№ 4
Из дневника М. А. Усыка 34. «День за днем. Харьков: 20.11.41–23.02.43 гг.»
20.X.41 Эвакуация подходит к концу. На улицах машин становится меньше. Движутся войсковые части – по [улице] Сумской вверх, по проспекту Сталина35 вниз. Выходит – отступаем. Немцы где-то близко. Говорят, в Залютино36. Слышно глухое ухание артиллерии.
У магазинов бесконечные очереди. Распродают запасы. Неужели это нельзя было сделать раньше? Борьба за печеный хлеб. Последний – завтра, говорят, уже хлеба не будет.
Ездил с Б. на Леваду37. Думали, есть рабочие поезда. Нет, рабочих поездов уже нет. Последний эшелон готовится к отъезду.
В городе начало грабежей. Идем по Нетеченской. Огромные толпы – группами и в одиночку – валят нам навстречу. На спинах, под мышками – тюки с табачным листом, папиросами, какими-то ящиками, папиросной бумагой, картоном. Отвратительные – жадные, потные лица. Откуда взялся этот элемент? То-то спекуляция расцветет.
Пришел усталый. Настроение отвратительное.
Во второй половине дня исчез свет, за ним вода. Радио замолчало. Говорят, взорвали электростанцию, водопровод.
Ночью взрывы, взрывы… Взрывают наши.
21.Х.1941 В городе начались пожары. Он объят пламенем. Горит восточная сторона – очевидно, заводы. Горит центр – магазины, склады. Дом НКВД38 тоже, дом Проектов39 тоже. С балкона пятого этажа видно море огня. В воздухе носятся тучи копоти и толстым слоем покрывают лицо, одежду, землю.
Я с другими дежурю во дворе – стережем, чтобы не подожгли. Говорят, хулиганье из озорства на это способно. Ходим и беседуем. Где-то слышны пулеметная и ружейная стрельба…
22.Х. 1941 Пожары в городе не прекращаются. Сегодня огонь еще больше чем вчера. Совсем близко, на Театральной [площади], горит жилой дом. Никто не тушит. Мудрено – воды все равно нет. Я опять на дежурстве – втроем: Бочаров, Воскресенский.
23.Х. 1941 Пулеметная дробь сильнее раздается в центре и в стороне вокзала. Но все же она не так сильна, как предполагалось. Значит, город, видимо, будет сдан без особой борьбы.
Пожары продолжаются.
24.Х.1941 Часов в 12 дня из окна угловой комнаты увидел впервые неясно движущихся немцев, – по [улице] Ветеринарной40, через [улицу] Пушкинскую на [улицу] Технологическую41. Народ высыпал на улицу. Встречать? Нет, глазеть. Настроение препаршивое. Что они, зазнавшиеся завоеватели, нам несут? Зачем они здесь? Кто их просил в нашу страну?
Немецкий самолет, низко-низко. Сбрасывает листовки. Они падают где-то далеко. Но вот одна, кружась, упала в соседний двор. Сын Санина хватает, приносит. «… Преступная политика Сталина… немецкие войска несут вам освобождение»… мелькает в глазах.
Ложь, ложь – думаю. Не освобождение несут они, а закабаление, закрепощение, истребление нашего народа. Поживем – увидим.
25.Х.41 Посетили «гости»: два немецких солдата. Просят чаю, сахару, хлеба. В голосе слышится скорее требование, чем просьба. Говорю, хлеба нет – есть сухари. Жена ставит на стол по стакану чаю и несколько сухарей.
Расспрашиваю. Один из Вены. Женат. Показывает фотокарточку семейную. Другой из Германии.
Кто я? Доцент института. Следует осмотр глазами комнаты. Бедно живу? Ничего, однако, не голодаю и судьбой доволен.
Каковы их планы? Nach Wolga – будут двигаться к Волге – следует ответ. «Большевикам конец, Москва окружена (umkreist), Ленинград тоже».
Врут насчет Москвы определенно.
Как будут двигаться, ведь у нас снега? – на ломанном немецком языке спрашиваю. На лыжах, – отвечают.
Посмотришь, простые люди. Но не они делают политику. Они – орудие в чужих руках. Выпили и ушли. Держали себя вежливо.
