3
Прошлое

Небо перевернулось.

Совсем как моя жизнь.

Час назад я была помолвлена с мужчиной, в которого влюблена уже четыре года. Теперь это не так. Я включаю дворники на лобовом стекле и смотрю в окно, как люди прячутся от дождя. Некоторые, в том числе Саша, бегут в дом Итана.

Непонятно, откуда взялся дождь. Никаких капель, предвещающих катаклизм, не было. Небо просто опрокинулось, как ведро с водой, и теперь огромные брызги тяжело падают на окно моей машины.

Интересно, Грэм далеко живет? Может, он еще на улице?

Я включаю поворотник и в последний раз в жизни выезжаю со своего обычного места на парковке у дома Итана. Я направляюсь в сторону, куда несколько минут назад пошел Грэм. Едва свернув налево, я вижу, как он ныряет в ресторан, чтобы спрятаться от грозы.

«Конкистадоры». Это мексиканский ресторан. Мне там не очень нравится. Но он нравится Итану, и это недалеко от его дома, так что мы едим здесь по меньшей мере раз в месяц.

С парковочного места перед рестораном как раз выезжает машина. Я терпеливо жду, пока она уедет, после чего паркуюсь на ее месте и выхожу. Что я скажу Грэму, когда войду в ресторан, я не знаю.

– Тебя подвезти?

– Составить компанию?

– Что скажешь о ночи секса в отместку?

Кого я обманываю? Меньше всего на свете мне хочется секса в отместку. И я пошла за Грэмом не поэтому, так что, надеюсь, увидев меня, он ничего такого не подумает. Я все еще не знаю, почему потащилась за ним. Может быть, потому, что не хочу быть одна. Потому что, как он сказал, слезы придут позднее, в тишине.

Дверь за мной закрывается, и, когда мои глаза привыкают к тусклому освещению ресторана, я замечаю Грэма. Он стоит у барной стойки. Завидев меня, он снимает мокрую куртку и вешает на спинку стула. Кажется, мое появление его совершенно не удивляет. Он отодвигает соседний стул и ждет в полной уверенности, что я подойду и сяду.

Я так и делаю. Сажусь рядом с ним, и никто из нас не произносит ни слова.

Безмолвные товарищи по несчастью.

– Могу я предложить что-нибудь выпить? – спрашивает бармен.

– Пару порций чего-нибудь, что поможет нам забыть последний час нашей жизни, – говорит Грэм.

Бармен смеется, но никто из нас не смеется вместе с ним. Он видит, что Грэм абсолютно серьезен, и поднимает палец.

– У меня найдется как раз то, что нужно. – Он идет в другой конец бара.

Я чувствую, что Грэм наблюдает за мной, но не смотрю на него. Мне совсем не хочется видеть, какие у него грустные глаза. Я расстроена за него чуть ли не сильнее, чем за себя.

Я ставлю перед собой вазочку с крекерами. Они все разной формы. Я выгребаю все палочки и раскладываю их на стойке в виде решетки. Затем достаю все крекеры в форме буквы «О», а Грэму подвигаю вазочку, где остались крендельки в традиционной форме узелков.

Я кладу свой крекер в центр сетки. Смотрю на Грэма и спокойно жду. Он смотрит на соломку, которую я стратегически разложила на стойке, и переводит взгляд на меня. На его лице очень медленно проявляется улыбка. Он достает из вазочки кренделек и кладет на квадрат над моим. Я выбираю место слева от центрального квадрата и аккуратно выкладываю очередной крекер.

Бармен ставит перед нами две рюмки. Мы поднимаем их одновременно и поворачиваем стулья так, чтобы оказаться лицом друг к другу.

Добрых десять секунд мы сидим молча и ждем, когда другой произнесет тост. Наконец Грэм говорит:

– Мне абсолютно не за что поднимать тост. Да сгинет сегодняшний день!

– Да сгинет.

Я полностью с ним согласна. Мы чокаемся и запрокидываем головы. У Грэма, похоже, пошло лучше, чем у меня. Он со стуком ставит рюмку на стойку, берет крекер и делает следующий ход.

Я тоже беру крекер, и тут в кармане куртки начинает жужжать телефон. Я достаю его и вижу на экране имя Итана.

Потом телефон достает Грэм и кладет его на стойку.

На экране высвечивается имя Саши. Смешно, ничего не скажешь.

