Карпов снисходительно улыбнулся и загадочно произнес:

– А вы сами как думаете, уважаемый Владлен Николаевич?

– Минут десять, наверное.

– Материала у нас отснято двадцать пять минут с трех камер. А в фильм войдет всего две с половиной минуты. – Карпов маркером отчертил две линии в режиссерском сценарии. – Вот так-то. Каторжный труд. Это как алмазы или крупинки золота добывать, перемывая тонны пустой породы. А съемочная смена, между прочим – такая, как сегодня, – обошлась чуть меньше шестидесяти тысяч долларов. Вы же сами понимаете: гонорары актерам, зарплата группе, постройка декораций, массовка, пожарникам заплати, полиции за то, чтоб съемочную площадку оцепили и никого не пускали… Одной ржи полгектара сожгли.

– Очень извиняюсь, что мы прямо под камеру въехали. Надо было полицейскому не палочкой махать, – Пефтиев покосился на Мандрыкина, – а пистолет вынуть и посреди дороги стать. Тогда даже мой заместитель притормозил бы.

– Ладно, бывает, – проворчал Карпов и поднял ладонь, показывая, чтобы ему не мешали.

На экране проплывали планы горящих изб.

– Какое шило, какое шило!.. Нет, это в фильм ставить нельзя. Сразу видно, что это не настоящая русская изба, на века поставленная, пылает, а дурилки картонные, карточные домики. Нет-нет, эти планы придется переснимать. С ними мне «Оскар» не светит.

– А у вас сколько «Оскаров» уже есть? – с придыханием поинтересовалась Ася.

Карпов протяжно вздохнул и покачал головой.

– Интриги, интриги… Талантливым русским людям все завидуют на гнилом Западе. Всегда буржуи обходили меня с этой премией, – Карпов состроил мужественное лицо и убежденно произнес: – Но я, дорогие мои, еще подышу на «Оскара». – И Владимир Рудольфович очень талантливо изобразил, как дышит на невидимую статуэтку, а затем полирует ее рукавом замшевого пиджака. – А у вас, девушка, внешность очень кинематографическая.

– Вы так думаете? – оживилась Ася.

– А вот горящий крест еще отлично смотрится. Великолепная находка, – вставил Мандрыкин, который из-за своей сексуальной ориентации считал себя продвинутым в вопросах искусства.

– Хорош символ. Просто гениальный, – не удержался и вновь похвалил сам себя Карпов. – В сценарии этого не было. Сам придумал, приснилось мне ночью. А до этого целую неделю в депрессии ходил – понимал, что финальной точки нет в сцене. И вот ночью сатори на меня снизошло.

– Что-что? – не понял Пефтиев.

– Сатори, – повторил Карпов. – Ну, это у японцев так просветление называют.

– А, теперь понятно. Просветление, значит…

На экране монитора появились финальные кадры. Из дыма возле пылающего костра выехал бездуховно огромный и дорогой «Хаммер». Каратель-нацист, поливавший крест из огнемета, покосился на машину, словно раздумывал – а не поджечь ли и ее? Именно в таком виде и застыл на экране стоп-кадр.

– Кое-что подправить можно. На компьютере немного тумана подпустим, карателей размножим, а то маловато их как-то. Масштабности не хватает. Вот только горящие избы надо будет переснять. На общих планах еще ничего, когда вся деревня горит. А крупняки – полный отстой. – Карпов повернулся к Ларину, который все еще был одет партизанским командиром. – Значит, так, Андрей, отыщешь мне к завтрашнему дню парочку довоенных изб. Купишь их, только чтоб никакого шифера. Соломой должны быть крыты или тесом. Будь готов, чтобы их разобрали и привезли на площадку. Тут сложим и подожжем. Я уже вижу, как они в кадре на закате дня углями рассыпаются. Ты понимаешь, вижу.

– Сделаем, Владимир Рудольфович, – пообещал Ларин и, тут же поискав глазами одного из карателей-омоновцев, подозвал к себе.

Андрей прекрасно знал, что городские в ОМОН служить не идут. Обычно туда заносит сельских парней после армии, которым неохота возвращаться в родные деревни.

– Знаешь, где поблизости пара нежилых изб стоит, старых, до войны построенных? – спросил он.

– У нас в деревне есть. Только хозяева у них имеются, в городе живут. Если надо, я с ними договорюсь – за хорошие деньги уступят, – охотно предложил свою помощь в том, чтобы сжечь часть родной деревни, страж порядка, переодетый гитлеровским карателем.

