Стены были почти полностью заклеены постерами без рам с изображением каких-то внеземных пейзажей. Небеса на них либо пересекали пологие кривые, напоминавшие кольца Сатурна, либо украшали два солнца или несколько лун; на переднем же плане располагались парящие разноцветные кристаллы, причудливые горы, извергающиеся вулканы или каскады радужной жидкости. На одном из постеров был изображен робот-воитель верхом на роботе-тиранозавре на полном скаку, а на другом – полуразрушенная статуя Свободы из «Планеты обезьян». «Потрясающе!» – в восхищении подумала Делия.

Посреди инопланетного окружения работал худощавый молодой человек. Он творил темным карандашом на верхнем листе большой стопки бумаги, а его модели были прикреплены к верхушке кульмана: серия фотографий Джеба Доу, а по краям ряда – по одной фотографии Джеймса Доу.

– Черт подери! – воскликнула Делия. – Лейтенант Голдберг меня опередил.

Художник поднял голову, широко улыбаясь.

– Привет, Делия.

– Есть какой-нибудь шанс, Хэнк, что мне тоже можно втиснуться?

– Для тебя, крошка, я потесню кого угодно. – Он отложил карандаш и крутанулся на своем вращающемся стуле лицом к ней. – Усаживайся.

По мнению Делии, он обладал одним из самых располагающих к себе лиц из всех ей известных: озорное, счастливое, излучающее жизнь; а глаза – и вовсе незабываемы: зеленовато-желтые, большие, широко посаженные и широко раскрытые, окруженные длинными, густыми черными ресницами. Его курчавые, как у негра, волосы были светло-рыжими, а цвет кожи – как у южных китайцев. Голова была большой, но лицо, с тонкими, правильными чертами, сужалось от высокого широкого лба до острого подбородка. На каждой щеке было по ямочке; эта последняя черточка вызывала у Делии дрожь в ногах. У нее вообще от него подгибались колени – платонически, конечно.

В венах Хэнка текло столько различных кровей, что нельзя было точно определить его происхождение. То же вдвойне относилось и к произношению: его голос был неожиданно низким, а выговор совершенно лишен какой-либо характерной особенности, позволившей бы точно установить его корни. Он не перекатывал «р», как американец, не обрезал окончаний слов, как уроженец Оксфорда, не растягивал «а», как австралиец, не менял местами «о» и «у», как ланкаширец, не гнусавил, как деревенщина, – Делия могла продолжать и продолжать этот перечень, так и не находя ответа. Слышать его речь означало слышать признаки всех акцентов и никакого конкретно. Спору нет, Хэнк Джонс заслуживал изучения.

Делия выложила свои шесть фотографий на свободный угол скамьи сбоку от себя; Хэнк подкатил на стуле, чтобы рассмотреть их поближе.

– Я не уверена, что мне нужен рисунок, – сказала она. – Скорее мнение эксперта. Идиотская мода на прическу затрудняет доступ к форме черепа в первых трех случаях, но сдается мне, что она, вероятнее всего, совершенно круглая. В сущности, я пришла к выводу, что, если бы мне предстояло ориентироваться только на черты лица, во всех шести случаях я бы видела перед собой один и тот же череп, несмотря на разные носы, брови и щеки. На самом деле я хочу, чтобы ты раскритиковал одну из моих сумасшедших идей: все эти шесть женщин в действительности являются одной и той же – такой, которая искусна в использовании зубных протезов и театрального грима. Если природный цвет ее глаз светлый, она могла добиться любого цвета с помощью контактных линз, а парики и краски для волос в наше время не проблема. Так что, будь добр, скажи мне, что я просто попусту трачу время! Опровергни меня!

