На расстоянии мили от поросли, где они как-то наткнулись на гигантского сверчка-сагу, Найл и отыскал тот самый куст герета, что приметил ранее. Высоты в нем было метра два, на концах широких глянцевитых листьев виднелись красненькие отростки, из которых впоследствии должны появиться остроконечные цветы. Растение, к удивлению Найла, оказалось целиком покрыто шелковистой паутиной, отчего куст имел вид шатра. Заглянув сквозь хитросплетение прозрачных волокон, он разглядел десятки малышей-паучат, каждый не больше сантиметра в диаметре. Стоило легонько коснуться паутины кончиком жезла-копья, как из потайного места сразу же показывалась мать-паучиха – посмотреть, что происходит. Она была буроватой масти. Большое округленное туловище опиралось на длиннющие передние лапы, покрытые мелкой шиловидной щетиной. Паучиха была около полуметра в поперечнике. Ее крохотные глазки взирали на Найла с какой-то даже осмысленностью.

Паука-шатровика Найл видел впервые, поэтому понятия не имел, ядовитый он или нет. Чтоб добраться до листьев, придется сечь паутину ножом. Паучиха, безусловно, вступится за своих малышей. Надо будет драться.

Несколько минут они не отрываясь смотрели друг на друга, затем паучиха потеряла интерес и отступила назад под прикрытие широких листьев. Найл устроился так, чтобы различались выступающие из листвы кончики лап, и сосредоточился, очистив ум от посторонних мыслей. Через считаные секунды освободившаяся голова утратила чувство времени, что очень важно для такого рода контакта. Едва это произошло, как в мозгах словно все перевернулось: показалось, что на паучиху Найл смотрит с огромной высоты. Еще миг, и он уже сам не отличает себя от этой твари.

Удивительно. Пытаясь в свое время вклиниться в умы серых пауков-пустынников, он явственно ощущал, какая бездна между его и их мозгом. Они как бы воздвигали некую преграду, противясь постороннему вторжению. Судя по всему, шатровику такое свойство не было присуще. Впечатление такое, будто паучиха не сознавала различия между Найлом и собой. Их сущности непроизвольно слились воедино. С серыми пустынниками слияния не получалось, как невозможно было бы смешать воду и нефть. То же самое и в незабвенной стычке со смертоносцем – но с разницей, что там паук сам пытался вживиться в человеческий ум.

Получается (поразительно!), на ум шатровика можно влиять едва не так же, как смертоносец воздействует на человека.

Раздалось нудное жужжание, в паутину врезалась мелькнувшая сейчас возле уха муха-росянка. Соблазнясь запахом красненьких цветков, она упустила из виду тонкие полупрозрачные волокна паутины. Паучиха тотчас пришла в движение, и стало понятно, что она голодна. Несколько насекомых, случайно угодивших сегодня в сеть, без труда вырывались, будучи слишком крупными и сильными. А блестящая черненькая росянка – не больше пяти сантиметров длиной – увязла лапками в клейких тенетах. Паучиха в два витка очутилась возле мухи и, всадив клыки, впрыснула быстродействующий паралитический яд. Прошло несколько секунд, и муха сделалась квелой. Вытянув через паутину длинные передние лапы, охотница подтащила добычу к себе. О Найле к этой поре она совершенно забыла. Она не могла охватить его своим меленьким умишком, человеческое сознание было для нее непостижимо огромных размеров. Челюсти насекомого с хрустом вгрызлись в мягкую брюшину росянки, все еще живой, но не способной пошевелиться.

Находиться в уме у насекомого в момент, когда оно с голодной жадностью выедало живую плоть, было делом не из приятных. Найла затошнило. Одновременно с тем четкость ощущений изумляла. Круговая панорама зрения насекомого, удовольствие от насыщения этой первой на дню пищей. Найл недоуменно поглядел на собственные руки – убедиться, что у него не длинные лапы, покрытые шипастой щетиной. Чувствовалась даже владетельная нежность к паучатам, карабкающимся среди листвы и высматривающим места, откуда можно поглазеть на залитый солнцем ослепительный мир снаружи.

