Дорофеев

– Теперь че? – Солдат, остановив машину, вопросительно посмотрел на Дорофеева. На языке давно крутилась пара-тройка смачных матюгов по поводу беспонтовой ездки за этим недострелянным сучьим потрохом, но он благоразумно помалкивал – с Игорьком лучше не препираться. В мах слетит с катушек и уроет. А может и покалечить в запаре. Такое с пацанами уже бывало.

– Разворачивайся, – после недолгого раздумья ответил Игорь. – Еще раз до развилки на трассу. А там посмотрим. – Он сидел рядом с водителем, спиной к притихшему на заднем сиденье Сычу, и непрестанно курил, натянув на лицо привычную маску непреклонной решимости и полной уверенности в себе. На самом деле его пресловутая уверенность давно уже дала трещину. И трещина эта с каждым часом бесплодных поисков расползалась все шире. Он в какой-то момент даже усомнился в правильности своего категоричного отказа от помощи Савченко, но, вспомнив, в какой форме Алина эту помощь предлагала, заиграл желваками. «Вот уж хрен там! Не дождется, мудило, чтобы я перед ним бисер метал. Тогда, в ментуре, ни о чем не просил, а сейчас – тем более... Да что я микшуюсь, в конце концов. Что я, сам не доберу этого жалкого шишкаря? Не какой-нибудь там вэдэвэшник безбашенный, – успел навести по нему кое-какие справки через бывших сослуживцев, – а обыкновенный вояка, связист. Ну, пусть там охотник и все прочее. Не попрет же дальше, в глубь тайги, раненый, да в мороз, да практически без верхней одежды. Сыч-то божится, что хорошо его зацепил. Юшкой у зимника все следы заляпаны. Значит, должен выйти где-то к поселку. А поселков в округе – раз два и обчелся: Ретиховка да Отрадное. До Отрадного километров тридцать пять. Это вряд ли... Скорее всего – Ретиховка...»

Машина упорно ползла вперед по изломанной буераками колее старой лесной дороги, мягко покачиваясь на мощных рессорах. Время близилось к обеду. Хотя какой, к черту, сейчас обед при таком раскладе. Пошел уже шестой час с начала поисков, а выходного следа из двадцатикилометрового полукруга, отделяющего участок тайги с зимовьем от поселков, они так и не обнаружили. Пропустить никак не могли. На свежевыпавшем снегу любая вмятина была видна издалека, буквально за сотню метров. Мелькнула, правда, в голове смутная надежда на то, что этот недобиток окочурился где-то в сугробе от потери крови, но ее Дорофеев решительно отмел. Интуиция подсказывала, что не может вся эта мутотень так легко и благополучно закончиться. Не может, и все тут, как бы ни хотелось.

Вчера, когда вылетел, как ошпаренный, из кабинета Алины, зло на нее вчистую выедало нутро. Даже не столько на нее, сколько на себя: «Вот же сучонка! Все-таки соскочила с крючка!» А он уже совсем было решил, что умелым траходромом привязал ее накрепко. Никуда она теперь от него не денется. Будет как шелковая, озабоченная пуделиха, жрать с ладони. И совсем недалек теперь тот долгожданный день, когда он эту стареющую дуру отволочит в загс. При всей своей внешней крутости и немереных деньжищах она же, в сущности, обыкновенная слабая баба, рыдающая взахлеб от одиночества (в этом Игорь был уверен на сто процентов!), а потому, как и все они, спит и видит, как достойный, вроде него, мужик возьмет на себя все ее проблемы, отогреет и защитит. Однако, оказывается, он явно просчитался. Не так уж крепко он ее к себе привязал, если все еще ерепенится, пытаясь отодвинуть его на приличное расстояние. Сиди, мол, попка, на своем шесте и не вякай. Ты для меня просто-напросто обыкновенный живой вибратор, машинка для сношения. И не больше того. А так, по жизни, такой же холоп, как и все остальные. «Вот же сучка!.. Ну ладно. Не все так клево в жизни, как ты там себе думаешь, тепленькая моя, – усмехнулся Дорофеев. – Этот наш с тобой спектакль еще не окончен. Сейчас бы только разобраться с этим недобитком, а уж потом я за тебя возьмусь по-взрослому. Никуда ты, золотко, от меня не денешься. Охмурю на хрен!»