– За хорошие – это сколько? – прищурился Ларин, ведь по должности ему полагалось экономить бюджет фильма.

И тут вмешался Пефтиев:

– Владимир Рудольфович, все-таки не зря меня вам бог послал. Избы не проблема. Этого добра могу предоставить столько, что даже хватит снять пожар Москвы тысяча восемьсот двенадцатого года, и абсолютно бесплатно.

– И каким это образом? – удивился режиссер.

– Мы же дорогу в здешних местах строим. Дома десятками под снос идут. Могу лично показать – будет из чего выбрать.

– Как-то неудобно вас напрягать, вы ведь человек занятой, – засомневался Карпов, но от самой услуги не отказывался. – Может, поручите помощнику своему…

– Мне будет приятно оказать услугу отечественному кинематографу. Так сказать, войти в вечность. Потом будем с друзьями фильм смотреть, и я скажу: а вот эти избы Карпову я предоставил. Ну и вы в интервью каком-нибудь меня добрым словом помянете. Бесплатная реклама получится.

– Похвально, похвально. Вы меня сильно выручите, – расплылся в улыбке Владимир Рудольфович, прочувствовав, что Пефтиев попался – увяз тот самый коготок, из-за которого может пропасть вся птичка.

Не зря же существует термин «человек, отравленный искусством». И Пефтиев им «отравился», соблазнился прикоснуться к вечности.

– Вы никогда не участвовали в финансировании кинопроизводства? – осторожно спросил Карпов.

– А что – прибыльно? – прищурился Владлен Николаевич.

– Прибыль прибыли рознь, – расплывчато пояснил Владимир Рудольфович. – Пусть вам мой линейный продюсер все объяснит, если вы не против. Он специалист. Андрей, можешь говорить абсолютно открыто. А я пока соберу команду, потом вместе поедем избы смотреть. – Режиссер решил не откладывать дело в долгий ящик.

Ларин с Пефтиевым прогуливались по песчаному проселку. Пожарники, обслуживающие съемки, гасили догорающие декорации, подогнав машину и забросив в озеро шланг-кишку. Омоновцы, переодетые карателями, умывались в озере. Жнеи из массовки, расстелив на траве скатерти, выставляли снедь, термосы, кормили детей. Технический персонал попивал кофе, закусывая бутербродами.

– …Владлен Николаевич, – открывал элементарные тайны кинопроизводства Ларин, – Карпов абсолютно правильно заметил, что прибыль прибыли рознь. И вы, как крупный бизнесмен, с этим наверняка сталкивались. Скажем, прибыль может быть легальной: деньги на счетах, их происхождение легко объяснить, и налоги с них уплачены. Такая прибыль в радость и в пользу. А есть другая прибыль…

– Черный нал, – ухмыльнулся Пефтиев. – Незаконные схемы, взятки, откаты…

– Вот именно, – согласился Ларин. – И вот таких денег в России, происхождение которых владелец сможет объяснить только под пытками, чуть ли не половина. И если «каждый охотник желает знать, где сидит фазан», то каждый бизнесмен, если хочет спокойной жизни, желает перевести «черные» деньги в «белые». Если помните, была в начале девяностых такая телевизионная реклама одного из первых российских частных банков: «Из тени в свет перелетая».

– Как же, помню, – заулыбался Пефтиев. – Неприкрытая реклама подобных услуг.

– Слоган они, кстати, взяли из классической поэзии. Это Тарковский-старший написал, который поэт, его стихи про бабочку. А сын его – гениальный кинорежиссер. Вы его фильмы любите?

– Слышал о нем, – честно признался в своей необразованности Владлен Николаевич. – Но посмотрю обязательно. Ведь если вкладываться в киноиндустрию, то нужно знать процесс изнутри.

– Абсолютно справедливо… Ну, так вот, честно должен вас предупредить – на самом деле кино настоящей прибыли не приносит. В российских условиях фильм стоит всегда дороже, чем потом можно выручить с его продажи.

– Но, тем не менее, серьезные люди вкладываются в кино. Не из чистой же любви к искусству, – наморщил лоб Пефтиев. – В чем же прикол?

– А прикол в том, что кинопроизводство – это огромная стиральная машина для денег.

– Каким же образом? – По тону стало понятно, что этот вопрос Пефтиеву небезразличен.

