Соколиный двор располагался на задворках ханской конюшни. В его помещениях на шестках восседали соколы и орлы. Лучшая птица хана – беркут Кара-тигер дремал на особо устроенном для него низком насесте. Огромные когти мирно покоились, вцепившись в деревянную жердь, крылья размахом с копьё были сложены, и только мощный клюв внушал опасение каждому приближающемуся к птице. Корабчи Ахмед – высокий неразговорчивый мужчина с неприязненным взглядом сверлящих глаз, увидев Мухаммада, расцвёл улыбкой:

– Сиятельный солтан, а я уж ждал, когда вы навестите своего турумтая. Вон он, дожидается, когда вы его покормите.

Заметив входящего за Мухаммадом повелителя, корабчи торопливо склонился, сложив руки на груди.

– Ну, хвались, Ахмед, – добродушно промолвил хан. – Показывай новых птиц. Говорили мне, ты добыл ещё одного беркута?

– Добыл, повелитель, – скромно потупившись, отвечал корабчи.

Он повёл Тохтамыша в дальний угол двора, где на короткой привязи метался молодой беркут. Завидев людей, он расправил крылья, угрожающе заклекотал.

– Хорош! – Хан открыто любовался гордой птицей. – Как же ты взял такого?

– Выслеживал гнездо два месяца, – коротко ответил корабчи. Он не стал рассказывать, как долго боролся с сильной птицей, как беркут разодрал ему клювом руку. Шрамы ныли до сих пор, хоть и минуло много дней. Сейчас птица только казалась дикой и непокорной, она уже брала из рук корабчи куски сырого мяса, и вскоре Ахмед готовился отдать эту привилегию господину, чтобы беркут приучился к повелителю, чувствовал в нём хозяина.

А Мухаммад кормил своего рыжеголового турумтая, сокол выхватывал угощение, придерживая когтями, рвал на части острым клювом. Круглый блестящий глаз его скользил по мальчику, словно примечая и запоминая владельца, дающего ему пищу. Мухаммад ощутил на своих плечах тёплые ладони деда, обернулся и спросил с горячностью:

– Когда же на охоту, повелитель?!

– С утра и поедем, – ободряюще похлопал его по спине хан. – Готовься, корабчи, отправишься с нами.

Весенние деньки наполнялись забавами и развлечениями: то скачки и состязания, то игрища и праздники. Мухаммада больше увлекала охота, а развлечений со сверстниками он избегал, потому спешил в такие часы в келью мудрого Камола Худжанди. Пришёл и этим утром, но не застал шейха. А поэт, привезённый из Тебриза в Сарай в обозе повелителя, бродил по улицам города, так и не ставшего ему близким. Не привлекали почтенного старца богатые базары и многолюдные караван-сараи, не радовали взора роскошные дворцы, соперничающие в красоте мозаик и многоцветных росписей с мечетями и соборами. Не задерживался он и на площадях, плещущих фонтанами, ни у прудов и каналов, над которыми склонялись приземистые деревья с раскидистыми уже зазеленевшими кронами. Брёл среди бесконечных рядов домов, по выложенным камнем площадям и по слободским улочкам, утопавшим в весенней грязи, а в груди старого поэта бился стих. Он написал его уже здесь, в городе, где заточили ставшее немощным тело Камола.

 
Эта шумная улица кажется мне пустынной.
К самому себе прикован я беспричинно,
Всё брожу и мечтаю о милой своей отчизне…
О страна моя, родина!
          Вспомни заблудшего сына.
Если ты над собой
          не видал чужеземного неба,
Никогда не понять тебе, друг,
          и моей кручины!
Незнакомый язык…
          Непонятное пение птицы…
Здесь чужие дожди и чужая на обуви глина!
Глуховаты мы были
          к страданиям чужеземца, —
Ибо домом казалась любая родная долина.
Я чужой. Я брожу и мечтаю о родине милой…
О чужбина, чужбина, чужбина, чужбина!
 

Вернувшись во дворец, шейх застал у кельи маленького солтана. Мухаммад терпеливо ожидал наставника, привалившись спиной к серой стене.

– Что случилось, царевич? – встревожился Камол. – Отчего вы сидите здесь, когда все дети повелителя предаются забавам.

– Я пришёл к вам, учитель, чтобы спросить об одной вещи. – Не по годам серьёзное личико мальчика было полно печали, и он сам казался озабоченным и расстроенным.

– Проходите в келью, солтан, не дело разговаривать о важном на пороге.