Взгляд Хэнка оторвался от шести фотографий и задумчиво остановился на лице Делии, причем со значительной симпатией. Он не понимал, почему, взглянув на нее один раз на парковке, проникся к ней таким расположением. Разве что его эксцентричная душа узнала сообщницу. В тот день на ней было надето «вареное» платье из тонкой кисеи в цветовой гамме из кричаще-алого, розовато-лилового и желтого; мини-юбка доходила до середины бедра, демонстрируя коротенькие ножки, обтянутые ярко-голубыми колготками, тошнотворно переливчатыми благодаря тонкости вязки. Однако, по мнению Хэнка, завершающим штрихом этого наряда стала пара черных туфель на шнуровке, которые, как детектив ему сказала, обладали и удобством, и хорошей пригодностью для погони. Когда-нибудь, поклялся себе художник, он будет иметь достаточную квалификацию, чтобы ухватить характер и отличительные черты ее лица, начиная от копны вьющихся медных волос, кончая острыми стрелками накрашенных ресниц и мясистым носом. Но как сможет он справиться со ртом, так сильно намазанным, что маленькие потеки красного прокрадывались в трещинки вокруг губ и придавали рту такой вид, словно он был наглухо зашит кровавыми нитками? Да, Делия балансировала на грани гротеска, но сила личности позволяла ей его избегать. Хэнк подумал, что ее эксцентричность определенно в его вкусе – вот только где кончается реальность и начинается фантазия? Он подозревал: чтобы выяснить это, возможно, потребуется немало времени. А между тем процесс обещал быть увлекательным.

Сегодня что-то огорчало Делию. Хэнк никогда не видел ее одетой так мрачно. Неужели она не наслаждается жизнью в отсутствие своего начальника-капитана?

Через пятнадцать минут Хэнк сложил фотографии в стопку и отдал Делии.

– Очень похожие черепа, но все же отличаются друг от друга, – сказал он. – Я понимаю, почему ты пришла к выводу, что череп один и тот же, поэтому также начну с общих черт. Этническая группа северо-западно-европейская, глаза посажены на одном и том же расстоянии друг от друга, и глазные впадины почти идентичные. Черт, как я ненавижу ретушь! Мне пришлось пронизать каждую фотографию своим рентгеновским зрением, чтобы определить истинную кромку глазной впадины, но я сделал это, крошка, я это сделал! Глаза ведь зеркало души… Ты основала свою гипотезу идентичности черепов на глазных впадинах и челюстных дугах. Но! Носовая кость и хрящевая структура разнятся от черепа к черепу. Также и ширина рта, высота наружного слухового прохода и верхнечелюстная кость, из которой растут верхние зубы. Чем ниже мы продвигаемся от лба к подбородку, тем более отчетливыми становятся различия. Сухожилия и связки прикрепляются к своим участкам на черепе в каждом конкретном случае очень по-разному. Различия в лицах всегда так или иначе уходят своей основой в кость. Мне очень неприятно, что мой истребитель заставил твой самолет сесть на брюхо, крошка, но от тебя остались только дымящиеся обломки.

Он приблизил свое лицо к ее лицу и понизил голос до шепота:

– Может, я действительно угробил тебя с этим черепом, но я бы поклялся на своей коллекции комиксов о Черном ястребе^[7], что все эти снимки сделал один и тот же парень – у него специфические особенности владения камерой.

– В самом деле?

– Готов поспорить также и на мои комиксы о капитане Марвеле^[8]: это один и тот же парень, и ни разу не профессионал. Хорошая камера, но никакого освещения, кроме природного.

– Никто этого не заметил, – воодушевилась Делия, чувствуя огромную благодарность. – Мы действительно думали, что каждый портрет был сделан каким-то не очень профессиональным человеком, но фотографией занимается слишком много людей, и мы решили, что каждый снимок отличается от другого.

– Отличается, но не в существенных моментах, – уверенно сказал Хэнк.

– О, это замечательно! Это действительно, действительно многое меняет.

– Каким образом? – жадно спросил он.

– Я не буду докучать тебе, распространяясь со всеми подробностями о том, насколько скудными были наши гипотезы – порой мы чувствовали себя собаками, гоняющимися за собственным хвостом. Такие гипотезы хороший адвокат с легкостью опровергнет как выдачу желаемого за действительное. Да, у этих шести случаев имеются общие элементы: все исчезнувшие следовали одному и тому же календарю, каждая была замечена в течение полугода, затем исчезла, оставив после себя несколько дешевых предметов и лишенного двухмесячной арендной платы арендодателя. Вот и все! – запустив руки в волосы, сердито прорычала Делия. – Однако, Хэнк, есть во всем этом некий привкус, который говорит нам, что Женщины-тени связаны между собой, что здесь имеет место грязная игра и что преступник только один. Формально же имеется шесть совершенно самостоятельных дел без каких бы то ни было осязаемых доказательств связи между ними. Каждая женщина оставила после себя только одну необычную вещь – студийный портрет. Хэнк, ты проложил для нас новый путь: ты сообщил нам, что все шесть портретов сделал один и тот же человек. В качестве зацепки это может никуда не привести, но это не так важно. Важность твоего сообщения в том, что теперь мы точно знаем: все шесть случаев определенно связаны между собой и моменты сходства не случайны и не являются простым совпадением.