Иду с Нелечкой [моя сестра – А. У.42] смотреть на центр города. Двигаюсь через пл. Дзержинского к Госпрому43. Дом Проектов сгорел. Из многих окон клубами еще валит дым. Стоит скелет дома, страшный своей опустошенностью. Все деревянное выгорело. Железные балки, видно, в некоторых местах изогнуты. Запустение.
Госпром цел, хотя, говорят, несколько раз пытались его поджечь – мальчишки будто. Но население тушило всякий раз.
Двигаюсь через городской сад [Шевченко]. Поломанные каштаны. Широкая колея от танка.
Сумская [улица] в грязи.
На углу [улиц] Рымарской и Сумской стоят изрешеченные пулями два троллейбуса. Один сгорел. Другой еще цел. Они преграждают путь наступающим вверх по Сумской немцам. Убитых не видно. Двигаюсь далее. Побитые стекла, грязь. Около театра Шевченко путь преграждает немецкая воинская колона, которая обходным путем движется из-за речки, пересекая Сумскую, по Театральной площади на Пушкинскую и дальше.
На стенах зданий мелом написанные немецкие указательные знаки.
Площадь Тевелева44. Обгоревший остов здания – вот остатки гостиницы «Красная». Жаль – это красивое здание. Каким-то чудом уцелело скульптурное украшение на карнизе здания.
Поворачиваю к [улице] Университетской. Глазам предстал весь выгоревший дотла квартал с левой стороны Университетской. Местами дымится. Сгорела библиотека финансово-экономического института. Как жаль! С правой стороны улицы, начиная от здания музея революции – старый пассаж и все прочие здания, примыкающие к нему вплоть до [улицы] Клочковской, – все сгорело.
Прохожие останавливаются, укоризненно качают головами.
Дом Красной Армии цел45.
Иду вниз по Купеческому спуску46. Камни, какая-то мебель, внизу спуска – убитый. В штатском – темно-синий костюм, под черными брюками виднеются белые летние. На ногах белые чистые носки. Обувь снята. Голова прикрыта фуражкой и лежит в луже крови. Очевидно, разрывная пуля снесла верх черепной коробки.
Люди останавливаются, смотрят. Кто он? Случайный прохожий, партизан? Никто не знает.
Мост через [реку] Лопань разрушен.
Пройти к [Благовещенскому] базару нельзя. Но видны сгоревшие здания Суздальских рядов.
Московские ряды47 тоже сгорели.
Меж сквером и сгоревшим зданием Московских рядов стоят на линии трамвайные вагоны.
Сергиевская площадь48. Грязь. Гостиница «Спартак» пока цела.
Площадь Р. Люксембург. Здесь, видимо, шла некоторая борьба. От здания [Центрального] универмага остался остов. Близко к тротуару пробитый снарядом наш танк и в нем наших три героя-танкиста. Из задней дверцы свисает сгоревшая с остатками сапога нога. Герои! Видно шли в наступление, двигаясь в направлении Сергиевской и Свердловского моста49, но сгорели, сраженные немецким снарядом.
Площадь завалена побитой мебелью, стеклом, кроватями. Баррикады? Или растащено все из магазинов и брошено?
От Университетской [улицы] к центру не пускает немецкий патруль. Здания магазинов около Дворца труда50 и гостиницы «Астория»51 сгорели.
Поворачиваю на Университетскую.
На душе – камень.
Много сгоревших зданий: 1) гостиница «Красная»52; 2) новый Пассаж53; 3) здание старого Пассажа целиком54; 4) все торговые здания по левой стороне Университетской, если идти вниз; 5) часть гостиницы «Астория»; 6) [Центральный] Универмаг; 7) все торговые здания по обеим сторонам Павловской площади55; 8) кинотеатр на Московской56; 9) здание почты; 10) дом на Пушкинской около… [неразбор. – А. У.] пл.57; 11) Дом Проектов; 12) дом НКВД (говорят, в нем сгорело 1200 чел. заключенных58 – болтают или верно?); 13) вокзал; 14) торговые мелкие строения у Екатеринославского моста59 и еще и еще.
