После этого случая поросята и взрослые свиньи надолго оставили меня в покое. История возобновилась летом 1961 года, когда я в компании геологов и проектировщиков сидел в городке Тулун Иркутской области, неподалёку от места исполнения мюзикла «Три поросёнка». Мы ждали вертолёта в просторной съёмной избе и коротали время за картами. Это ожидание затянулось на полторы недели. В один из дней в избу вошла хозяйка, временно ютившаяся в какой-то пристройке, и попросила помочь ей поставить укол заболевшей свинье – сделать иньекцию пенициллина, если не ошибаюсь. Нас было человек восемь или десять, и когда никто не вызвался помочь, я понял, что обречён. И точно, эта женщина выбрала меня, а я не посмел отказаться. Мы отправились в сарай, и там, проинструктированный хозяйкой, я вооружился шприцем. Выяснилось, что укол нужно делать в ухо, в этот состоящий из хрящика «лопух», что казалось мне совершенно невозможным. Но хозяйка бодро оседлала несчастную свинью и руками вцепилась в левое свиное ухо, предоставив в моё распоряжение правое. Руки у меня тряслись, из разинутой свиной пасти, кроме рёва, вылетал ещё и малоприятный запах, но, в конце концов, шприц оказался пустым, и, возможно, часть пенициллина попала-таки в злосчастное ухо. Хозяйка любезно засомневалась, что я исполнил описанную процедуру впервые.

Не подумайте, что это и есть конец истории. Всего через год на руднике Дарасун я поселился в доме шахтёра-пенсионера Феоктиста Георгиевича Неронова. Вскоре его жена Анисья Савельевна заметила, что их поросёнок не растёт. Диагноз поставили быстро: у поросёнка стали расти клыки, которые своими острыми концами постоянно ранили дёсны верхней челюсти, отбивая желание жевать. Чтобы вернуть поросёнку аппетит, следовало клыки удалить. Вы уже догадались, что выполнение этой деликатной операции поручили мне. Феоктист Георгиевич выдал мне плоскогубцы, надел верхонки, зажал поросёнка в коленях и стал раздирать ему пасть. Поросёнок бился, как эпилептик, сучил ногами и мотал головой, не давая мне ухватить плоскогубцами клык. Голова моя раскалывалась от истошного, ни на что не похожего поросячьего визга, который прерывался на доли секунды, когда поросёнок ухватывал новую порцию воздуха, и возобновлялся с новой силой. Я чувствовал, что мои ушные перепонки вот-вот лопнут, и ждал, что на эти визги к нам немедленно заявится комиссия, занятая учётом свиного поголовья.

Дело в том, что именно в тот год правительство назначило за каждую негосударственную свинью налог в размере пятидесяти рублей, чувствительный не только для пенсионеров, но и для работающих любителей отбивных и свиного сала с чесноком и куском чёрного хлеба в придачу. Соответственно, описываемого поросёнка в обычное время прятали в глубине двора, в наглухо закрытом сарайчике, больше похожем на собачью будку. Презирая себя за малодушие и жестокость и потеряв надежду извлечь неподатливые клыки, я раз за разом отламывал от них по кусочку, пока они не сравнялись по высоте с нормальными зубами. Феоктист Георгиевич заверил меня, что необходимый результат достигнут, и понёс рыдающего поросёнка к месту проживания.

В это время в калитку постучали. Я решил, что это комиссия по отлавливанию свиней, не охваченных налогом, и приготовился к худшему: меня обвинят в том, что я – комсомолец и столичный житель – участвую в укрывательстве свиней от налогообложения.

К счастью, оказалось, что стучит электромонтёр. Всего за бутылку водки он предложил установить в электрический счётчик какую-то проволочку, от чего в месяц будет нагорать энергии не больше, чем на полтора рубля, надо только постоянно держать включёнными как можно больше потребителей, чтобы набрать эти несчастные сто пятьдесят копеек. Анисья Савельевна засомневалась, не обнаружит ли эту проволочку проверяющий, который иногда приходит снимать показания со счётчика. Электрик заверил, что с этого дня проверяющим назначили именно его, и сделка состоялась. А экзамен на зубного врача я не сдал – не смог клыки удалить.

В следующее лето мой друг, слесарь Семён Семёнович Гаврилов, попросил купить поросёнка, рассчитывая откормить его к Новому году. Исполняя поручение друга, я заехал в деревню Бутиху и нашёл там человека, торгующего поросятами. Тот спросил, кабанчик мне нужен или чушечка. Семён Семёнович на этот счёт ничего не говорил, поэтому я купил и того и другую. Заодно продавец научил меня, как заставить поросёнка замолчать: нужно взять его за задние ножки и приподнять. После этого опускаешь его головой в мешок, и он не пикнет, пока не выйдет на волю.

Семён Семёнович, как выяснилось, мечтал о кабанчике. Договорились, что кабанчика я ему дарю, а чушечку оставляю себе, но не буду разлучать с братом, а сдам Семёну Семёновичу на временное содержание. По общему согласию кабанчика назвали Сёмой, а чушечку Амосьевной. Через некоторое время я заехал к Семёну Семёновичу проведать поросят и обнаружил, что Амосьевна заметно поправилась. Говорят, собаки похожи на своих хозяев. Вот уж про свиней я бы этого не сказал, к ним это категорически не относится. При мне жена Семёна Семёновича принесла поросятам полведёрка какой-то бурды и вылила в деревянное корыто. Амосьевна немедленно влезла в корыто передними ногами и стала с аппетитом чавкать. Бедный Сёма попытался пристроиться к корыту с края, но Амосьевна поддела его под брюхо своей мокрой харей и подкинула так, что тот дважды перевернулся в воздухе, прежде чем шмякнуться на землю. Поднявшись на ноги, он стоял смирно, дожидаясь, когда сестра приляжет на подстилку отдохнуть.

