Теперь читатель, свободный от страха, может идти вслед за путниками. Опыт освобождения мысли, который несколькими строками ранее казался ему чуждым и недоступным, стал, наконец, частью его сознания, неотторжимой от всей совокупности уже обретенного жизненного опыта. Чудо, произошедшее с путешественником, уже кажется чем-то естественным. Читатель осознает, что единственной точкой иного пространства, в которой может оказаться путешественник, избежавший неминуемой смерти, является начало потерянного им истинного пути. Посох Вергилия неумолимо гонит Данте в недра собственного мышления.

Вслед за Данте мы должны свыкнуться с новым, необычным миром, который был приоткрыт Вергилием перед обессилившим странником. Но если мир первых терцин «Комедии», мир лесной чащи и утраченного пути возникал перед читателем через ландшафт, через зримые картины, то мир иного путешествия открывается через уяснение тех особенностей пространства, благодаря которым путешественник обретает свою цель. Иными словами, структура пространства содержит в себе объяснительную схему самой идеи путешествия.

Человек движется к вершине горы, поднимаясь по каменистому, поросшему кустарником склону. Неожиданно его путь преграждается непреодолимым препятствием – пространство, знакомое всем нам, отказывается ему служить. И тогда он завязывает пространство узлом, сгибает его в кольцо! Не будучи в силах достичь искомой точки коротким путем, он совершает кольцеобразное движение: спускается в недра горы, проходит землю насквозь, поднимается по «противоположной» стороне кольца и оказывается в той точке пространства, которую видел, стоя у подножия горы.

Перед нами – описание, «путевой лист» иного путешествия, предложенного Вергилием Данте. Замыкающееся в себе, кольцеобразное пространство иного мира способно вывести путешественника в обитель света только через глубины ада и склоны чистилища. Движение в этом поедающем себя, змееподобном пространстве возможно лишь в одном направлении – против часовой стрелки (если читатель, конечно, сможет вообразить описанный флорентийцем мир в виде циферблата).

Теперь мы знаем особенности того пространства, по которому должен пролечь путь влекомого проводником странника. Но, представляя себе этот странный способ движения, путешественник должен обладать уверенностью в том, что его вожатый действительно знает путь. Предчувствуя грядущее погружение в адскую бездну, Данте должен верить, что сопровождающая тень способна вывести его к свету невредимым, что образ вожатого истинен, а не создан дьявольским искушением гордыни.

Начав движение вслед за проводником, путник отдает себя во власть призраку – слова Вергилия о себе поп ото, ото gia fui («не человек, уж был им») красноречиво об этом свидетельствуют. Явление тени, спасшей путешественника, пусть даже и обусловленное имеющимся у Вергилия «опытом путешествия», не может гарантировать истинности вновь избранного странником пути. Необходимо внутреннее, укорененное в индивидуальной человеческой памяти основание веры в проводника, в его способность провести истинным путем, минуя все возникающие преграды. Тень проводника, сотканная из опыта ушедших поколений, должна быть утверждена, укоренена в сознании флорентийца некоей силой, уже существующей в его памяти, – силой чего-то ему очень близкого и обладающего огромной властью над его разумом. Вергилий, доказывая свое знание пути, свою «легитимность», обращается к Беатриче.

Наконец-то охотники за мыслительным опытом флорентийца обрели короткую передышку после долгого пути! Читатель, чье воображение с первых же строк концентрировалось на неведомом ему калейдоскопе образов, на поглощении чуждого ему мыслительного опыта, неожиданно обрел надежную точку опоры в своей памяти. Следуя за Данте, – и в то же время оставляя его, чтобы погрузиться в себя, – он отыскивает в своей памяти образ, само воспоминание о котором вселяет в него силы, оживляя давно умершее. Все, что может быть соединено с этим образом, обретает внутреннюю легитимность, истинность, ибо сила образа коренится в свободе от всех лишних, искажающих связей, паразитных смыслов, ненужных воспоминаний.

Соединяя мыслительный опыт Данте со своим жизненным опытом, читатель неожиданно обнаруживает странное свойство возникающего в словах Вергилия образа Беатриче – этот образ, если можно так выразиться, «орудиен». Перед нами некий очень сложный психический механизм: оказывающийся в безвыходном положении человек обретает спасение через последовательное явление ему фигур, призванных вернуть страннику утраченную силу и уверенность. Вергилий спасает Данте – и затем, обнаруживая его сомнения, сообщает, что он призван к нему Беатриче, которую об этом, в свою очередь, попросила Святая Лючия. Лючии же помочь Данте повелела сама Богоматерь. Импульс, рожденный в высших сферах, устремляется по нервным клеткам образов к погибающему путешественнику, оживляя фантомы на своем пути. Вергилий, созданный в сознании Данте мольбами Беатриче, по сути своей является не чем иным, как инструментом спасения в техническом, орудийном смысле этого слова. Беатриче же – образ силы, способной зародить веру в истинность пути к спасению. Беатриче, возникающая перед Данте во второй песне, движима лишь справедливостью и неким небесным механизмом, согласно логике которого флорентиец должен быть спасен. Иллюзия, возникшая у читателя, рассеивается: то, что вначале казалось порождением человеческой любви – чувства, знакомого всем по опыту, – оказалось элементом небесной механики, частью чудовищной машины собственного интеллекта, развернутого Данте в пространстве трех кантик.

Миром, во власти которого оказываются путешественники, управляет собственная, незнакомая нам по опыту логика. Это область действия неких сил, причудливо изменяющих естественные основы человеческой личности. То, что в реальном мире размыто и неясно, отдано на откуп судьбе, – здесь управляет всем, подчиняя все единой механике. Данте попадает в область справедливости, где нет места надежде.

