– А нельзя кому-нибудь позвонить? Есть у вас кто-нибудь, кто живет не в самом Милвилле? Пускай приедут, возьмут детишек и позаботятся о них, пока мы тут разберемся, что к чему. Кончается же где-нибудь эта стена. Я как раз и искал, где ей конец…

– У нее есть сестра, – кивнул Доневен на жену. – Живет от нас миль за пять дальше по шоссе.

– Вот ты ей и позвони, – сказал я.

И тут меня как обухом по голове стукнуло: а вдруг телефон не работает? Вдруг этот окаянный барьер перерезал провода?

– Посидишь минутку одна, Лиз? – спросил Доневен.

Жена только мотнула головой; она все еще сидела на полу и даже не пыталась подняться.

– Пойду позвоню Мирт, – сказал он.

Я прошел за ним в кухню; телефон висел на стене, и, когда Билл взялся за трубку, я затаил дыхание и отчаянно взмолился про себя: только бы работал! На сей раз мои надежды не остались втуне: едва Билл снял трубку, я услышал слабое жужжание – линия работала.

Из столовой доносились приглушенные всхлипывания миссис Доневен.

Грубыми, корявыми пальцами, темными от несмываемой, въевшейся в кожу грязи, Доневен стал поворачивать диск; видно было, что занятие это ему не в привычку. Наконец он набрал номер.

Он ждал, прижав трубку к уху. В кухне стояла такая тишина, что я отчетливо слышал гудки.

– Это ты, Мирт? – сказал потом Доневен. – Да, это я, Билл. У нас тут вышла заварушка. Может, вы с Джейком приедете?.. Да нет, просто что-то неладно, Мирт. Не могу толком объяснить. Может, вы приедете и заберете ребят? Только идите с парадного крыльца. С черного не войти… Да, вот такая чертовщина, ничего понять нельзя. Вроде какая-то стенка появилась. Мы с Лиз сидим в задних комнатах, а в передние пройти не можем. А ребятишки там… Нет, Мирт, я и сам не знаю, что это такое. Только ты уж делай, как я говорю. Детишки там одни, и нам до них никак не добраться… Ну да, так весь дом и перегородило. Скажи Джейку, пускай прихватит с собой топор. Эта штука перегородила дом напополам. Парадная дверь на запоре, придется Джейку ее ломать. Или пускай окно выбьет, может, это проще… Ну да, ну да, я прекрасно понимаю, что говорю. А ты давай не спорь. Что угодно ломайте, только вытащите ребят. Ничего я не спятил. Говорят тебе, тут что-то неладно. Что-то стряслось неладное. Ты знай слушай, Мирт, и делай, что говорят… Да плевать на дверь, ломайте ее к чертям. Так ли, эдак ли, только вытащите малышей и приглядите за ними, пока мы тут торчим.

Он повесил трубку и обернулся ко мне. Рукавом утер взмокший лоб.

– Вот бестолочь, – сказал он. – Спорит и спорит. Лишь бы языком трепать… – Он поглядел на меня. – Ну, дальше что?

– Пойдем вдоль барьера, – сказал я. – Посмотрим, докуда он тянется. Глядишь, и отыщем такое место, где его можно обойти. Тогда и доберемся до ваших малышей.

– Пошли.

Я махнул в сторону столовой:

– А жену одну оставишь?

– Нет, – сказал он. – Нет, это не годится. Ты ступай вперед. Мирт с Джейком приедут, заберут ребят. А я сведу Лиз к кому-нибудь из соседей. И тогда уж тебя догоню. Дело такое, может, тебе понадобится подмога.

– Спасибо, – сказал я.

За окнами, по холмам и полям, уже понемногу разливался бледный предутренний свет. От всего исходило призрачное сияние – не то чтобы белое, но и не какого-нибудь определенного цвета, – так бывает только ранней ранью в августе.

Внизу, на шоссе, по ту сторону барьера, сгрудились десятка два машин, державших путь нам навстречу, на восток; кучками стояли люди. До меня доносился громкий голос, он с жаром, не умолкая, что-то выкрикивал, такой неугомонный горлопан непременно найдется в любой толпе. Кто-то развел на зеленой разделительной полосе небольшой костер, непонятно зачем, – утро выдалось совсем теплое, а днем наверняка будет жара невыносимая.