Она победно помахала в воздухе фотографиями.

– Дорогуша, ты просто золото! Уникальный фотолюбитель! Спасибо, спасибо, спасибо!

И Делия удалилась.

Хэнк некоторое время смотрел ей вслед, ввергнутый в состояние легкой оторопелости – так этот детектив влияла на многих. Улыбнувшись и пожав плечами, он подкатил свой стул обратно к чертежной доске и стопке бумаг. Сейчас он работал над черепом Джеба Доу, потому что его труп был самым свежим. Хэнк нашел карандаш 6В, который перед этим стесал под нужным углом, и насмешливо хмыкнул себе под нос.

Всего мгновение, подумал Хэнк, и перед ним уже обратная задача: только что он обдирал плоть с черепов Делии и вот уже наращивает плоть на черепе Джеба. Мать честная, ну и клевый же у него способ зарабатывать себе на жизнь! Не сравнить с изображением белозубых улыбок в рекламном агентстве – а ведь он чуть было не пошел туда. Кто сказал, что изучение анатомии по трупам есть потеря времени по сравнению с натурным классом? Если бы Хэнк не пробирался тайком в анатомический театр медицинского факультета, его бы здесь сейчас вообще не было.

Вторник, 5 августа 1969 года

Хотя из-за непроглядной тьмы было трудно получить хоть какое-то представление о размерах помещения, в котором он находился, Эйб Голдберг, искушенный в таких делах, понимал, что оно огромно. Он сидел в одном из рядов, – судя по ощущению, театральных, – приведенный сюда гибким молодым человеком, который встретил его у парадного входа. Этот гибкий молодой человек проводил его через невообразимых размеров дом, затем вниз по пандусу, открыл дверь в эту темноту, шепнул: «Подождите!» – и исчез.

Раздался какой-то голос, проговоривший с усталым смирением:

– Освещение дай.

Часть черноты залилась фиолетовым светом, который осветил громадный золотой трон, занятый голым бесполым манекеном, и подсветил какое-то ложе в глубине.

Царила тишина. Кто-то издал мелодраматический вздох, затем усталый голос заговорил снова:

– Возможно, тебя это шокирует, Питер, но правда состоит в том, что ты не способен осветить даже собственную задницу.

Чьи-то еще голосовые связки что-то проскрипели, но этот скрип был перекрыт голосом Усталого, который продолжал, не обращая внимания:

– Я понимаю, что это музыкальная комедия, Питер, но данная песня идет под занавес первого акта. Это хит всего спектакля – или, по крайней мере, на этом настаивают авторы. – Голос набрал силу. – Король Кофетуа охвачен безнадежной страстью, дорогой Питер. Безнадежной страстью! Сервилия, девушка-рабыня, только что велела ему отстать и протанцевала прочь, воспевая своего пастушка и совершенно не соображая своей пустой головкой, что на самом деле он ассирийский волк, использующий ее, чтобы внезапно напасть на королевскую овчарню. Ты следишь за моей мыслью? Улавливаешь главную суть? Король Кофетуа в меланхолии! Я не говорю, что ты должен осветить его мертвенно-бледным светом. Но, во имя богини Иштар, зачем ты сделал его лиловым? То, что ты создал, выглядит как будуар Вельзевула, заблеванный виноградным соком! Настроение, дорогой Питер, настроение! Это не освещение, а кошмар! Меня самого сейчас стошнит!

В ответ скрипучий голос перешел в страдальческое всхлипывание, а голос доминирующий, похоже, подпитывался этими звуками, пока не потерял всю свою усталость. Неожиданно он прокричал:

– Зажгите свет! – И тут же все помещение, в котором сидел Эйб, вдруг озарилось благословенным сиянием.

