Владимир Пустовитовский
Марьина роща
Поэма

1

 
Переулок Второй Стрелецкий,
Я когда-то родился в нём,
Небу ватному прямо в сердце
Дым пускал из трубы мой дом.
 
 
А весною заросшие грядки
В окнах первого этажа
Отражались. И длинные прядки
Распускала весна-госпожа.
 
 
Над дырявым дощатым сараем
Сизари ворковали с утра,
Как и я, спутав с призрачным Раем
Солнцем залитый мусор двора.
 
 
Был сосед мой фальшивомонетчик.
Позабытые матушкой щи
Добывал как заштатный разведчик,
Половицею скрипнув в ночи.
 
 
А другой, приложившись к острогу,
Из застенков домой возвратясь,
Выходил на пустую дорогу
С папироской как марьинский князь.
 
 
Бывший флотский соседом был тоже,
Сев на суше как трал на мели,
Доставал ржавый ножик из ножен,
И мальчишкам строгал корабли.
 
 
Но штормила матросика водка,
Он твердил мне: «Я встать не могу,
Эх, Володька, Володька, Володька,
Потерял я на флоте ногу́».
 
 
Дела нет до ноги флотоводца,
Я тогда был в соседку влюблён.
Мне на небе как в бездне колодца
Отражался серебряный клён.
 
 
Клён разросшийся гибкою веткой
Бил в открытое настежь окно,
Где с косичкою русой соседка
Моё имя склоняла давно.
 
 
И тогда до истерик, до дурки,
Изучив скорбный вид сквозь очки,
Верный друг приносил мне окурки,
По помойкам искал мне бычки.
 
 
И… легчало от первой затяжки,
«Трын-трава» – от второй говорил…
В бликах солнца, поправив подтяжки,
Надо мной воспарил Гавриил.
 
 
Он одёрнул замызганный батник,
С плеч стряхнул два прилипших пера,
Тем архангелом был голубятник,
Он кормил голубей по утрам.
 
 
Гавриил, белобрысый наш Гришка,
Хмырь болтливый, а значит меня
Встретит гнева отцовского вспышка,
Ритуальная пляска ремня.
 
 
И тогда, после третьей затяжки,
В Гавриила швырнул я бычок.
И слетела с макушки фуражка,
И стрельнул чёрным гневом зрачок.
 
 
И когда как Христос на Голгофу
Шёл домой, миновав частокол,
Проплыла мимо русая Софа,
Как звезда на небесный престол.
 
 
И мне что-то шепнула соседка,
И я что-то не к месту сказал.
Мы молчали. В саду над беседкой
В чистом небе сверкнула гроза.
 
 
Прославляли весну коростели,
Между туч крался мутный желток,
На короткие дни и недели
Две души завязав в узелок.
 
 
Но… однажды услышал: «Володька».
Это был флотоводец – моряк.
Он кричал мне: «Володенька, подь ка,
Расскажу тебе разный пустяк.
 
 
Может быть не настолько он малый,
Пустяком может не назовёшь».
Морячок замолчал. Ветер шквалом
Гнал по улице пыльную дрожь.
 
 
Фонари словно цапли в болоте
Погружались в разросшийся шквал.
Я стоял. Как в рулетке из сотен
Всё один вариант выпадал.
 
 
И сосед, мой герой одноногий,
Опираясь на шаткий протез,
Выжидал. И на узкой дороге
Жизнь меняла значенье и вес.
 
 
И услышал: «Дружище, намедни,
Обуял моряка пьяный транс,
Я побрёл-похромал на последний,
В синима на последний сеанс.
 
 
С педантичностью глупой немецкой
В кассу встал. Взял билет. Влез в беду.
Мы храним, Вовка, с Первым Стрелецким
Как араб с иудеем вражду.
 
 
За сараями стенка на стенку
Мы сойдёмся. Зовут пустыри.
Завтра вновь кулаки да коленки
Кровью скрасят оттенки зари».
 