Представляю, что они подумали, когда вышли и увидели, как мы вдвоем сидим на полу вместе и едим их китайскую еду.

Телефон лежит на стойке экраном вверх. Грэм кладет на него палец, но вместо того, чтобы ответить, толкает телефон. Я смотрю, как аппарат скользит по стойке и исчезает за ее краем. Слышу, как он с грохотом падает на пол по другую сторону стойки. Но Грэма, похоже, совершенно не беспокоит разбитый телефон.

– Ты сломал свой телефон.

Он закидывает в рот кренделек.

– Там нет ничего, кроме фотографий и сообщений от Саши. Завтра куплю новый.

Я кладу свой телефон на стойку и смотрю на него. На мгновение воцаряется тишина, но тут снова звонит Итан. Как только я вижу его имя на экране, у меня возникает желание сделать то же, что Грэм.

Так или иначе, мне тоже нужен новый телефон.

Звонки прекращаются, и от Итана тут же приходит эсэмэска. Я подталкиваю телефон. Мы оба смотрим, как он скользит по стойке и падает.

Мы возвращаемся к игре в крестики-нолики. Первую партию выигрываю я, вторую Грэм. Третья – ничья.

Грэм съедает еще один крендель.

Не знаю, то ли от выпивки, то ли я просто не в себе от всей этой неразберихи, но каждый раз, когда Грэм смотрит на меня, я чувствую, что его взгляд оставляет на коже мурашки. На груди и вообще везде. Не могу понять, из-за него я нервничаю или просто опьянела. В любом случае это лучше, чем опустошение, которое я чувствовала бы сейчас одна дома.

Я заменяю кусочек решетки, который только что съел Грэм, и говорю:

– Должна тебе кое в чем признаться.

– В чем бы ты ни призналась, это вряд ли превзойдет последние пару часов моей жизни. Давай колись.

Я опираюсь локтем о стойку, кладу голову на руку и искоса смотрю на него.

– Саша вышла из дома. После того как ты ушел.

Грэм по моему лицу видит, что мне стыдно. Его брови удивленно приподнимаются.

– Что ты натворила, Квинн?

– Она спросила, в какую сторону ты пошел. Я не сказала.

Я выпрямляюсь и поворачиваю стул так, чтобы сидеть к нему лицом.

– Но прежде чем сесть в машину, я обернулась и сказала: «Восемьсот долларов за игру в слова? Ты в своем уме, Саша?»

Грэм смотрит на меня. Пристально. Тут я задумываюсь, не перешла ли допустимую грань. Наверное, мне не следовало ничего говорить Саше, но уж очень я рассердилась. И ничуть об этом не жалею.

– Ну а она? Что она сказала?

Я качаю головой.

– Ничего. Разинула рот от удивления, но тут начался дождь, и она побежала обратно в дом Итана.

Грэм все пялится на меня. Ужасно. Лучше бы он рассмеялся или разозлился из-за того, что я влезла. Хоть что-нибудь.

Он молчит.

Наконец он опускает глаза и смотрит в пол между нами. Мы сидим лицом друг к другу, но наши ноги не соприкасаются. Рука Грэма, которую он держал на колене, немного подвигается вперед, пока его пальцы не касаются моей коленки чуть ниже края юбки.

Это одновременно и тонко, и очевидно. От его прикосновения у меня напрягается все тело. Не потому, что мне не нравится, просто не могу вспомнить, когда в последний раз ощущала такую же волну тепла от прикосновения Итана.

Грэм чертит пальцем круг на моей коленке. Потом снова смотрит на меня, но выражение его глаз меня не смущает. Хотя мне совершенно ясно, о чем он сейчас думает.

– Пойдем отсюда? – его голос звучит одновременно тихо и требовательно.

Я киваю.

Грэм встает, достает бумажник, кладет несколько купюр на стойку бара и надевает куртку. Потом наклоняется, переплетает свои пальцы с моими и ведет меня через зал за дверь, надеюсь, к чему-то, ради чего в этот день стоило проснуться.

4
Настоящее

Однажды Грэм спросил, почему я так долго принимаю душ. Не помню, какую тогда придумала отговорку. Кажется, сказала, что это меня успокаивает или что горячая вода полезна для кожи. На самом деле я подолгу бываю в ванной, потому что это единственное время, когда можно позволить себе горевать.

Я понимаю, что потребность горевать – это проявление слабости, ведь никто не умер. Нет никакого смысла так убиваться о тех, кого никогда даже не существовало.