– Четыре пятых всех расчетов в кинопроизводстве, – уверенно вещал Андрей, – производится наличными деньгами прямо на месте. Скажем, сегодняшняя массовка. Наш кассир всем участникам раздаст деньги прямо из мешка. То же касается расчетов за аренду транспорта, жилья, расчетов со сценаристами, актерами… Короче, по бумагам проходит лишь малая часть денег. В результате фильм оказывается снят чуть ли не за копейки.

– Но в то же время, – Пефтиев уже просекал фишку, – его владельцем становится инвестор – тот, кто вложил в него черный нал и малую толику белых денег.

– Конечно, – согласился Ларин. – И потом он имеет право абсолютно легально продавать его кинопрокату, телевизионным каналам… И заметьте, Владлен Николаевич, все вырученные деньги уже абсолютно легальные, в отличие от вложенных. Вот так они и перелетают «из тени в свет». Мол, повезло, хороший фильм получился, его охотно и за большие деньги покупают. Такая вот стиральная машина для грязного бабла. По такой схеме работает и большинство частных галерей, торгующих живописью. Покупают картину за сто долларов, а потом через кассу проводят, будто ее приобрел за десять тысяч какой-то неизвестный покупатель. Потом налоговая полиция ищи этого покупателя – не найдете. А деньги через кассу уже отмыты. Заплати с них налоги и спи спокойно.

– Интересно, интересно, – приободрился Пефтиев. – Точно вам говорю – не зря нас судьба свела.

– Вот и я так считаю, – улыбнулся в ответ Андрей.

– Я подумаю. И, возможно, наше сотрудничество станет долговременным, – пообещал Владлен Николаевич.

Ларин с Пефтиевым дошли до озера и повернули назад. Судя по всему, группа для выезда уже была готова. На песчаном проселке стояли съемочные машины, «пожарка». Ася с Мандрыкиным зачарованно слушали знаменитого режиссера. Тот говорил эмоционально, размашисто жестикулировал, но слов Ларину не было слышно – их сносил ветер.

* * *

Поджог гламурного «Кадиллака», принадлежавшего Мандрыкину, стал, конечно же, для провинциального городка событием эпохальным. Естественно, подключились следователи. Быстро выяснилось, что поджог был организован подручными средствами. Так что версия владельца о том, что на его собственность покушались бандиты, подверглась сомнению. Просто кто-то сумел незаметно подсунуть в колесную арку поближе к бензобаку бутылку с горючей смесью. В пробку был вставлен подожженный фитиль – этакий примитивный замедлитель. Длина фитиля, скорее всего, была отмерена таким образом, чтобы машина полыхнула раньше, чем в нее сядет Мандрыкин. Кто и когда успел подсунуть «адскую бутылку», так и не было выяснено. Единственные, кто могли хоть что-то припомнить, хотя и не находились возле машины с самого начала ее пребывания на площади, были лейтенант и сержант дорожно-постовой службы. Они дали показания, что видели рядом с «Кадиллаком» мотоциклиста в кожаной куртке и в шлеме с зеркальным забралом. Из номера транспортного средства сержант запомнил лишь две цифры, да и то не мог с уверенностью сказать, в каком порядке они были расположены. О старушке с лукошком главные свидетели упомянули вскользь – мол, видели ее, с любопытством смотрела на пылающую машину. Так ведь и десятки других стариков пялились на невиданное в их краях зрелище. Даже в Москве не каждый день коллекционные «Кадиллаки» поджигают!

Поджог поломал планы не только местной полиции. Общее собрание членов дачного кооператива «Ветеран» оказалось сорвано. Итоговую бумагу, ради которой Мандрыкин и приезжал, так и не приняли. И виноват в этом был по большому счету сам заместитель главы дорожно-строительного холдинга «Т-инвест». Зрелище исчезающей в огне любимой машины так его расстроило, что он позабыл о своих обязанностях. И старички благополучно разошлись, прихватив с собой продуктовые подарки. Правда, сам Мандрыкин никак не связывал поджог с попыткой сорвать собрание. Он был уверен, что это уголовник Граеров сводит с ним таинственные счеты. Но точный ответ на вопрос, почему в тот день полыхнула именно машина заместителя главы холдинга, мог дать только тот, кто сунул в колесную арку «Кадиллака» бутылку с горючей смесью и точно отмеренным тлеющим фитилем…

Солнце уже перевалило через зенит и катилось к синеющему на горизонте лесу. В воздухе густо пахло подсохшей травой, по-прежнему в небесной выси заливались невидимые жаворонки. Им вторили бесчисленные кузнечики.