Таков итог. Много бессмысленности.
27.Х.1941 Ввалился пьяный немецкий унтер-офицер. Поляк по происхождению. Хотел наклеить на окно моей угловой комнаты воззвание немцев к населению. Посмотрел – высоко: с улицы не прочтут.
Кто живет внизу, в подвале?
Жилец, но дома нет.
Приходится подыскивать ключ и отпирать комнату Колинко.
Заплетающимся языком немец уверяет: «все, все будет через 8 дней – хлеб, булки, магазины откроют. Вот только починим железную дорогу до Харькова». Врет, скотина.
Размахивает на лестнице выхваченным наганом в виде «доказательства», что если «цивилист»60 сорвет воззвание, будет застрелен.
Входим в квартиру Колинко. Повесить – вернее наклеить (для чего пришлось искать муку и делать замазку-клей).
Снимает с руки у соседа часы, сует двадцать марок.
На нем награбленные вещи – говорят, все с русских офицеров поснимал.
29.Х.1941 г. Обыск у меня в квартире. Искали немцы оружие. Ничего, конечно, не нашли – его у меня не было и нет.
В соседнем дворе немцы расстреляли мужчину. И тут же бросили. Пришлось закопать во дворе. За что расстреляли – неизвестно. Говорят, какой-то военный и оружие нашли при нем.
На площади Дзержинского перед зданием обкома [партии]61 радиопередача. Пошел. Толпа народа. Сумрачные лица. Голодных пока не видно.
Противный голос диктора. Передает радиосводку с фронта, в частности, о том, что советское информбюро, будто бы, сообщило о том, что при сдаче Харькова немцы потеряли около 400 танков, что на улицах валяются трупы убитых немецких солдат и т. п. Вранье. «Вы, свидетели взятия Харькова, можете судить, насколько лжет советское информбюро», – заключает диктор под редкие и слабые улыбки присутствующих.
30.X.1941 г. Я опять пошел на пл. Дзержинского послушать радио. Дождь. Народ стоит кучками, некоторые попрятались под подъезды и на лестницы домов от надоедливого осеннего дождя. Ждут. Встретился со студентом… [неразбор. – А. У.]. Зашевелилась масса, пододвинулась ближе к балкону здания.
И вдруг… моим глазам предстала картина: два здоровенных немца в касках, с полицейскими бляхами во всю грудь накидывают на шею веревку какому-то человеку.
Я стою в 70–75 метрах. Мне не видно всего человека. Он скрыт перилами балкона. Я вижу только его черную, смолистую голову. Да… вешать собираются, несомненно… Мороз по коже. Веревка на шее. Немцы поднимают человека и, держа руками за накинутую на шею веревку, опускают человека вниз, – веревка привязана к перекладине балкона…
В толпе ропот… Истерические крики женщин. Человек раз, два вздрогнул и повис мертвый. На груди у него на русском и немецком языках надпись: «Партизан».
Какая-то женщина говорит молитву истерическим голосом и выходит из толпы.
Герой… До самого вечера болталось, колеблемое ветром и омываемое дождем, тело повешенного…
Шел домой с огромной тяжестью на груди.
31.Х.1941 г. Почти всю улицу мобилизовали забрасывать выкопанный нашими саперами противотанковый ров. Работает человек 20–25 мужчин и женщин. Народ пока еще не голоден. Слышны шутки – все на тему о молоке, яичнице и т. д. Огромная яма забрасывается землей. Под землей хороним убитую накануне немцами лошадь. Сейчас никто не думает о лошадином мясе, но, видимо, придется его отведать.
Во время работы подходит немец. Вызывает двух человек таскать в соседний дом (где находится немецкая кухня) воду. Вода только на Журавлевке62. Далеко и тяжело. «Пронесет мимо меня», – думаю. Но, на мое несчастье, я оказался ближе всех к подошедшему немцу. Берет меня и еще одного. Вот оно рабство – мелькает в голове – начинается. Пришлось идти. Принесли один раз по два ведра. Требует немец еще. Я решительно отказываюсь. Знаками и запасом немецких выражений стараюсь это объяснить немцу. Угрожает. В конце концов, отпустил с условием замены нас другими из партии работающих по засыпке рва… Да, мы – рабы…
… На улице останавливают меня какие-то два немца. Мобилизуют на работу. Вспомнив слова Боч-ова, что работающих в Управе63 не трогают, вру, что работаю в Stadtwerwaltung64. Не верят, но, к счастью, документов не требуют. Отбояриваюсь…
На обратном пути та же история. Опять отбояриваюсь.