По утверждению врачей, свинья (porcus femina) имеет много общего с человеком и из всего животного мира именно она является лучшим донором для замены человеку изношенного сердца или там печёнки. В трансплантологии я не силён, но знаю точно, что, в отличие от человека, свинья не станет есть лёжа, поэтому при выращивании крупной свиньи главное не корм, а крепкие ноги. Если тренировать свиней в беге, они смогут подолгу стоять на ногах и съедать много корма. Я поделился своими познаниями с Семёном Семёновичем, он отнёсся к ним уважительно и, когда убрали овощи и выкопали картошку, он стал выпускать Сёму и Амосьевну погулять по огороду. Амосьевна вылетала из загона как ракета, носилась по огороду кругами, то и дело поддевая рылом и подкидывая комья земли и картофельную ботву. И так до тех пор, пока её не загонят обратно.

Сёма выходил из загона неохотно, отходил не более чем на пять шагов и стоял неподвижно, поёживаясь от осеннего холода и часто взмахивая длинными белыми ресницами. Расти он не собирался, «в одну шкуру зашился», как пожаловалась мне жена Семёна Семёновича, но зато оброс длинной мягкой шерстью, которую язык не поворачивался назвать щетиной. Так он и стоял в глубокой задумчивости, и ветер играл свисающими до земли прядями поросячьих волос, пока Амосьевна неутомимо нареза́ла круги. Если бы мы с Семёном Семёновичем засекали время и количество кругов, а также измерили радиус круга, Амосьевна вполне могла бы стать первым представителем Забайкалья в книге рекордов Гиннеса как самая быстрая свинья в мире, хотя, по справедливости, Сёма был первым представителем рода aper antiquitatus (кабанчик шерстистый) и заслуживал занесения в эту энциклопедию чудесного ничуть не меньше. Между прочим, в доисторические времена в окрестностях рудника водился шерстистый носорог, кости которого, наряду с бивнями мамонтов, старатели находят в золотоносных песках до сих пор.

Конец этой части моего повествования оказался печальным. Отчаявшись расшевелить своего тёзку, Семён Семёнович однажды отвёл его в лес, застрелил из малокалиберной винтовки и закопал под приметным деревом. Тут только я сообразил, что причиной всех несчастий Семёна могли быть клыки, которые мы забыли удалить или обломать. Вернее, я забыл, а Семён Семёнович, профессор по всем делам, связанным с железом и механическими устройствами, мог и вовсе не знать об этих клыках. Тем более что, по некоторым не подтверждённым наукой сведениям, клыки вырастают не у всех кабанчиков, а только у тех, матери которых вольно гуляли вблизи маленьких деревень, затерянных в тайге, и любезничали со своими дикими сородичами.

Моё представление о сравнительной роли корма и силы ног в выращивании крупных свиней неожиданно пошатнулось. В тот год один из самых матёрых знатоков сельскохозяйственной науки и марксизма, обитающих в Москве на Старой площади, вступил в заочную полемику со мной, напечатав в газете «Правда» передовую статью под названием «Корма – это главное», заголовок которой до сих пор стоит у меня перед глазами. Сперва я решил, что речь идёт о морском флоте, и стал соображать, не главнее ли форштевень, мачты, всякие там баки, кабестаны и клотики. А разобравшись, решил, что против правды, как говорится, не попрёшь и надо озаботиться добычей кукурузы и других рекомендованных газетой кормов для Амосьевны. Кукурузы в той местности найти не удалось, но, улетая на зиму в Москву, я оставил для Амосьевны два мешка комбикорма, считая себя ответственным за её судьбу. Судьба эта распорядилась так, что Амосьевна до моего приезда не дожила. Семён Семёнович, утешая меня, заверил, что на жарёхе в адрес Амосьевны было сказано много хорошего. Ради справедливости должен признать, что все другие жарёхи у Семёна Семёновича и его родственников не обходились без моего участия, если я оказывался поблизости.

Лет через десять в тех же краях я работал начальником полевой партии. Впрочем, партия – одно название, незаслуженно присвоенное небольшому отряду. В нашем распоряжении был старый разбитый ГАЗ-69 с брезентовым верхом, на котором я с утра развозил сотрудников в кернохранилище, на канавы, в лабораторию, а после сам спускался в разведочную шахту. Через несколько часов, поднявшись на свет божий, собирал всех развезённых утром, и мы возвращались в палаточный лагерь на обед, совмещённый с ужином. Место для лагеря мы выбрали очень удачно: всего в трёх-четырёх километрах от шахты и в стороне от трассы, по которой то и дело с рёвом проносились грузовики, оставляя за собой длинный шлейф медленно оседающей пыли. Впрочем, наряду с грузовиками пролетали на мотоциклах сенокосчики: один сидит за рулём, второй позади, со снаряжённой литовкой через плечо. Однажды пролетел мотоцикл, на заднем сиденье которого вместо моторизованной смерти с косой сидела девушка, крепко обнимающая дружка-рулевого за талию, и ветер так раздувал её платье, что это было бы неприлично, если бы не было так красиво.

Палатки мы расставили в молодом берёзовом лесу, а кухню устроили под высокой старой лиственницей. От трассы нас отделяла широкая зелёная долина, исполосованная прокосами, заставленная копнами и балаганами покосчиков. По дну её вился небольшой ручей, который мы пересекали по деревянному мостику.

Однажды, переехав уже на нашу сторону долины, мы катили после работы по нами же наезженной лесной дороге, как вдруг выскочил из кустов поросёнок месяцев двух от роду. Я затормозил, чтобы его не задавить, и все, кто сидел в машине, повыскакивали