Я уже полчаса как в ванной. Проснувшись утром, я ошибочно предположила, что сегодня приму душ быстро и безболезненно. Удивляться было нечему. Это происходит каждый месяц. С тех пор, как мне исполнилось двенадцать.

Я стою, прислонившись к стенке душевой кабины так, чтобы струи лились мне на лицо. Вода разбавляет мои слезы, отчего я чувствую себя не такой жалкой. Легче убедить себя, что я не плачу в три ручья, что большая часть влаги, стекающей по моим щекам, – это вода.

Я делаю макияж.

Иногда такое случается. Только что я стояла под душем, а через секунду меня уже там нет. Я теряюсь в своем горе. Теряюсь так, что к моменту, когда я выбираюсь из тьмы, оказывается, что я уже в другом месте. Вот оно, другое место: я стою голая перед зеркалом в ванной.

Я провожу помадой по нижней губе, потом по верхней. Откладываю ее и смотрю на свое отражение. Глаза покраснели от слез, но макияж нормальный, волосы зачесаны назад, одежда аккуратно сложена на стойке. Прикрыв грудь ладонями, я рассматриваю себя в зеркале.

С виду я совершенно здорова. Широкие бедра, плоский живот, упругая грудь среднего размера. Мужчины нередко задерживают на мне взгляд. Но внутри я совсем нехороша. По стандартам матери-природы я нехороша внутри, потому что у меня не работает репродуктивная система. В конце концов, мы существуем благодаря размножению. Оно необходимо для завершения жизненного цикла. Мы рождаемся, размножаемся, растим наше потомство, умираем, наши потомки размножаются, растят свое потомство, потом и они умирают. Поколение за поколением рождается, живет и умирает.

Прекрасный круг, который не должен прерываться.

А я… Я его разорвала.

Я родилась. Это все, на что я способна, пока не умру. Я стою за пределами круга жизни и наблюдаю, как вращается мир, а сама в это время нахожусь в тупике. И Грэм в тупике, раз он женат на мне.

Я натягиваю одежду, прикрывая тело, столько раз подводившее нас. Захожу на кухню и обнаруживаю там Грэма перед кофеваркой. Он смотрит на меня, а я не хочу, чтобы он знал о крови или о моем горе, поэтому совершаю ошибку – улыбаюсь ему. Тут же стираю улыбку, но поздно. Он решил, что у меня сегодня хорошее настроение. Мои улыбки вселяют в него надежду. Он подходит ко мне, потому что я, как идиотка, не успела взять в руки свое обычное оружие. Обычно я забочусь о том, чтобы у меня были заняты обе руки: сумочка, стакан, зонтик, куртка. Иногда все вместе. Сегодня мне нечем оградить себя от его любви, поэтому он обнимает меня и желает доброго утра. Мне остается только обнять его в ответ.

Мое лицо оказывается как раз между его шеей и плечом.

Его руки словно созданы для того, чтобы лежать на моей талии. Мне хочется прижаться губами к его коже и почувствовать языком, как по ней пробегают мурашки. Но если я так поступлю, то понятно, что за этим последует.

Его пальцы заскользят по моей талии.

Его рот, горячий и влажный, найдет мой.

Его руки освободят меня от одежды.

Он окажется внутри меня.

Он будет заниматься со мной любовью.

А когда он остановится, я буду преисполнена надежды.

А потом эта надежда вытечет из меня вместе с кровью.

И я пойду горевать под душем.

А Грэм спросит: «Почему ты так долго принимаешь душ?»

А я отвечу: «Потому что это меня успокаивает. Потому что горячая вода полезна для кожи».

Я закрываю глаза, упираюсь ладонями в его грудь и отстраняюсь. Я теперь так часто отстраняюсь от него, что иногда задаюсь вопросом: не отпечатались ли мои ладони на его груди?

– Во сколько ужин у твоей сестры?

Задавать вопросы – способ смягчить отказ. Если я, отстраняясь, спрашиваю о чем-то, это отвлекает внимание Грэма и делает мой жест менее личным.

Грэм возвращается к кофеварке и берет чашку.

Дуя на кофе, он пожимает плечами.

– Она заканчивает работу в пять. Так что, вероятно, в семь.

Я хватаю свое оружие. Сумочка, чашка, куртка.

– Хорошо. Тогда до встречи. Люблю тебя.

Я целую его в щеку, оружие надежно разделяет нас.