Взору Эйба предстало то, что, по его предположению, было всей сценой целиком, в ее голом беспорядке. Пространство уходило вверх футов на сорок, и его верхняя половина представляла собой нагромождение брусьев, перекладин, подъемных конструкций, рядов осветительных приборов на тонких стальных балках, рабочих мостков и стен из ящиков и всевозможной машинерии. Кулисы, как он с восторгом обнаружил, составляли единое пространство с глубиной сцены. Его подкованный в механике глаз распознал гидравлические подъемники – и дорогие! Это вам не самодеятельный театр, а настоящий храм Мельпомены, который конструировали, не считаясь с издержками, и он превосходил даже некоторые крупные бродвейские театры. Но все-таки помещение не являлось театром в полном смысле: зрительный зал был ограничен, пожалуй, пятьюдесятью креслами партера.

Хозяин голоса направлялся к Эйбу, рядом с ним шел тот самый гибкий молодой человек, видимо, собираясь ввести лейтенанта в курс дела. Эйб взирал на них в благоговейном трепете.

Этот человек, не менее шести с половиной футов роста, был одет в черно-белое японское кимоно с изображением водяных птиц на пруду с лилиями, а на ногах носил шлепанцы без задников; распахиваясь при каждом резком шаге его ног-ножниц, кимоно обнажало черные в обтяжку брюки. Его телосложение казалось слишком крупным, чтобы иметь право называться великолепным, в то же время он вовсе не был тучным. «Моя няня назвала бы его «основательным», – подумал Эйб, – баскетболист, а не футболист». Ступни размером со шлюпку. Золотистые, цвета спелой кукурузы, коротко подстриженные курчавые волосы, вызвавшие у лейтенанта укол зависти. Бетти удалось наконец заставить Эйба отрастить его белокурые, редеющие волосы так, чтобы они закрывали уши и шею, и он ненавидел этот новый фасон. А здесь к нему приближался знаменитый на весь свет человек, щеголяющий короткой со всех сторон стрижкой! У этого парня точно не было жены, во всяком случае именно такое впечатление он производил. Черты его лица отличались правильностью, и их выражение позволяло предположить добрый характер, хотя, конечно, внешность бывает обманчивой; Эйб решил не спешить с вынесением вердикта. Глаза были большие и прекрасные, цвета небесной лазури, придававшего им выражение невинности.

Как же, спрашивал себя Эйб, прикажешь соединить этот ореол доброты с его желчными репликами? Разве что, подумал он, правила поведения в театральном мире изрядно отличаются от обычных. Артистический темперамент и все такое.

Мистер Гибкий как раз двигался в направлении плачущей фигуры Питера, бездарного осветителя, на ходу утешая его и призывая успокоиться.

Поднявшись на ноги, Эйб протянул вперед правую руку.

– Лейтенант Эйб Голдберг, полицейское управление Холломана, – сказал он.

Огромная рука поглотила его ладонь и сердечно ее пожала, затем Голос придвинул к себе секцию соединенных между собой сидений и уселся напротив Эйба. Что-то сверкнуло, когда он производил эти манипуляции; Эйб моргнул, ослепленный. У этого человека в правой мочке уха был чистейшей воды бриллиант в два карата, но больше никаких украшений, даже перстня.

– Ра Танаис, – представился он.

– Простите мне мое сыщицкое любопытство, сэр, но Ра Танаис – это ваше настоящее имя?

– Как оригинально вы это сформулировали! Нет, лейтенант, это мое профессиональное имя. Я был крещен как Герберт Рамсботтом.

– Крещен?

– Русские обряды. Возможно, до приезда на остров Эллис^[9] Рамсботтом был Раскольниковым. Герберт Рамсботтом^[10], вы можете это себе представить? Средняя школа была сплошной чередой кличек, но наибольшим успехом у всех пользовалась Герби Овцежоп. К счастью, я не входил в ряды тех бедных, презираемых аутсайдеров, которых порой задразнивают буквально до смерти. – Голубые глаза озорно блеснули. – У меня было остроумие, рост, добродушие – и Руфус. Даже самый злобный из шайки моих гонителей имел достаточно мозгов, чтобы понять: я могу сам выставить его на посмешище. Я ломал себе голову в поисках нового имени, но ни одно не звучало для меня подходяще, пока однажды, пролистывая книги в библиотеке, я не наткнулся на атлас древнего мира. И нашлось!