Перед странниками, бредущими заросшей тропой, неожиданно вырастают Врата иного мира. Надпись, их украшающая, представляется весьма загадочной: Врата говорят о себе от первого лица, словно бы они – пасть огромного адского чудовища. Они открывают путешественникам законы иного мира, рассказывая о тех силах, которые создали эту нечеловеческую архитектуру. Giustizia mosse il mio alto Fattore: fecemi la Divina Potestate, la Somma Sapienza e l Primo Amore («Справедливостью движим был мой высший создатель. Я сотворен Божественной Силой, Высшей Мудростью и Первой Любовью») – такова вторая терцина надписи. Возникает вопрос: к чему относится это высказывание – только лишь к области Ада или ко всему трехчастному зданию мира, который предстоит пройти страннику?

Справедливость есть дух оживляющий, приводящий в движение механизм иного мира. Любой объект, попадающий в этот мир, «классифицируется» самой его структурой, логикой этой машины морали, интерпретирующей человеческую сущность согласно определенным фундаментальным принципам. Природа этих принципов неясна. Перед путешественником, читающим надпись, возникают как бы три эманации высшего создателя – Божественная Сила, Высшая Мудрость и Первая Любовь. Для человека, следующего христианским догматам, это, бесспорно, Святая Троица. Но, если читатель, абстрагируясь от догматов, увидит эту надпись, перед ним появится космогония гностического толка. Врата, повествующие входящему об ином мире, не упоминают Бога, говоря лишь о высшем создателе, выступающем как орудие справедливости. Данте вступает в мир машины, где нет места Богу, замещенному механистической, логической справедливостью. Три эманации Творца, создавшие иной мир, есть лишь элементы высшей сущности, заключенные в мыслящей машине демиурга.

Перед изумленным путником впервые появляется тень машины универсума, определяющей удел человеческой душе согласно закону справедливости. Образы, населявшие первые две песни и апеллировавшие к обобщенному жизненному опыту людей, неожиданно исчезают, уступая место новым, механистическим призракам, элементам машины. Данте оказывается в точке мысленного, «интеллектуального» пространства, где перед его взглядом возникает рубеж, отделяющий его общечеловеческий опыт «путешествия в себя» от того удивительного, устрашающего своей логикой и почти недостижимого опыта, для обретения которого необходимо отбросить последние сомнения.

Но вместе с сомнениями он должен отказаться перед этими Вратами и от самой сути человеческого существа – от надежды. Последняя строка надписи гласит: lasciate ogni speranza, voi ch ‘entrate («оставьте надежду, входящие сюда»). Надежда есть упование на Милость Божию, и отказ от нее – отказ от Бога. Надежда есть нечто, противостоящее справедливости, нечто чуждое механике универсума – универсальный классификатор человеческих сущностей не может допустить в самом своем существе, в недрах машины акт надежды, способный разрушить стройную логическую архитектуру, спутать нити совершенной ткани справедливости. Человек, отказываясь от надежды, содержащей в себе потенциальный страх нереализации желаемого, обретает силу духа и чистоту веры, позволяющую пройти через адский огонь, не оставив на себе его следа.

Итак, путешественники входят в пределы иного мира. Опыт пересечения границы, запретной для смертных, описан и сообщен читателю, оказывающемуся вместе с флорентийцем в недрах машины универсума. Врата затворяются, машина приходит в движение. «Комедия» разворачивается на глазах путника. Но, когда человек, перейдя недоступную для живых границу, вспоминает надпись на Вратах, ему начинает казаться, что ее слова обращены не к погибшим теням, толпящимся у входа, но к тем, кому суждено, оставив надежду, пройти через три области иного мира, чтобы вновь увидеть звезду над вершиной холма.

Перед нами в аллегорической форме предстал мыслительный опыт Данте. Точнее сказать, не весь опыт, но та его часть, которая создала импульс к дальнейшему самоуглублению, к рефлексии глубинных логических структур машины универсума, отраженных в его воображении. Этот первый шаг в бездну лишен той механистичности, которая будет сопровождать путешественников в ином мире: путешественник отталкивается от общечеловеческих, «психических» основ, от того, что принято называть человеческой природой, – чтобы затем, изменив себе, совершить прыжок в бездну.

Если попробовать сжато, формульно изложить «сюжет» этого мыслительного опыта, он будет выглядеть следующим образом: человек оказывается в логически безвыходной ситуации, на краю гибели; пребывая в таком состоянии, он материализует в своем сознании, вспоминает некий образ, изменяющий логику его мышления и тем извлекающий человека из безвыходной ситуации, сообщая его мысли новое направление, иную дорогу. Иными словами, Данте описывает механику изменения своей онтологии сознания.

Если перед читателем действительно описание механики рефлексии, так сказать, высшего порядка, то встает вопрос об универсальности такого описания. Метафоры и образы, из которых Данте конструирует свое изложение опыта, – действительно ли они универсальны, или же они являются порождениями его индивидуального мышления, символами его личного опыта?

Текст Данте не уникален. Можно вспомнить вереницы текстов, содержащих описание мыслительного опыта такого уровня. Люди, принадлежавшие различным культурам, жившие в разное время, оказывались в ситуациях, когда разуму для выживания было необходимо изменить свои логические основания, свой познавательный механизм – и эти измененные когнитивные состояния были метафорическим образом описаны ради сохранения и передачи этого операционального опыта мышления.

Читателю, следовавшему за флорентийцем к Вратам ада, нетрудно убедиться в том, что Данте описывает не мистические переживания, но процесс позитивного познавания возможностей человеческого сознания. Если это так, то мы сможем найти в текстах такого же класса описание состояний, подобных тем, через которые прошел путешественник, вступивший в сопровождении Беатриче в обитель света.