 
Я вспылил: «Ты меня только, право,
Не записывай в дикую рать.
Не хочу за бойцовскую славу
До костей кулаки разбивать!»
 
 
Но ответ был: «На первом стрелецком,
Где берёзок унылый купаж,
Твою Софу мозгаль молодецки
Взял с фарватера на абордаж.
 
 
И девчонка такому пассажу
Улыбаясь, ладьёй поплыла.
Ты ищи дорогую пропажу
У реки, где горюет ветла.
 
 
Где весеннею белою вьюгой
Тополя осыпают причал,
Потерял ты, Володька, подругу,
Как ногу́ я свою потерял».
 
 
И ударили в мозг реки крови.
И ладонь превратилась в кулак,
И поднявшись отчаянью вровень,
Я не мог совладать с ним никак.
 
 
И сказал: «Да, давно наши предки
Били Первый Стрелецкий. Не нам
Доедать от победы объедки,
Соберём свою рать по дворам».
 
 
Мы пошли в тусклых красках заката,
Флотоводец скрипел и хромал…
Помнишь, Марьина Роща, когда-то,
Чтил я грязных дворов ритуал.
 

2

 
Ровесник сотворенья мира
По тротуару гонит воз,
В тулупе из заплат и дырок,
Не взглянешь на него без слёз.
 
 
Старьёвщик, мой старьёвщик милый,
В телеге катится своей.
И ржание гнедой кобылы
Мне лечит сердце как елей.
 
 
По мостовой стучат копыта
Скрипят колёса на оси,
Давно втянув меня в орбиту
Умом не познанной Руси.
 
 
Заржала низенькая кляча,
Свернул старьёвщик в пыльный двор
Господь, ты вору дай удачу,
А без удачи вор не вор.
 
 
И я из тёмного подвала
Умело, как багдадский вор,
Тащу палас, и покрывало,
И молью съеденный ковёр.
 
 
И вот уже близка удача,
Крадусь по темноте как рысь.
Но третий раз заржала кляча,
И чёрный грач сорвался ввысь.
 
 
Со всею неподъёмной ношей
Упал, вскочил и вновь упал.
Я мог ещё бы стать хорошим,
Но гаснут свечи, кончен бал.
 
 
Стоит заплаканная Софа.
Двор опустел. Исчез старик.
Как мне вместить в скупые строфы,
Всё, что я пережил в тот миг.
 
 
Качнулась поздняя рябина,
Закат над крышею погас.
И сердце стало мягче глины
От девичьих зелёных глаз.
 
 
Бросает мне она, что слишком
Сильны в пустой башке ветра,
Что я испорченный мальчишка,
Что мне забыть её пора.
 
 
И я молчу не возражая,
Любовь упрёк бросает мне,
Так от соседского ножа я
Стоял, припав к сырой стене.
 
 
О, Марьина святая Роща,
На несколько дворов страна,
Где мальчуганом с кошкой тощей
Сижу у тёмного окна.
 
 
А за окном летят куда-то
Ветра. Ослепли фонари.
По крыше дождь стучит стаккато,
И в грязных лужах пузыри.
 
 
И дождик шепчет мне украдкой
Не о соседке, а о том,
Что мёрзнет под мостом лошадка,
Старик зарезан под мостом.
 

07.06.2016

Наши публикации
Кирилл Столяров
Заслуженный артист России
На круги своя
Семейная хроника (продолжение)

Все мы родом из детства.

Антуан де Сент-Экзюпери

«Это не написано, это наговорено на диктофон. Сколько он успел…»^[1]

Рано или поздно все возвращается на круги своя. Так устроена жизнь. Так об этом сказал Экклезиаст, и мне хотелось бы тоже вернуться на круги своя, вернуться на свою родину, в то место, где я родился.

Моя бабушка родом из купеческого семейства Самохиных. Это довольно известная купеческая семья. У них были свои дома в Лялином переулке, в Подсосенском, и бабушкин отец, мой прадед, Семен Данилович был серьезным купцом. У него было свое дело, как тогда называли. Он был печник.