– Я тоже тебя люблю.

Он говорит моему затылку. Я редко даю ему возможность сказать эти слова мне в лицо.

Добравшись до машины, я отправляю сообщение Аве, моей сестре.

«Не в этом месяце».

Она единственная, с кем я сейчас могу это обсуждать. С Грэмом я перестала говорить о своем цикле еще в прошлом году. Каждый месяц с тех пор, как много лет назад мы начали пытаться завести ребенка, Грэм, узнав, что я не беременна, утешал меня. Вначале я ценила это. Даже страстно желала этого. Но шли месяцы, и я стала бояться говорить ему, насколько я сломлена. А если я начала бояться, что ему придется утешать меня, значит, он, скорее всего, уже устал от постоянного разочарования. В начале прошлого года я решила: подниму этот вопрос только в том случае, если результат будет иным.

Пока результат неизменен.

«Как жаль, детка, – пишет мне в ответ сестра. – Ты занята? У меня новость».

Я выезжаю с подъездной дорожки, переключаю телефон на Bluetooth и звоню ей. Она отвечает в середине первого гудка. Вместо приветствия она говорит:

– Я знаю, что ты не хочешь говорить о себе, так что давай поговорим обо мне.

Я рада, что она меня понимает.

– Так что за новость?

– Он получил эту работу.

Я сжимаю руль и стараюсь, чтобы в моем голосе звучало воодушевление.

– Что ты говоришь! Ава, вот здорово!

Она вздыхает и явно старается, чтобы в ее голосе звучала грусть:

– Мы уезжаем через две недели.

Я чувствую, как на глаза наворачиваются слезы, но на сегодня уже достаточно выплакалась. Я искренне рада за нее. Но Ава – моя единственная сестра, и теперь она уезжает на другой конец света. Ее муж Рид родом из Франции, из огромной семьи, и еще до того, как они поженились, Ава говорила, что рано или поздно они переедут в Европу. Ей всегда ужасно этого хотелось, поэтому я знаю, что она сдерживает свой восторг из чувства такта: мне-то грустно оттого, что она уезжает так далеко. Я знала, что Рид в прошлом месяце откликнулся на несколько вакансий, но где-то в глубине души эгоистично надеялась, что его никуда не пригласят.

– Вы переезжаете в Монако?

– Нет, Рид будет работать в «Империи». Это в другой стране, но до Монако всего час езды. Европа такая крошечная, даже странно. Здесь после часа езды доедешь в лучшем случае до Нью-Йорка. А в Европе за час оказываешься в стране, где говорят на другом языке.

Я даже не знаю, где находится «Империя», но для Авы это явно звучит лучше, чем Коннектикут.

– Ты уже сказала маме?

– Нет, – говорит она. – Представляю, какой она устроит спектакль, поэтому решила сказать ей об этом лично. Как раз еду к ней.

– Ну, удачи тебе.

– Спасибо, – говорит она. – Я позвоню тебе и сообщу, рвет ли она на себе волосы. Увидимся завтра за обедом?

– Да, я приду. И у нее будет целый день, чтобы успокоиться.

Мы заканчиваем разговор. Я застреваю на красном светофоре на пустой улице.

В буквальном и переносном смысле.

* * *

Мой отец умер, когда мне было всего четырнадцать. Вскоре мама снова вышла замуж. Меня это не удивило. И даже не расстроило. Отношения между родителями всегда оставляли желать лучшего. Нет, наверное, вначале у них все было хорошо, но к тому времени, когда я достаточно повзрослела, чтобы понимать, что такое любовь, я уже видела, что между ними ее нет.

Думаю, что оба раза мама выходила замуж не по любви. От спутника жизни ей всегда требовались в первую очередь деньги. Отчим покорил ее не столько своими личными достоинствами, сколько пляжным домиком на Кейп-Коде.

Вопреки ее гардеробу и манере поведения мама не из богатых. Она выросла в Вермонте, в довольно стесненных условиях – вторая по возрасту из семи детей. За отца она вышла замуж, когда он был умеренно богат, и после того, как родились мы с сестрой, она потребовала, чтобы он купил ей дом в Олд-Гринвиче, штат Коннектикут. То, что ему приходилось работать вдвое усерднее, чтобы позволить себе такую расточительную супругу, не имело значения. Думаю, на работе ему нравилось больше, чем дома.