В машине стояла полная тишина. «Молчат, ханорики, – удовлетворенно отметил про себя Игорь. – И правильно делают, что молчат. Такой кипеш устроили на ровном месте. Нет чтобы начистить мужичью рожи, если по-доброму не понимают. И все. И без проблем. Так нет же – давай сразу кромсать. Это все этот зечара, Сыч, выеживается. Зря, наверно, я его в свое время от зоны отмазал. Совсем отмороженный садюга. Извилин не хватает уразуметь, в конце концов, что иногда для пользы дела можно и по-тихому ситуацию разрулить. Не обязательно за собой гору трупяков наваливать».

Игорь посмотрел на часы. Часовая стрелка подбиралась к двум, пора было выходить на связь со второй группой, которую он отправил тропить шишкаря прямо от зимника. Отправил, хотя и знал, что это дохлый номер. Ничего хорошего из этой затеи не выйдет. Сильный снегопад, закончившийся перед самым рассветом, начисто стер любой его наслед. Да и если бы Щир хоть что-нибудь существенное обнаружил, уже давно бы сам связался. Не утерпел бы. Уже бы визжал от распирающей гордости, расписывая свои немереные заслуги. И Игорь, поразмыслив, вернул в бардачок портативную рацию.

Неожиданно в десятке метров от капота джипа на дорогу выскочил весь в снежной пыли здоровенный вепряк и, вопреки здравому смыслу, понесся, дурень, впереди, перед машиной, прямо по выбитой колее.

– Дай я его! – дико заорал прямо в ухо Сыч.

– Вали, – не отдавая себе отчета, согласился Дорофеев. Его, как и всякого мужика, мгновенно разобрал вечно живущий внутри неутолимый охотничий азарт.

Андрей

Едва приоткрыл глаза, с трудом расцепив смерзшиеся ресницы, и тут же зажмурился от нестерпимо яркого солнечного света. Медленно, по капле, вернулась боль, а через минуту потоком хлынула в застывшее тело, и он не смог удержать стона. В ушах стоял какой-то чудовищный шум, будто в полуметре ошалело громыхал товарняк в тысячи вагонов, норовя сатанинским лязгом стылого металла разнести голову на куски. Но где-то на самом донышке замутненного сознания все еще жила данная когда-то установка на борьбу, и он попытался приподняться на одеревеневшем локте. Попытался, но даже для этого судорожного неловкого движения не хватило сил, и пришлось снова откинуться на спину...

В одну бесконечно долгую гонку на выживание превратилась прошедшая ночь. Андрей прекрасно понимал, что на него очень скоро будет объявлена настоящая охота, ведь был последним живым свидетелем бойни, устроенной на таежной заимке. И шанс на спасение оставался только один – уйти от зимовья как можно дальше. Идти и идти, превозмогая боль, пока спасительный снегопад надежно прячет от преследователей его следы. Пока разгоряченное ходьбой тело почти не чувствует холода. В тонком свитере, без шапки, не имея возможности развести костер, уже через какой-нибудь час после остановки легко превратиться в ледяной столб.

Ему очень повезло, что пуля не задела ни кости, ни артерии, а прошла навылет, только разорвав связки в нижней части бедра. Повезло, что, перетянув ногу брючным ремнем, удалось приостановить кровотечение. Хотя бы на несколько часов, в течение которых можно не ослаблять жгут без риска вообще потерять ногу. Чертовски повезло, что, под жутким обстрелом «штурмуя» сопку, не потерял свой охотничий нож и сумел вырезать из сухого дубка подобие костыля, без которого очень скоро совсем бы не смог передвигаться.