И тут я вспомнил: я же хотел как-то связаться с Элфом и предупредить, что не приеду. Надо было позвонить от Доневена, а я совсем про это забыл. Я стоял в нерешительности: может, все-таки вернуться? Ведь ради этого телефонного звонка я и зашел к Доневену.

На шоссе скопились машины, идущие на восток, а на запад держали путь только моя машина да придавивший ее грузовик – стало быть, где-то дальше на востоке дорога тоже перекрыта. Так может быть… может быть, Милвилл огорожен со всех сторон?

Я раздумал звонить и двинулся в обход дома. Снова наткнулся на невидимую стену и пошел вдоль нее. Теперь я уже немного освоился с нею. Я смутно ощущал, что она здесь, рядом, и шел, доверяясь этому ощущению, так что держался чуть поодаль и лишь изредка все же на нее натыкался. В общем, барьер шел по окраине Милвилла, лишь несколько одиноких домишек остались по другую сторону. Идя вдоль него, я пересек несколько тропинок, миновал две-три улочки, которые никуда не вели, а просто обрывались на краю поля, и наконец дошел до неширокой дороги, что соединяет Милвилл с Кун-Вэли – это от нас миль за десять.

Дорога здесь спускается к Милвиллу по отлогому склону, и на склоне, сразу за барьером, стояла машина – старый-престарый расхлябанный драндулет. Мотор работал, дверца со стороны водителя была распахнута настежь, но внутри и вокруг – ни души. Похоже, что водитель, наткнувшись на невидимую стену, перетрусил и бежал куда глаза глядят.

Пока я стоял и смотрел, тормоза стали отпускать и драндулет двинулся вперед – сперва еле-еле, чуть заметно, потом быстрей, быстрей; под конец тормоза отказали начисто, машина рванулась под гору, через барьер, и налетела на дерево. Она медленно опрокинулась набок, из-под капота просочилась струйка дыма.

Но я вмиг забыл о машине: тут было кое-что поважней. Я бегом кинулся туда.

Драндулет прошел сквозь барьер, проехал дальше по дороге и разбился – значит, в этом месте никакого барьера нет! Я дошел до конца!

Я бежал по дороге вне себя от радости, у меня гора с плеч свалилась, ведь я все время втайне опасался – и с большим трудом подавлял это чувство, – что барьер идет вокруг всего Милвилла. Но облегчения и радости хватило ненадолго – я опять грохнулся о барьер. Грохнулся изрядно, потому что налетел на него с разбегу, ведь я был уверен, что его здесь нет, и очень спешил в этом утвердиться. С разгона я продвинулся еще на три прыжка, глубже врезался в невидимое – и тут оно меня отшвырнуло. Я распластался на спине, с маху ударился затылком о мостовую. Из глаз посыпались искры.

Я медленно перекатился на бок, встал на четвереньки и постоял так минуту-другую, точно пес, угодивший под колеса; голова бессильно болталась, и я изредка поматывал ею, пытаясь избавиться от искр, которые все еще мелькали перед глазами.

На дороге затрещало, взревело пламя, и я вскочил. Ноги подгибались, меня шатало и качало, но надо было уходить. Разбитая машина горела как свеча, того и гляди, пламя дойдет до бензобака, и ее взорвет ко всем чертям.

Впрочем, эффект оказался куда скромнее, чем я ожидал: в машине глухо, свирепо фыркнуло и взвился огненный фонтан. Все-таки получилось достаточно шумно, и кое-кто вышел посмотреть, что происходит. По дороге бежали доктор Фабиан и адвокат Николс, а за ними с громкими криками и лаем неслась орава мальчишек и собак.

Пожалуй, стоило бы их дождаться: я многое мог им сказать и мне не хватало слушателей, – но я тут же передумал. Медлить нельзя, надо проследить, куда идет дальше этот барьер, и найти, где он кончается… если только он где-нибудь кончается.

В голове у меня стало проясняться, перед глазами уже не плясали искры, и я немного собрался с мыслями.

Одно ясно и несомненно: пустая машина может прорваться сквозь барьер, но, если в ней кто-нибудь есть, барьер нипочем ее не пропустит. Человеку его не одолеть, но можно снять телефонную трубку и говорить с кем угодно. И ведь еще раньше на шоссе я слышал крики людей, стоявших по ту сторону, слышал совсем отчетливо.

Я подобрал несколько палок и камней и стал кидать в барьер. Они пролетали насквозь, словно не встречали никакой преграды.