В келье он усадил ребёнка на вытертую кошму, разломил надвое холодную лепёшку, от которой Мухаммад не отказался. Он прожевал первый кусочек и вскинул на наставника серьёзные глаза:

– Камол-баба, скажите, долго ли вы учились, чтобы познать всё, чем владеете ныне?

– Учиться можно всю жизнь, но так и не познать главного. Должна быть цель, и тогда вы станете получать то, что необходимо именно вам.

Собственные объяснения показались ему слишком сложными для мальчика, и потому поэт продекламировал одно из своих творений:

 
Цель – это жемчуг взаперти,
И надо приложить старанье.
Взять жемчуг – значит ключ найти,
А ключ – усердье, время и познанье.
 

Мухаммад вздохнул, стряхнул крошки с подола атласного чапана.

– Значит, ключ – это время, учитель. Чтобы познать языки, философию, историю, военное дело… Смотрите, как много времени нужно, разве хватит на это целой жизни, даже если я буду старателен и усерден? А на забавы уходит много часов, я не хочу предаваться играм, когда вокруг так много всего.

Мухаммад неопределённо махнул рукой и нахмурился, невольно напоминая маленького старичка. Шейх задумался. Из учеников, которых направил ему повелитель, солтан Мухаммад был старательнее всех и знал уже больше старших, но этот разговор открыл ханского внука с неожиданной стороны. Камол знал, что и отец мальчика – солтан Джеляльуддин – прослыл среди братьев самым умным и рассудительным. Видимо, сын пошёл в него, а со временем, должно быть, превзойдёт и отца. Только для царевичей столь высокого рода большая учёность не идёт на пользу. Среди них превыше всего ценятся полководческий дар, государственное предвидение и умение повелевать. Как это объяснить мальчику, душа которого стремится к познанию, мечтает объять необъятное?

– Забавы и игры в вашем возрасте, Мухаммад, необходимы. Они дают силу, ловкость и нельзя ими пренебрегать. А для учёбы предназначены другие часы. Всё в нашем мире распределено, всему своя мера и своё время.

Мальчик помолчал, осознавая сказанное мудрым наставником, потом кивнул, соглашаясь:

– Хорошо, учитель. Завтра я отправлюсь с повелителем на охоту, но сегодня вы обещали рассказать мне о вашем друге – великом Хафизе. Вы с ним перекликаетесь, как два соловья, и можно бесконечно слушать ваши творения, так говорят во дворце.

– Не стоит слушать всего, что говорят лукавцы, – проговорил Камол, польщённый, однако, словами мальчика.

– И всё же разрешите мне остаться и послушать ваши рассказы. А там, в саду, пусть поиграют без меня.

Старый поэт скрыл улыбку и указал на толстый том, лежавший поверх других:

– Я помню о своём обещании, царевич, и уже приготовил диван лучших газелей Хафиза. Но хочу отложить наш урок до вечера.

– Чем же мы теперь займёмся? – удивился мальчик.

– Если даст согласие ваш аталык, отправимся на базарную площадь.

Камол порадовался заблестевшим глазёнкам ребёнка. Мухаммаду так редко удавалось вырваться из дворца, а поездка на базар была настоящим развлечением для маленького солтана. Но знал бы он, что его ждало на одном из обширнейших майданов Кок-Базара! На это торжище съезжались купцы из Хорезма, Мавераннахра и Сыгнака, а вместе с их караванами прибывали бродячие фокусники, заклинатели змей и масхарабозы^[8]. Последние собирали у своих шатров толпы зрителей, которые с нетерпением ожидали начала представления.

У одного из таких шатров остановились и шейх Камол с юзбаши Ураком. Своего воспитанника они переодели в зелёный суконный чапан и неброский тюрбан без украшений, дабы не привлекать внимания посторонних. Мухаммад приходил в восторг от таинственности, с которой была обставлена его прогулка, занятная сама по себе. У шатра масхарабоза уже образовался полукруг, жаждущие зрелища люди сплотились столь тесно, что мальчику не удавалось разглядеть приготовлений к фарсу. Мухаммад напрасно вытягивал шею и пытался просунуть голову между теснившимися зрителями. Урак с лёгкостью всё разрешил: вскинул мальчика на широкое плечо, и Мухаммад с гордостью устроился на нём. Теперь впереди расстилалось море из людских голов с наверченными чалмами, разноцветными тюрбанами, расшитыми тюбетейками и женскими покрывалами. И пятачок перед шатром лежал, как на ладони. Весёлый толстяк в пёстром тёплом халате выстукивал заводную дробь, зазывая тех, кто ещё не успел прибыть к шатру:

– Ай, спеши-поспеши! Ай, любимое зрелище не пропусти! Увидишь «Игру Палвана», а не увидишь – и ночью не уснёшь, будешь локти кусать, сожалеть! Стоит лишь два пула^[9], а смеяться будешь на целую дангу^[10]!