Двое старых людей, бывший партизан Федор Юрьевич Новицкий и Анна Васильевна Протасеня, неторопливо подымались на высокий холм, поросший сухой травой и дикой клубникой. В руках старушка держала плетеное лукошко.

– Ты это, Васильевна, лучше не оборачивайся. Сердце себе не надрывай, – посоветовал ветеран своей спутнице.

Совет был к месту. С высоты, если обернуться, можно было увидеть наполовину уничтоженный дачный поселок.

– Не спешил бы ты так, Юрьевич. – Пенсионерка приложила ладонь к сердцу. – Во стучит, словно из-под ребер вырваться хочет. Это у меня стенокардия от волнения. А ты мужик еще крепкий. Другие в твоем возрасте или из больниц не выбираются, или вообще землю кладбищенскую парят.

– А ты сядь, передохни. Земля здесь сухая, сыростью не натянет… – Крепкий еще старик помог пенсионерке опуститься на сухую траву.

– Хороший ты человек, Юрьевич, приютил меня. Ведь я теперь совсем без дома.

– А что, и квартиры у тебя нет? – прищурился Новицкий.

– Была, – вздохнула старуха, – была да сплыла. Сыну я ее оставила. Тот женился, невестку прописал. А потом в тюрьму угодил. Живут там теперь совсем чужие для меня люди, – не желая продолжать тему, махнула рукой пенсионерка и хлюпнула носом. – Вот и получается, жить мне теперь по чужим людям или в дом для престарелых определяться.

– Не боись, Васильевна, прорвемся. Я человек бывалый. – Бывший партизан неторопливо нарвал букетик полевых цветов.

Старуха отдышалась, кряхтя, поднялась, и вновь они зашагали по еле видимой тропинке к вершине холма.

– Невнимательные мы все друг к другу. Живем рядом, встречаемся, а ничего-то о соседях не знаем. Вот я только сейчас, когда эти дорожники чертовы приехали, и узнала, что ты в партизанах был. Ты же раньше никогда медали не надевал, не рассказывал…

– А чего рассказывать? Что было, то было. И медалями по будним дням нечего звенеть. Я их только на День Победы и надеваю.

Старики вышли на верхнюю площадку холма. Она была довольно обширной, по центру виднелся кирпичный обелиск со ссыпавшейся местами штукатуркой. К нему была прикручена прямоугольная плита из нержавейки с неумело выгравированными буквами: десять фамилий и дата внизу – тысяча девятьсот сорок второй. Венчала обелиск пятиконечная красноармейская звездочка. Метрах в двадцати от скромного военного памятника виднелся брезентовый навес над археологическим раскопом. Стояли палатки. Молодые люди – студенты-волонтеры, просеивали выкопанную землю через проволочное сито, отбирали находки: черепки, кости…

Новицкий не по годам легко нагнулся и положил букет полевых цветов к подножию обелиска.

– Я часто сюда прихожу. Все они, наши бойцы-партизаны, тут и лежат. Немцы их расстреляли. Вот вместо них и доживаю чужой жизнью, – проговорил бывший партизан.

– Это ж сколько годков тебе тогда, Юрьевич, было? – спросила Протасеня.

– Четырнадцати еще не стукнуло. Я самый молодой в отряде был. Меня «железку» подрывать с собой не брали – берегли. Я тол из неразорвавшихся снарядов и мин выплавлял. Ножовкой кончик спилишь – и в печь растопленную. Тол, он легко, как воск, плавится. По жестяному желобу я его уже в бак принимаю. Он, когда горячий, то словно изнутри светится. А сверху по нему такие тени, ну, как на полной луне бывает в ясную погоду, плавают. Вот я плавил тол, смотрел на эти тени и, как мальчишка, всякую чушь себе придумывал. Вроде как мультфильмы из сказок. Не поверишь, Васильевна, за войну я больше шести тонн тола выплавил. Никакому бен Ладену такое и не снилось. Не один фашистский состав наши ребята этим толом под откос пустили, не один полицейский участок на воздух подняли…

– Значит, они все здесь. – Васильевна показала на землю. – А ты-то как уцелел?