Стало быть, этот барьер неодушевленным предметам не помеха. Он только не пропускает ничего живого. Но откуда он, спрашивается, взялся? И для чего это нужно – не пускать к нам или не выпускать от нас ни одно живое существо?

А между тем Милвилл просыпался.

Вышел на заднее крыльцо наш парикмахер Флойд Колдуэлл – без пиджака, подтяжки болтаются. Во всем Милвилле, кроме доктора Фабиана, один только Флойд ходит в подтяжках. Но у старика доктора они черные и узкие, как и подобает человеку степенному, а Флойд щеголяет в широченных и притом ярко-красных. Все, кому не лень, острят насчет этих его красных подтяжек, но Флойд не обижается. Он у нас малый не промах, сам первый остряк – и, видно, не зря старается: прославился на всю округу, от клиентов отбою нет. Фермеры, которые с таким же успехом могли бы постричься в Кун-Вэли, предпочитают съездить к нам в Милвилл, лишь бы послушать шуточки Флойда и поглядеть, как он валяет дурака.

Стоя на заднем крыльце, Флойд потянулся и зевнул. Потом поглядел на небо – какова будет погода? – и почесал бок. Где-то в конце улицы женский голос позвал собаку, и немного погодя хлопнула дверь – значит, собака прибежала на зов.

«Странно, – подумал я, – все спокойно, никто не поднял тревогу. Может быть, пока еще мало кто знает про этот барьер. Может, те немногие, кто на него наткнулся, слишком ошарашены и еще не успели опомниться. Может, им еще не верится. А возможно, они, как и я, боятся сразу поднимать шум и хотят сперва хоть отчасти разобраться, что к чему».

Но, конечно, это безмятежное спокойствие не надолго. Еще немного – и поднимется суматоха.

Теперь, двигаясь вдоль барьера, я шел задворками одного из самых старых домов Милвилла. Некогда это был красивый, с большим вкусом построенный особняк, но владельцы давно обеднели, и теперь здесь царила мерзость запустения.

По шатким ступеням заднего крыльца, опираясь на палку, спускалась тощая старуха. Редкие, совершенно белые волосы развевались даже в безветрии, окружая ее голову зыбким ореолом.

Она поплелась было по дорожке, ведущей в убогий садик, но заметила меня, остановилась и стала приглядываться, по-птичьи склонив голову набок. За толстыми стеклами очков поблескивали выцветшие голубые глаза.

– Как будто Брэд Картер? – неуверенно сказала она.

– Он самый, миссис Тайлер. Как вы нынче себя чувствуете?

– Да так, терпимо, – отвечала старуха. – Лучшего мне ждать не приходится. Я так и подумала, что это ты, а потом засомневалась: уж очень стала слаба глазами.

– Славное утро выдалось, миссис Тайлер. Погодка – лучше не надо.

– Верно, верно. А я вот ищу Таппера. Опять он куда-то запропастился. Ты его не видал, нет?

Я покачал головой. Уже десять лет никто не видал Таппера Тайлера.

– Такой неугомонный мальчишка, – продолжала она. – Вечно он где-то плутает. Прямо не знаю, как с ним быть.

– Не тревожьтесь, – сказал я. – Побродит, да и придет.

– Надо полагать. Он ведь всегда так. – Она потыкала палкой в землю, где росли, окаймляя дорожку, лиловые цветы. – Очень они хороши в нынешнем году. И не упомню, когда они так пышно распускались. Твой отец дал мне их двадцать лет тому назад. Мистер Тайлер с твоим отцом были такие друзья – водой не разольешь. Ты, конечно, и сам помнишь.

– Да, – сказал я, – это я очень хорошо помню.

– А как поживает твоя матушка? Расскажи мне про нее. Прежде-то мы с нею часто виделись.

– Вы запамятовали, миссис Тайлер, – мягко сказал я. – Матушка уже скоро два года как умерла.

– Да, да, твоя правда. Совсем я стала беспамятная. А все от старости. И зачем только ее придумали!

– Мне пора, – сказал я. – Рад был вас повидать.

– Очень приятно, что ты меня навестил, – сказала миссис Тайлер. – Может, у тебя есть минутка свободная? Зашел бы в дом, выпил бы чаю. Теперь редко кто заходит на чашку чая. Видно, времена не те. Все спешат, всем недосуг, чайку попить – и то некогда.

– Простите, никак не могу, – сказал я. – Я только так, по дороге заглянул.