Мухаммада призывы толстяка развлекали, а тут ещё мальчишка по соседству, взобравшийся не на плечо, на шею своего отца-медника, кривлялся и строил рожицы, искусно подражая зазывале. Разносчик сладостей воспользовался скоплением людей, поспешил в самую гущу со своим лотком:

– Эй, налетай-хватай! Сладкие орешки, пирожки с айвой, халва, медовые лепёшки!

Сердце Мухаммада дрогнуло, когда увидел в руках мальчишки-кривляки палочку, облепленную сладкими орешками. Но удержался от соблазна: пристало ли внуку хана грызть уличные сладости и уподобляться сыну медника. Отвернулся в сторону, хоть так хотелось отведать лакомство, просто до слёз представилось, как вкусно захрустели бы засахаренные орешки у него во рту. К счастью, досада вскоре позабылась, шустрый зазывала, наконец, отложил барабан, поклонился толпе и распахнул полог шатра. Под одобрительный рёв на пятачок выбрался масхарабоз, изображавший борца. По пояс раздетый, он играл мышцами, пыжился, смешно растопыривался и похвалялся своим мастерством. Мухаммад засмеялся вместе со всеми, когда толстяк вынес на пятачок того, с кем собрался бороться масхарабоз, – потешную куклу в халате, сделанную из палки с маской вместо лица. Но вид противника не смутил борца, он принялся торговаться с толстяком о вознаграждении за победу, чем заработал новую порцию смеха. Хохот вызывало и само состязание, во время которого кукла по имени «Палван» хитрил, применял неправильные приёмы борьбы, жульничал за счёт слабо повязанного платка-пояса, из-за которого легко выскальзывал из захватов противника. Масхарабоз постоянно ошибался, проигрывал, возмущаясь, наскакивал на Палвана, наконец, махнул рукой и под дружный смех зрителей сбежал в шатёр. Толстяк в обнимку с Палваном отправился собирать деньги, и Мухаммад с удовольствием опустил в медную чашу куклы звенящие монетки. Ещё одним поводом для радости стала палочка со сладкими орешками, которую солтану вручил аталык. В тот миг мальчик позабыл о своём высоком сане и принялся беззаботно грызть лакомство, следуя за своими наставниками.

Дни шли друг за другом, не нарушая ровный ход жизни огромного улуса. Несчастье навалилось внезапно. Во дворец повелителя прибыли ногайцы со срочными известиями. Запылённые и потные, они дожидались сарайского господина во дворе. Хану доложили о них в разгар вечернего пира, он хотел отослать их до утра, но предчувствие кольнуло острой иглой. Тохтамыш покинул веселящихся вельмож и вышел на ступени дворца. Ногайцы бросились в ноги, один из них вскинул смуглое, забрызганное грязью дорог лицо:

– Великий хан, на тебя идёт джихангир^[11] Тимур!

Кто-то из караульных тревожно охнул, быстро заговорил и смолк, сражённый гневным взглядом повелителя. Тохтамыш перевёл тяжёлый взгляд на ногайцев:

– Откуда известно?

– Мы шли с самаркандцами в тумене^[12] эмира Идегея.

Тохтамыш скрипнул зубами: «Вот он, предатель, вынырнул из укрытия, выждал свой час!» Спросил снова:

– Где сейчас Тимур Гурган?

– Мы бежали от реки Тобол, а до того завоеватель Вселенной прошёл через Яссы, Сабран и Карачук. И шли мы по рекам и по безводным местностям два месяца, а войско великого эмира огромно, превосходит оно по численности песок на берегу реки и…

– Хватит! – Тохтамыш досадливо отмахнулся, обернулся к караул-баши. – Отведите воинов к себе, накормите, а вечером приведёте на совет.

Он отправился назад к пирующим эмирам и огланам, которые ничего ещё не ведали. Хан шёл с тяжёлым сердцем, не зная, как можно остановить надвигающееся кровопролитие. Они не были готовы к борьбе с грозным Тимуром; правитель Турана подгадал, нашёл уязвимый момент и раскрутил колесо войны, которая никого не пощадит.