После смерти отца в семье остались средства, но их было слишком мало, мама не могла вести образ жизни, к которому привыкла. Но вскоре она исправила положение. Они с отчимом поженились на частной церемонии всего через год после похорон отца. Ее режим экономии продлился менее восьми месяцев.

Хотя мы с сестрой выросли в богатом окружении, ни она, ни я не богаты и никогда богатыми не были. Все, что много лет назад оставил нам отец, мама давно потратила. А у отчима есть родные дети, которые после его смерти унаследуют все его имущество. Вот почему мы с Авой никогда не считали себя богатыми, несмотря на то что росли и воспитывались среди состоятельных людей. И вот почему, окончив колледж, мы сразу же начали работать и самостоятельно оплачивать свои счета. Я никогда не прошу у мамы денег. Во-первых, считаю, что взрослой замужней женщине негоже сидеть на шее у родителей. А во-вторых, она никогда не дает просто так. Всегда с какими-то оговорками.

Конечно, время от времени она что-то делает для нас с Авой, и мы ей за это очень благодарны. Например, на прошлое Рождество она подарила нам по машине. А когда я окончила колледж, еще до встречи с Грэмом, она помогла мне найти квартиру и оплатила первый месяц аренды. Но чаще всего она тратит на нас деньги с пользой для себя. Например, покупает нам одежду, которую, по ее мнению, мы станем носить, потому что ей не нравятся вещи, которые мы приобретаем сами. Или дарит нам на день рождения абонемент в спа-салон, посещать который мы должны вместе с ней. Она может заявиться к кому-то из нас домой, раскритиковать нашу мебель, а через два дня после ее отъезда приезжает фургон с новой мебелью, которую она выбрала сама.

Грэм просто ненавидит подобные выходки. Он говорит, что подарок – вещь приятная, но целый диван – это уже оскорбление. Не то чтобы я не благодарна ей за все, что она для меня делает. Просто я знаю, что должна сама прокладывать себе путь в жизни, потому что, хотя деньги меня окружают, они не оттягивают мне карманы.

В частности, я всегда была благодарна ей за наши еженедельные обеды. Мы с Авой в обязательном порядке обедаем с мамой в загородном клубе недалеко от ее дома. Я терпеть не могу это место, но всегда рада побыть с Авой, и мы все же достаточно любим маму, чтобы ждать этих еженедельных обедов с нетерпением.

Но я подозреваю, что теперь, когда Ава переезжает в Европу, все изменится. Всю следующую неделю она будет готовиться к переезду, а значит, этот наш обед последний. Полнота жизни, которую она сейчас переживает, только подчеркнула мою опустошенность.

– А ты не сможешь каждую неделю прилетать на обед? – спрашиваю я у Авы. – А то как я, по-твоему, должна развлекать твою мать в одиночку?

Когда мы говорим о маме, мы всегда называем ее «твоя мать». Мы начали говорить так в шутку еще в старших классах, но теперь произносим это так часто, что в ее присутствии нам приходится следить за собой, чтобы не оговориться.

– Бери с собой айпад и вызывай меня по скайпу, – говорит она.

Я смеюсь.

– Не искушай меня.

Ава берет телефон, читает сообщение и аж подпрыгивает.

– У меня собеседование!

– Быстро, однако. А что за работа?

– Учительница английского в местной средней школе. Зарплата хреновая, зато, если я буду там работать, научусь ругаться по-французски и по-итальянски в два счета.

Рид зарабатывает достаточно, чтобы Ава могла не работать, но она всегда работала. Она говорит, что роль домохозяйки не для нее, и, думаю, именно это привлекло в ней Рида. Детей никто из них не хочет, а Аве всегда нравилось быть занятой, так что им это только на руку.

Иногда я завидую ее нежеланию иметь детей.

Если бы я не чувствовала себя такой неполноценной без ребенка, не было бы всех этих проблем в моей жизни и браке.

– Мне будет так странно без тебя, Ава, – говорит мама, занимая свое место за столом. Я заказала ей, как обычно, мартини с двойной порцией оливок. Она кладет сумочку на соседний стул и снимает оливку с зубочистки. – Даже не думала, что твой переезд так меня взволнует, – продолжает она. – Когда приедешь навестить меня?

– Я еще даже не уехала, – говорит Ава.

Мама вздыхает и берет меню.

– Поверить не могу, что ты нас покидаешь. По крайней мере, у тебя нет детей. Не представляю, что бы я чувствовала, если бы ты утащила от меня внуков.