– Говорю же, жалели меня старшие товарищи. Когда немцы карательную операцию начали, то лес наш и окружили. У нас схрон для оружия и взрывчатки был – надежный, под землей устроенный, битком набит и замаскирован надежно, пройдешь по нему и даже не заметишь. Командир приказал мне, как несовершеннолетнему, туда спрятаться. А сами ребята бой приняли. Их раненых десять человек в плен захватили. Мертвых каратели по деревьям развесили: кого за шею, кого за ногу… чтобы воронье их клевало. И местным запретили снимать тела, чтобы все знали, что с партизанами случается. А раненых вот тут вот, на Шараповой горе, и расстреляли. Никто из них нашего схрона так и не выдал, хоть немцы обещали в живых оставить, если скажут. Вот так и уцелел я. – Старик вздохнул, поправил цветы. – Думал, по осени пирамидку оштукатурить, в порядок привести…

Бывший партизан обернулся – неподалеку от него стояли молодые люди: студенты-археологи и их преподаватель-руководитель.

– Копаете? – спросил Новицкий.

– Копаем.

– Вы только ребят моих не потревожьте, – указал он взглядом на обелиск. – Памятник мы уже после войны ставили, по памяти, когда все уже травой поросло. Точного места никто не помнит.

– Не потревожим. Мы не столько лопатой, сколько кисточками и скальпелем работаем. Каждый черепок от песка отделяем.

– Ну и нашли что-нибудь ценное?

Преподаватель улыбнулся:

– Если вы о золоте и драгоценных камнях говорите, то нет. В археологии такие находки редко встречаются. А вот историческую ценность ваша Шарапова гора имеет. На ней в раннем Средневековье, оказывается, поселение викингов было.

– А почему вы так считаете? – спросил Новицкий.

– На костях, черепках мы скандинавские руны нашли. Это, кстати, научная сенсация. Раньше считалось, что викинги в здешних краях постоянных поселений не основывали.

– Ой, я мало что в этом понимаю, – призналась Васильевна.

– А я кое-что читал. До развала Союза постоянно журнал «Знание – сила» выписывал. Они об археологии много писали. – Седой старик даже распрямил грудь, расправил плечи. – Так что вы уж смотрите, товарищи археологи, ребят не обижайте. – Он вновь глянул на памятник. – Их покой тревожить нельзя. Отвоевали они свое. – И тут же абсолютно неожиданно, но вместе с тем и абсолютно естественно ветеран сменил тему: – Подзаработать на каникулах решили? Много хоть платят? – глянул он на студентов.

– Какое заработать? – рассмеялась белобрысая девчушка. – Мы все здесь волонтеры, ради науки бесплатно работаем.

– Ну вот, видишь, Васильевна, зря ты на современную молодежь наговариваешь – мол, или наркоманы-пьяницы, или в полиции служат.

– Так я что ж, я ж ничего… – засмущалась старуха.

– Ладно, Васильевна, пошли назад. Не будем людям мешать работать. У каждого свое дело. Вот мне сегодня надо еще огород прополоть.

– Какое прополоть, Юрьевич? – запричитала пенсионерка. – И твой дом скоро сломают, и по грядкам твоим трактор гусеницами проездит – ничего не останется.

– Пошли, пошли. – Ветеран приобнял спутницу за плечи и повел вниз с холма.

Теперь уже не рассмотреть разрушения в поселке было невозможно – он расстилался внизу. Старая женщина вглядывалась в то, что осталось от ее участка: пара поломанных яблонь и куча строительного мусора. Лишь чудом в дальнем углу уцелел цветник.

– Ой, глупая я была, глупая, – призналась Васильевна. – Муж-покойник предлагал мне дом из деревни бревенчатый перевезти и сруб сложить. А мне все чего-то нового, модного хотелось. Вот и уговорила его кирпичный поставить, чтобы на века было – детям и внукам. А теперь что? Муж в земле, сын в тюрьме. Был бы дом из бревен – разобрали б, перевезли. Новый участок хоть и далеко дали, но все же земля есть. Хватило б компенсации мне мужиков для работы нанять. А с этой кучей битых кирпичей что мне теперь делать?

– Кто ж знал, что оно так случится, – успокаивал Васильевну Новицкий, а затем вдруг напрягся и недобро прищурился.

– Ты чего, Юрьевич?

– Снова гости к нам пожаловали. Ох, не к добру…

По проселку со стороны леса к дачному кооперативу пылила автомобильная колонна, во главе которой нагло блестел свежим лаком желтый угловатый «Хаммер». Следом тянулись киношные машины, «пожарка» и омоновский автозак.