Он сознавал и определенную неловкость (на уровне инстинкта), которую ощущала сейчас паучиха. Она бы и рада полностью переключиться на охоту, да мешает необходимость присматривать за потомством. (Найл определил, что бесхитростное насекомое добывает пищу, даже подстерегая и накидываясь на пролетающую мимо добычу, не особо надеясь, что та сама попадет в тенета.) Она же, будучи матерью, знала и то, что дети у нее голодны, им бы надо оставить часть трапезы. Однако собственный голод пересиливал заботу о потомстве. Выбора у паучихи не было, ею всецело руководил инстинкт.

Найл мысленно «устроил», чтобы насекомое перестало есть. Затем добился, чтобы паучиха сбросила остатки росянки паучатам, которые мгновенно сгрудились вокруг пищи, покусывая друг друга от нетерпения скорей добраться до еды. Почувствовав неутоленный голод бедной твари, Найл усовестился, что сыграл с ней такую каверзную шутку.

Ощущение было поистине самое ошеломляющее (что необычное, уж и говорить не приходится) из всех, какие он когда-либо испытывал: править волей чужого существа. Найл ловил себя на том, что относится с явной симпатией к насекомому, которое, по сути, стало частью его самого. Оказывается, в этом волнующем ощущении имелось некоторое сходство с чувством, что он испытывал к Мерлью: желание слиться с ней, овладеть ее волей. Вот почему, понял он, в нем проснулось такое волнение, когда та поцеловала, а затем куснула его за ухо, словно давая тем понять, что вверяется ему вся. Вот почему так растерян и подавлен он был, когда услышал вдруг уничижительное «тщедушный». Найл понял, что Мерлью действовала обманом с тем лишь, чтобы подчинить его волю себе…

От разгулявшихся эмоций Найла паучиха пришла в беспокойство. Ревность была ей незнакома, и это ощущение она нашла неуютным и пугающим. Несмотря на ядовитость и привычку питаться живыми существами, она, в сущности, была безвинным и легкоранимым созданием. Как странно: парень едва ли не чувствовал дружеское расположение к твари, пожирающей добычу заживо.

Найл бережно раздвинул нити паутины возле верхушки куста и начал аккуратно обдирать листья. Самое лучшее снадобье получается из тех, что помельче и потолще. Он был так поглощен наблюдением за паучихой, с удивленным вниманием прислушивающейся, что там делается с ее сетью, что почти упустил из виду пятнышко тени, проплывающее в десятке метров. Внимание остановилось лишь на следующей, будто отброшенной легким облачком, даром что небо было ясным. Именно из-за этого паучьи шары плыли так медленно и так низко над землей…

Как и в прошлый раз, отрешенность позволила подавить импульс страха прежде, чем тот успел оформиться. Шары шли так низко, что сомнения не было: еще минута – и Найла непременно обнаружат. Он отнесся к этому со спокойствием человека, понимающего, что выхода все равно нет. Он был как на ладони, на совершенно открытом месте. Стоял без движения, уставя глаза на куст и стремясь слиться разумом с паучихой. Они догадываются о его присутствии, в этом нет сомнения. Они угадывают укромное свечение всякой жизни. Минут через пять Найл поднял взор. На его глазах из поля зрения уплывал последний шар. Отчетливо различался силуэт смертоносца, сидящего, свеся лапы, под шаром в полупрозрачном пузыре. Медленно опустившись на землю, он, не отрываясь, смотрел им вслед. В отдалении на северо-западе маячили красные столбы. Пещера от них находится прямо к югу. Пауки держали курс именно туда. Не было никакого сомнения, что к ней они сейчас и направляются.

Саднящая мука пронзила сердце. Очевидность предстоящего исхода ошеломила, сломила Найла. Он же, по сути, был все еще ребенком, его жизнь проходила под родительским глазом и опекой. И вот совершенно внезапно его мир сокрушился вдребезги. Первое, что нахлынуло, это детски безудержный страх одиночества, сознание беспомощности и жалости к себе, от которых тянет зарыдать в голос. Но следом рождалось и крепло уже иное чувство: ты уже не ребенок, ты взрослый человек. Это придало твердости. В то же время Найлу подумалось, что есть еще возможность оповестить семью. Скрестив под собой ноги и склонив голову, Найл стал настойчиво выходить на связь с матерью. После нескольких минут мучительной сосредоточенности наступило изнеможение. Найл попробовал еще раз, принуждая ум к спокойствию, но уже само ощущение, что послание требует срочности, сводило на нет все усилия. У него никак не получалось расслабиться, погрузившись в отрешенное, лишенное чувства времени созерцание, из которого только и можно установить контакт.

