по одеялу. Рыбья голова с этикетки уставилась на него своими маленькими выпученными стеклянными глазами. Носком ботинка он закатил банку в угол. Что ему напоминали глаза этой рыбины? Неохота было об этом думать. В кои-то веки он нашёл укромный уголок и хотел пожить в спокойствии. Он поднял с пола жестянку с ананасовым компотом, открыл и несколько раз отхлебнул. Ощущение горечи во рту пропало. Он всегда был не прочь посмаковать прохладный компот, но здесь, похоже, чай или кофе больше пришлись бы к месту. Ему страшно захотелось чаю – ароматного, горячего, с лёгкой горчинкой. Компот он допил безо всякого удовольствия – вкусными оказались только первые глотки. Смяв в руке пустую банку, он выкинул её наружу через дверной проход. Банка с грохотом ударилась о камни и покатилась вниз. Зараза, ну и звук! Как в жаркий полдень в тихом переулке ухнуть о мостовую с крыши железным корытом. Ещё несколько мгновений было слышно, как жестянка катится вниз, прыгая с камня на камень. Подлетает резво, это как пить дать. И много же ей понадобилось времени, чтобы допрыгать до дна. Он подумал: «Человек потяжелее будет. И поухватистей».

Лейтенант, весь красный, влетел в блиндаж, мыча ругательства и потрясая биноклем, и выпалил, что давно пора усвоить, что значит быть дозорным, а если он ещё не усвоил, то пусть теперь глядит в оба, чтобы ему, лейтенанту, не пришлось ему напомнить, и так далее и тому подобное.

Он оторопел от такой резкой и внезапной перемены. Надувшись, старался не смотреть лейтенанту в глаза, думая про себя: «Так я и знал: эти сукины дети – все одного поля ягоды!»

Но тут лейтенант внезапно умолк. В восхищении он разглядывал роскошное убранство их новых хором, так и забыв опустить руку с биноклем. На его лице снова появилось выражение детской невинности.

– Ого!

При виде всех этих журналов, разноцветных банок с консервами и канистр с керосином лейтенант растаял. Осматривая блиндаж, он заметил уголок книги, выглядывавший из-под кипы одеял, и вытащил её на свет божий. Положив бинокль на ящик, он с любопытством стал перелистывать страницы.

– Ты только посмотри, что я нашел! Китайская священная книга^[2].

– Зачем она нам?

– По ней можно гадать. Неплохое развлечение.

Он положил книгу на журналы, взял карту местности и, подхватив бинокль, вышел из блиндажа.

– А тут, похоже, не всё спокойно.

С такими людьми ему ещё никогда не приходилось иметь дела. Вот это фрукт! Сначала испортит настроение, а потом и виду не кажет, как будто так и надо. Так загореться при виде какой-то затасканной книженции… Да ну его к чёрту!

Он ещё раз пошёл проведать запасы консервов. Хотелось пить, и лучше бы – горячего чаю. От компота жажда только усилилась. Сидя на корточках перед термосом, он осушил подряд несколько стаканов. Вода была тёплая и затхлая, а всё-таки пить было в удовольствие. Он вытер губы рукавом и полез наружу на поиски чистого незатоптанного снега, чтобы закинуть в термос. То тут, то там белизну снежного покрова разбавляли желтоватые ямки и прерывистые зигзагообразные линии. «Вот она, солдатская житуха, – подумал он. – Нагадили… Как цыгане: сегодня в этом блиндаже, завтра – где-нибудь ещё. Может, в земле. И моча эта жёлтая, потому что жёлтый – цвет страха. Страшно умирать».

Уже в чуть более унылом настроении он вернулся к обрыву. Лейтенант примостился за валуном и, осматривая окрестности в бинокль, делал пометки в карте. Он встал за спиной у лейтенанта, потом присел на корточки и прижал пальцами края карты, которые нещадно трепал ветер. Лейтенант улыбнулся ему.

– Я тут не нашёл поблизости камней весом меньше, чем в несколько кило. А я, как видишь, не то чтобы спортсмен.

Он ещё раз глянул в бинокль и снова начал наносить пометки – красные крестики, один за другим. Закончив, поднялся, свернул карту и принялся разъяснять ему обстановку. На секунду его указательный палец остановился на чёрной колонне, которая медленно двигалась за деревьями.

– Думаю, это кочевники. Может, даже наши.

Потом он передал ему бинокль:

– Взгляни-ка, – а сам пошёл в сторону блиндажа. – Настроил передатчик?

Он проводил лейтенанта взглядом и посмотрел на небо – совершенно белое, затянутое облаками. Почувствовал, как сердце затрепетало от радости. Почему так бывает – непонятно. При виде облаков у него всегда делалось спокойно на душе. Как будто они, как стена, отгораживали его от грубого и жестокого мира реальности, отделяли от всех печалей и радостей.

Он развернулся и глянул в тёмную пасть блиндажа, в которой скрылся лейтенант. Теперь оттуда доносилось только его насвистывание и шорохи – лейтенант выходил в эфир. Ему бы хоть немного этого легкомыслия! Насколько легче было бы жить. Трам-пам-парарам… Разве можно вот так, ни с того ни с сего взять и начать напевать и приплясывать? Тут уж кто каким уродился, из какого теста слеплен. Ну да чёрт с ним.

Подняв бинокль к глазам, он принялся изучать местность. Начал от подножия скалы и потихоньку стал продвигаться вдаль. Все вокруг было скользкое и обледенелое, повсюду торчали острые чёрные камни. Он переползал с камня на камень, двигаясь вперёд. Ему всегда нравились такие девственно-чистые, глухие уголки.