– Что ж, очень мило с твоей стороны. Если, часом, увидишь Таппера, будь так добр, скажи ему, пусть идет домой.

– Непременно скажу, – пообещал я.

Я рад был унести ноги. Конечно, старуха очень славная, но все-таки немного не в своем уме. Столько лет, как Таппер исчез, а она все ждет его, будто он только что вышел, и всегда она спокойная, и ничуть не сомневается, что он вот-вот вернется. Так здраво рассуждает, такая приветливая, ласковая и только самую малость тревожится о полоумном сыне, который десять лет назад как сквозь землю провалился.

Он всегда был нудный, этот Таппер. Ужасно всем надоедал, а мне больше всех. Он очень любил цветы, а у моего отца были теплицы. Таппер вечно возле них околачивался, и отец, неисправимый добряк, который за всю жизнь мухи не обидел, конечно, терпел его присутствие и его неумолчную бессмысленную болтовню. Таппер привязался и ко мне и, как я его ни гнал, всюду ходил за мной по пятам. Он был старше меня лет на десять, но это ему не мешало: сущий младенец умом, он с годами не становился разумнее. Так и слышу его беспечный лепет – как он бессмысленно радуется всему на свете, что-то ласково лопочет цветам, пристает с дурацкими вопросами. Понятно, я его не выносил, но по-настоящему возненавидеть его было не за что. Таппер был вроде стихийного бедствия – его приходилось терпеть. И не забыть мне, как он беззаботно и весело лопотал, распуская при этом слюни, не забыть его нелепую привычку поминутно пересчитывать собственные пальцы – бог весть, зачем ему это было нужно, быть может, он боялся их растерять.

Взошло солнце, все вокруг засверкало в потоках света, и тут я окончательно уверился, что наш Милвилл окружен и отрезан от мира: кто-то (или что-то?), неведомо почему и зачем, засадил нас в клетку. Оглядываясь назад, я теперь ясно видел, что все время шел по кривой. И, глядя вперед, нетрудно было представить, как эта кривая замкнется.

Но почему это случилось? И почему именно с нашим Милвиллом? С захудалым городишкой, каких тысячи и тысячи?

А впрочем, может быть, он и не такой, как другие? Раньше я бы сказал – в точности такой же, и, наверно, все остальные милвиллцы сказали бы то же самое. То есть все, кроме Нэнси Шервуд, – она только накануне вечером ошарашила меня своей теорией, будто наш город совсем особенный. Неужели она права? Неужели Милвилл чем-то не похож на все другие заштатные городишки?

Передо мной была улица, на которой я жил, и нетрудно было рассчитать, что как раз за нею проходит дуга незримой баррикады.

Дальше идти незачем, сказал я себе. Пустая трата времени. Зачем возвращаться к исходной точке, когда и так ясно, что мы замкнуты в кольце.

Я пересек задворки дома, где жил пресвитерианский священник, – напротив, через улицу, в зарослях цветов и кустарника, стоял мой дом, а за ним заброшенные теплицы и старый сад, целое озеро лиловых цветов – таких же, в какие ткнула палкой миссис Тайлер и сказала, что в этом году они цветут пышнее, чем всегда.

С улицы я услыхал протяжный скрип: опять ко мне в сад забрались мальчишки и раскачиваются на старых качелях подле веранды!

Вспылив, я ускорил шаг. Сколько раз я им говорил, чтоб не смели подходить к этим качелям! Столбы ветхие, ненадежные, того и гляди рухнут либо переломится поперечина и кто-нибудь из малышей разобьется. Можно бы, конечно, и сломать качели, но рука не поднимается: ведь это память о маме. Немало тихих часов провела она здесь, во дворе, слегка раскачиваясь взад и вперед и глядя на цветы.

Двор огораживали старые, густо разросшиеся кусты сирени, и мне не видно было качелей, пока я не дошел до калитки.

Я со злостью распахнул калитку, с разгона шагнул еще раз-другой и стал как вкопанный.

Никаких мальчишек тут не было. На качелях сидел взрослый дядя, и, если не считать нахлобученной на голову драной соломенной шляпы, он был совершенно голый.

Завидев меня, он расплылся до ушей.

– Эй! – радостно окликнул он и тотчас, распустив слюни, начал пересчитывать собственные пальцы.

При виде этой дурацкой ухмылки, при звуке давно забытого, но такого памятного голоса я оторопел – и мысль моя шарахнулась к тому, что произошло накануне.