Вообще русскому человеку свойственно начинать от печки. Печка – это центр жизни. Мы живем в холодной северной стране. Печка – это наш очаг, спальня, кухня, и, когда надо, баня. Это наше спасение. Это наша лечебница. Все крутится вокруг печки. И в России, на Руси в избе, в истоке, главная была, конечно, печка. Вот знаменитая русская печь; ее удивительная конструкция, вьюшки, ее дымоходы, ее умение держать тепло, ее красота, и функциональность идеальная. За печкой жили животные. На печке лежали дети, бабушка, дедушка. Печь – это главный источник благополучия. Все, что есть в печи, все на стол мечи. Печники были всегда уважаемыми людьми в Москве. Нужно построить печь, чтобы она не дымила, была красивая, экономно расходовала дрова, долго удерживала тепло, – масса нюансов.

Кроме того, Москва всегда был пожароопасный город, и печники даже селились в отдельных местах. Например, на Поварской, где были царские стольники, скатертники, хлебники, там был и Трубниковский переулок. Некоторые почему-то утверждают, что Трубниковский переулок происходит от слова «трубы». Но что, собственно, трубить-то? Холодно зимой. Поэтому надо печь топить. А чтобы не случилось каких-то неприятностей, необходимо эту печку чистить. Трубники, трубочисты – почитаемые люди на Западе, трубочист – это особый человек, вот созданием этого уникального, чисто национального произведения – русская печь, и занимались печники.

Сергей и Кирилл Столяровы

Семен Данилович был большой мастер. Вероятно, это ремесло к нему пришло по наследству. Он был поставщиком печей для Большого театра. Я помню эти печи. Не знаю, после реставрации сохранились они или нет. Это были такие же печи, как у нас в доме, те, которые поставил Семен Данилович Самохин для своей дочери и для своего зятя. Великолепный образец эстетики печной. Печи трехзеркальные выходили на три комнаты. Дом строили для себя. Было несколько печей в доме. И когда к нам приходили наши знакомые, в частности такой замечательный художник Эмиль Виноградов, он был главным художником театра Вахтангова, театра Моссовета, восхищался этой красотой, элегантностью, простотой, изяществом, каким-то аристократизмом этой печи.

Семен Данилович был замечательный, оборотистый человек. Он как-то сумел так прожить жизнь, что, когда всех ограбили, в частности, Константиновых, всё отняли: и банки, и магазины, он где-то сумел спрятать какие-то деньги; и его семья жила относительно благополучно во времена нэпа.

Бабушка иногда даже завидовала Самохиным, а это ее ближайшие родственники. Ее брат Николай был женат на Александре Будеровой. Будеровы тоже купцы. Они делали мебель в стиле Буль. У нас стояла в гардеробной мебель: великолепный шкаф красного дерева, двухметровое чудесное зеркало, внизу ящик, открывается дверь – и там множество можно повесить одежды, и огромное количество мелких ящичков, секретеров, совершенно уникальных. Этот шкаф всегда меня привлекал. Там лежали замечательные ценности, к которым меня не всегда допускали. Там лежало самое дорогое, что было у бабушки, – свадебные свечи, которые горели у них в руках, когда они венчались в храме Николая Чудотворца. Вот эти свечи лежали, остались. Флёр д’оранж – фата. Там лежал бабушкин страусовый веер, корсет, который я нещадно потрошил, он был сделан из китового уса. Там было много тайн. Однажды одну тайну такую раскрыл дед. Он достал пакет, перевязанный ленточкой, аккуратно развернул его и вынул погоны поручика, золотые погоны с вытканным инициалом «НII» – «Николай II». Обратная сторона была зеленая, из такого бильярдного, что ли, сукна, немножко побитая молью. Но больше всего меня поразило даже не само золото погон, а тот запах, который от них исходил, какой-то удивительный, таинственный запах, расшифровать который я до сих пор не могу. Иногда запахи могут сказать гораздо больше, чем любое изображение, любое слово. Этот запах остался у меня на всю жизнь. Там была тайна прошлой жизни, прошлых поколений. Это немножко пахло нафталином, немножко – лавандой, какими-то еще, совершенно нездешними запахами. Вот эти погоны с царским вензелем.