Да, мы – рабы отныне…
3.XI.41 г. Думаю о пище. Как пропитать, где достать хлеба? Спас бы картофель. Надо достать картофеля. Но где и как? Думая над этим, встречаю Роменского. Он советует завтра ехать копать картофель с немцами. Они, будто бы, дают машину. Собирается человек 8, в том числе его сын. Условия: 2/3 немцам, 1/3 нам. Ничего не поделаешь, они господа положения, они диктуют. Соглашаюсь.
4.XI.41. Ездил в Русскую Лозовую65 за картофелем. Видел разоренный колхоз, в котором работал. Вдалеке виднеются копны необмолоченного хлеба. Это – рожь и пшеница. Знакомый мне участок.
По дороге валяются разбитые машины. Могилы, трупы лошадей.
Тянутся вереницы людей в поисках картофеля и овощей.
Лебединский со мной.
Грязь непролазная. Картофель выкопан, что и следовало ожидать. Осталась дрянь. Копаем под наблюдением немецкого офицера, хорошо говорящего по-русски. Кто он? Говорит – бухгалтер. Врет, вероятно. Наши перед ним подличают, ругают советскую власть, унижаются. Противно, до чего противно, когда видишь лица, на которых не написано ничегошеньки национальной гордости…
8.XI.41 г. Я опять ездил за картошкой.
12.XI.41 В пустые квартиры нашего дома въезжают жильцы с Пушкинского въезда.
Приходил «украинский» полицейский и все допытывался, сколько в нашем доме квартир. Конечно, с целью его забрать. Галичанин. Видимо, сынок кулака. Держит себя вызывающе. Говорит исковерканным украинским языком.
Евреев ненавидит. Фашист.
20.XI.41 Голод. Продукты на исходе. Есть немного сухарей, немного крупы. Едим в обрез. Жалко девочку. Холод.
Работы нет. Институт растаскивают немцы. Сегодня застал немца в физическом кабинете в поисках каких-то приборов.
Выбрав ценные приборы, собирается уходить.
В дверях швейцар Гр. Ив. Спрашиваю разрешение. Говорит – нет. Описи похищенного составить не хочет. Вор, как есть вор. А в газетах и речах крики: «немецкая армия не грабит».
22.XI.41 Я в отчаянии от ощущения голода. Уславливаюсь с женой, что работать будет она. Я перейду на ее иждивение, чтобы не служить немцам.
Но нет, работы для нее не предвидится.
Что делать?
Денег нет. Базаров тоже нет.
25.XI.41 Записка от Лебединского. Просил зайти завтра в Управу.
Зачем?
Если предложат работу, придется соглашаться. Нет выхода. Работать буду для своего народа.
26.XI.41 Так и есть. Лебединский работает уже в Управе, заведует статистической группой Горуправы и одновременно ему предложили место научного руководителя в организуемом планово-экономическом бюро.
[Далее в тетради дневника – пропуск, девять незаполненных листов, затем несколько вырванных листов – А. У.].
19.XII.41 Два факта запечатлело сегодня сознание.
1) О нормах выдачи продуктов населению г. Харькова (приказ немецкого хозяйственного штаба № 44). Об этих нормах стоит сказать.
Несколько дней тому «Нова Україна»66 сообщила такие нормы на день хлеба:
400 грамм для работающего;
200 —||– неработающего;
300 —||– для детей до 16 лет.
Нормы эти разработала городская Управа, как сочла необходимым сообщить читателям газеты.
Ну, а немцы делают иначе. Вот их нормы (в граммах на неделю):
[Опять в тетради пропущено пять незаполненных листа – А. У.]