– Что нашлось? – спросил Эйб после минутного молчания, ценя тот факт, что (редкое удовольствие в трудовых буднях детектива) он находится в присутствии истинного рассказчика со значительной эрудицией.

– Семейное предание гласит, что мы происходим из казачьей страны в окрестностях Волги и Дона, поэтому я посмотрел на земли древних варваров и обнаружил, что Волга называлась Ра, а Дон – Танаис. Ра Танаис – превосходно! Вот так я нашел свое новое имя.

– Надо быть профессором античной литературы, чтобы догадаться, сэр.

– Да, для мира это тайна, – согласился Ра Танаис.

Эйб бросил взгляд туда, где мистер Гибкий завершал оказание помощи негодяю-осветителю, и теперь, судя по всему, собирался присоединиться к ним. Беспощадно яркий свет показал всю мнимость сложившегося у Эйба впечатления о Гибком как о юноше. Мистер Гибкий был на редкость хорошо сохранившимся человеком лет сорока. При своих шести футах роста он казался невысоким, только когда стоял рядом с Ра Танаисом, но никакое другое слово, кроме как «гибкий», не могло описать его тело и то, как он перемещал его в пространстве. Медно-рыжие волосы, болотного цвета глаза и сдержанная, но эффектная подмалевка глаз. Красивые руки, движения которых были похожи на движения балетного танцора. Каковым он, вероятно, и являлся.

– Подойди и познакомься с лейтенантом Эйбом Голдбергом! – громко позвал его Танаис, и, когда мистер Гибкий приблизился, приглушил свой тон. – Лейтенант, это моя незаменимая вторая половина, Руфус Ингэм. – Неожиданно он разразился бас-баритональной песней, а Руфус Ингэм подпевал ему чистейшим дискантом.

– Мы вместе уже сорок лет, и нам не надое-е-ело!

Изумленный Эйб почтительно засмеялся.

– Руфус тоже пришел в мир не с этим благозвучным именем, – сказал Танаис, – но его подлинное имя – секрет.

Руфус оборвал его – не сердито, но совершенно твердо. Так кто же из них был главным?

– Нет, Ра, мы говорим не с Уолтером Уинчеллом, а с лейтенантом полиции. Право же! Меня звали Антонио Карантонио.

– Зачем пытаться это скрывать, мистер Танаис?

– Ра, зовите меня Ра! Вы хотите сказать, что не знаете?

– Не знаю чего?

– Это Тот самый Дом! Карантонио То самое Имя! Эйб… можно мне называть вас Эйб? Эта история сейчас уже вошла в мифологию Басквоша, ее даже рассказывают в экскурсионных автобусах. Я уверен, в полицейском управлении Холломана имеются многочисленные досье по этому делу. В двадцать пятом году, еще до того, как мы с Руфусом появились в проекте, владелица этого дома и двухмиллионного состояния исчезла с лица земли, – зловещим голосом сказал Ра Танаис. – Через семь лет ее объявили мертвой, и наследство перешло к матери Руфуса. Первоначальной владелицей была доктор Нелл Карантонио, а мать Руфуса была еще одной Нелл Карантонио.

– Я Карантонио, потому что я незаконнорожденный ребенок, – обронил мимоходом Руфус. – Я не имею представления, кто мой отец. Моя мать записала его в моей метрике так: имя – Не, фамилия – Известный.

Ра перехватил у него повествование:

– Фенелла, мать Руфуса, – умерла в пятидесятом году, но, в отличие от первоначальной Нелл, она оставила завещание. Антонио Карантонио Четвертый, то есть Руфус, унаследовал все. – Ра издал один из своих вздохов, воздев обе руки в воздух. – Можете себе это представить, Эйб? Вот они мы, наша сладкая парочка, с этим ангаром вместо дома и вагоном денег! Фенелла увеличила накопления первой Нелл в пять раз и содержала дом в образцовом состоянии. Наши головы всегда были набиты мечтами, и в то время мы уже положили нашему делу хорошее начало, но внезапно у нас оказались капитал и помещение, чтобы делать все, что нам захочется.

– А чего вам хотелось? – спросил Эйб.