Там лежала дедовская каракулевая папаха, с кокардой. Кокарда меня потрясла особенно. Это было в 40-м, наверное, году. Кокарда – это был признак белогвардейщины, почти было запрещенное дело – кокарда, и лежала такая шпага, что ли. Дед был не строевым офицером, он работал по интендантской части, такая парадная шпага. Мне шпагу эту не дали, но дали ножны от этой шпаги. Я их схватил, был страшно счастлив. Дед и отец смотрели на меня. Это было летом. Светило солнце, чудесная погода. Я с этими ножнами от шпаги, кричал: «За Родину! За Сталина!» Дед грустно улыбался.

* * *

Мой прапрапрадед и вообще первые Константиновы поселились на Басманной, рядом с Разгуляем. Я был потрясен, когда увидел замечательные книги – «Жить», «Жизнь», «Жительство», – книга, составленная архимандритом Дионисием. Потрясающая книга. Я увидел моих родственников. Там была межевая комиссия, которая подтверждала земельный участок Покровского поселения. Тогда Покровское еще не входило в черту Москвы. Это было Подмосковье. Покровское, Дворцовая слобода принадлежало Романовым. Вообще Покровское существует чрезвычайно давно. Но это особый разговор. Имя моего прапрапрадеда Михаила Константинова впервые упоминается в этой межевой грамоте.

У меня сохранилась фотография Михаила Константинова. Он, наверное, был из городских жителей, из мещан, был москвичем, и начал свое дело очень рано. Потому что фирма существовала с 1831 года, еще до отмены крепостного права. Михаил Константинов эту фирму создал. У него была своя контора, своя лавка. И быть купцом 2-й гильдии в Басманной части – это серьезное дело. У него было несколько сыновей, в том числе вот мой прадед Григорий Михайлович, и старший брат – Яков Михайлович. Яков Михайлович Константинов – тот самый человек, который впервые поселился на землях, принадлежащих храму Николая Чудотворца.

Только в 1869 году, по-моему, было разрешено сдавать эту землю под стройку. И вот первый, кто построил там дом, был брат моего прадеда Яков Михайлович Константинов. Был установлен договор, который долго и очень тщательно составлялся. Ему было разрешено поставить дом под железной крышей, каменный низ, там была лавка, и деревянные покои. Это типично московский дом. Впоследствии мой дед построил для своей семьи тоже такой же дом.

* * *

Почему дома московские строились деревянные? После пожара 12-го года ведь почти все дома новые, которые делал, допустим, архитектор Бове, Жилярди, они внешне делались под камень, но по сути это были деревянные дома. В деревянных домах в России лучше жить. Они более здоровые. Климат холодный. И не было парового отопления. Поэтому самая страшная болезнь, которая была в России, – чахотка – от холода, от сырости. В каменных домах неуютно. Низ – для прислуги, для кухни, для прачечной, дворницкая, где жили горничные, – каменный. У нас дом 102, он не строился, как лавка, он строился, как частный дом. Этот дом делал один из замечательных архитекторов, очень популярный, который строил такие дома. Причем называлось это строение – бельэтаж. Чудесный дом такой на Проспекте Мира построил для себя архитектор Баженов. Бельэтажный дом, но он уже был в камне, такой как бы европейский изыск. А этот дом мой дед построил, построил в 904–905-м году, когда они поженились с моей бабушкой.

* * *

Москвичи того времени, жили как-то коммунами, пытались поселяться там, где уже были свои. Константиновы поселились на Басманной. Самохины жили на Покровке в Лялином переулке, в Подсосенском. Дудеровы жили там же недалеко.