5.ІІІ.42 Вниз по Пушкинской движется партия арестованных, два конвойных; партия в штатском – значит не пленные. Всех человек десять. Сзади двое на руках поддерживают падающего, обессилевшего, который обхватил шеи тех двоих. Ноги у бедняги, видимо, опухшие. Избит или обессилел от голода? Немецкий солдат (или полицейский) бьет носком сапога беднягу в задницу – систематически и упорно. При каждом ударе тот вздрагивает. Прохожие вздохами провожают картину. На углу [улицы] Совнаркомовской пинки учащаются. Партия скрывается за поворотом.
Вот она немецкая «культура».
13.ІІІ.42. Впервые немцы изволили дать паек: мукой вместо хлеба по норме – 200 грамм на меня и по 100 грамм на иждивенца, на десять дней вперед; итого – 5 кгр. На пятом месяце их пребывания в Харькове! И то не всему населению! Это, видимо, первый и последний паек.
В два часа разнесся по Управе слух: Ветухов [так я прочел это слово – А. У.] и вся земельная Управа выехали. Wirschaftskommando – тоже. Gebietslandwirtschaft – тоже. В Управе тревога. Где-то, значит, близко наши67. Помоги им судьба! «Ответственные» хватают деньги вперед. Говорят, завтра всем выдадут зарплату за март вперед. Я, не ожидая, взял аванс.
Но где прорыв? Как глубок? В каком направлении? Стрельбы не слышно. Но по движению в городе заметно – немцы, видимо, эвакуируются…
…Картины. На Сумской падает обессиленный интеллигентного вида мужчина. Его подхватывают прохожие. «Я есть хочу», – говорит еле он. Его подводят к ближайшему подъезду дома и оставляют. Никто ничем ему помочь не может. Конец…
…Против меня навстречу движутся двое. Сзади санки. На санках что-то длинное, завернутое в мешки и несколько раз перевязанное веревками. Что это? Человек? Да, человек. Везут на кладбище, без гроба.
… Из нашего дома выгнали несколько женщин копать могилы и расчищать снег. Хоронят вповалку…
14.ІІІ.42 Паника чуть-чуть утихла. Мой chef уверяет, что положение улучшилось. На мой вопрос, что же случилось, – последовал ответ: «где-то… [неразбор. – А. У.] глубокий обход Харькова».
– И что же, так быстро ликвидирован? – спрашиваю.
?! Молчок.
Конечно, это успокоительные фразы. Войска наши где-то движутся и Харьков обходят.
Это тем более вероятно, что в конце дня стали составлять списки лиц, желающих выехать с немцами.
Подошли и ко мне. Я ответил уклончиво, что надо посоветоваться с женой, а сам думаю: ждите, чтоб я с вами уехал!
Зарплату выплачивают за весь март, хотя сегодня только 14.III. Это тоже симптоматично.
15.ІІІ.42 Был в театре на «Назаре Стодоле». До конца не досидел – холодно. Смотрел «Вечорниці» Ніщинського. Хорошо пели. А на душе – дрянь. На фронте льется кровь, а тут играют. В удачных местах игры артистов слышен смех. Но чей он? В антракте рассматриваю присутствующих – мальчишки, дети. Взрослых мало. И вообще странно – голод и смех…
В Донбассе борьба идет жестокая. Чувствуется по немецкой сводке.
Но что делается там, за фронтовой чертой? Так хотелось бы газету прочитать свою!.. «Нова Україна» ни слова не сообщает о жизни в Советском Союзе…
Холод адский. Опять начались холода. В квартире не топится. Когда все это кончится?
Это – результат колоссальной массы ошибок руководства. Теперь это ясно.
Мысль была загнана, Критики недостатков – живой, действенной, а не казенной – никакой. В газетах барабанный бой. Все по заказу, все на заказ… по всему и всякому поводу жди директив сверху. Инициатива [прибита. – так прочел. – А. У.].
А страна прекрасная. Бюрократизация плана, т. е. то, от чего предостерегал Ленин – этот великан, гибкий, умный, чуткий, умеющий идти отступать, идти на уступки и наступать…
Мысли о сыне. За что он погиб? Дорогой мой, единственный…
16.ІІІ.42 И еще цепь все тех же мыслей…
О проекте
О подписке