Прошло немало времени, прежде чем Найл сумел побороть слабость, от уныния лишь возрастающую. Зной все усиливался – что высиживать тут? Отправившись в обратный путь к пещере, Найл почувствовал себя определенно лучше. Было даже какое-то мрачное злорадство от того, что жар ему нипочем. Начинала одолевать усталость, струился ручейками пот, но Найл взирал на все это как бы со стороны, словно бы мучился не он, а кто-то другой.

Завидев растопыренный кактус-цереус, Найл ощутил тепло смутной надежды. Внешне все как будто не вызывало тревоги. Но уже в трехстах шагах от жилища Найл заметил нечто, заставившее насторожиться. Большой камень и терновый куст, обычно закрывающие вход, были откинуты в сторону, растение валялось чуть поодаль. Неутешное чувство бесприютности сделалось таким невыносимо острым, что казалось, вот-вот не выдержит и разорвется грудь. Сорвавшись на бег, юноша кричал сквозь слезы. Собственный голос, будто пощечина, заставил опомниться. Найл пришел в себя.

Поперек входа лежало распростертое человеческое тело. По обнаженной груди заметно: мужчина. На секунду Найл испытал облегчение: землистое распухшее лицо было незнакомым. И тут взгляд упал на браслет, охватывающий бицепс. Перед Найлом лежало тело отца. Паучий яд вкупе со зноем сделали свое дело, труп начал уже разлагаться.

В пещере горели три масляных светильника. Семья напоследок решила, видимо, позволить себе роскошь. Корзины с провизией и запасом воды аккуратным рядком ждали возле стены. Скатана в рулон принесенная Найлом из Диры ткань. Следов борьбы нигде не было. Копья стояли где им положено, у входа. На постели Руны лежала чашка с недоеденной муравьиной кашей. Если б не жуткий труп у порога, можно было бы подумать, что семья просто ненадолго отлучилась. Подхватив один светильник, Найл обошел всю пещеру. Никого. Муравьи и те пропали.

Найл сидел на постели с жестким, окаменевшим сердцем. Бремя свалившегося горя сокрушило все чувства. Даже труп отца уже не вызывал эмоций.

Юноша сидел, уставясь перед собой пустым неподвижным взором, не зная, как остаться с внезапным своим одиночеством, сомкнувшимся глухой стеной вокруг. Взор перекочевал на чашку каши, и в голову проникла мысль, что Руна и Мара, может, еще и живы. Это сразу же положило конец безразличию. Выйдя наружу, Найл вгляделся в глинисто-песчаную корку пустыни. Сухой и жесткой была она, но пытливому глазу охотника несколько невнятных отметин дали безошибочно понять, в каком направлении удалились пауки. Они ушли на северо-запад, к морю.

Возвратясь к пещере, Найл собрался с духом и тащил, ухватив за одежду, труп до самой отцовской постели. Раздувшееся лицо мертвеца имело вид жутковатого изваяния, между раскрывшимися черными губами виднелись желтые зубы. Найл отвернулся, не в силах смотреть. Тело Улфа он накрыл тканью, принесенной из Диры, – не из уважения, а скорее из неприязни к мертвому лицу. Затем переложил в одну из заплечных сумок кое-что из еды. Не забыл и раздвижную трубку-жезл.

Как и что делать, он до этой секунды совершенно не задумывался. Во время обратного пути к пещере главное для него было забыться хотя бы на время ходьбой, чтобы не остаться наедине со своей беспомощностью. Не будь в пещере смердящего трупа, отравляющего воздух, еще и неизвестно, двинулся бы Найл куда-нибудь вообще.

Уходя, он завалил вход камнем, затем с полчаса подсовывал в щели камушки помельче. Солнце было теперь над самой головой, но Найла это не очень-то и заботило. Главное – удостовериться, что в пещеру не проникнут хищники. Место, десяток лет бессменно служившее семье жилищем, теперь превратилось в усыпальницу Улфа. Сыну хотелось, чтобы прах отца покоился в неприкосновенности, пока дети, возвратясь, не погребут его как воина.