Он шел и шел, скрипя зубами. Ковылял на последнем издыхании, уже не уклоняясь от хлеставших по лицу невидимых веток. Шел, изо всех сил стараясь отогнать от себя навязчивую картину страшной нелепой смерти пусть и не слишком близких, но хорошо знакомых людей. Сейчас, когда на карту была поставлена сама его жизнь, нельзя было позволить себе думать о произошедшем! Ни в коем случае нельзя было думать вообще ни о чем, кроме маячившей за спиной опасности! И это не было проявлением трусости или черствой души. Это было единственной возможностью выжить и уцелеть.

Совсем немного, каких-нибудь пятнадцать-двадцать километров отделяло его от Ретиховки. Но разве возможно точно определить нужное направление, когда даже звезды упрятаны в сплошной снежной пелене?! И он двигался почти наобум, стараясь ориентироваться по едва видимой хребтине перевала. Падал и полз на брюхе, из последних сил продираясь через бесконечные буреломы и лозняки, жадно хватая снег пересохшими кровоточащими губами. Падал и полз, заставляя себя поверить, что сможет, что успеет добраться до человеческого жилья, пока не потерял сознания.

Семеныч

«А давай-ка мы передохнем маленько, – с трудом переводя дух, произнес Семеныч и смахнул с толстой валежины белоснежную кухту. – Вон сколько за день отмотали!» Бросил короткий взгляд на оставленную позади чащобу. Облегченно вздохнул и, не торопясь, примостился на шершавом промерзшем стволе, предварительно пристроив под «пятую точку» овчинные вихотки^[13] – не ровен час, опять радикулит прижучит. На этот раз Акай возражать не стал, несколько раз прокрутился юлой, утрамбовывая рыхлый свежевыпавший снег, и тяжело бухнулся у ног хозяина. Да тут же, задрав заднюю лапу, принялся с ожесточением выгрызать намерзшие между пальцев ледышки. «Видно, теперь и ты, дружок, в конец ухайдохался, – закурив, усмехнулся в усы Семеныч. – А чего носился как чумной, за версту впереди?»

На душе хорошо было – светло и радостно, хоть и притомился порядком за день в бесплодных поисках зверя. Ну да разве ж подпустит он на выстрел в такую пору: тихо, безветренно, как и всегда после большого ненастья. И собаке не работа, а одно мученье – свежака-то по колено навалило. Вот и елозит челноком вверх-вниз да обратно. Даром что сам, охотничек, напросился. «Да что уж там, – подумалось, – хлебушко есть, вчерашнего варева еще осталось. Переживем как-нибудь. Не впервой». Много ли нужно ему теперь, одному-то, без Маши? Так только, чтобы день пережить, да ночку перебиться, да не распрощаться с божьим светом раньше отпущенного срока. Хотелось же еще и на правнука посмотреть. Скоро уже, в этом месяце, внучка Олюшка родить должна. А там, глядишь, чуток погодя и приедут домой в Ретиховку всем своим пополневшим семейством. А то и он, если бог даст, к ним в Хабаровск на недельку какую наведается. Мог бы и подольше погостить, что ему теперь – кроме курочек, никакого хозяйства... Да, правда, стеснять их там долго не хотелось. И так не протиснуться. Друг на дружку наступают. Попробуй, поживи вчетвером в двух малюсеньких комнатках...

Спешить было незачем. Сидел да покуривал, блаженно прищурившись, на самом краю высокого каменистого увала. По трем сторонам сумрачно помалкивал вековой кедрач, а впереди весело искрилась на ярком полуденном солнышке неоглядная, ровно запорошенная марь с чахлой низкорослой порослью заиндевелого чозенника на закрайках. Чистая да гладкая, без единого пятнышка, без помарочки, как недавно сотканное полотно. И таким умиротворяющим покоем дышала вся эта знакомая, но ненадоедливая благолепная красота, что сидел бы да сидел вот так, часами, ни о чем не думая, не сожалея, не обращая никакого внимания на то, что колючий морозец пощипывает разгоряченное лицо, ползет за воротник распахнутой кухлянки. Сидел бы да любовался заснеженной тайгой, не переставая удивляться великой силе божьего промысла, всему этому сотворенному им совершенству.

Резко, заполошенно прокричала где-то совсем недалеко потревоженная сойка, выводя Семеныча из блаженного забытья. А потом совсем зашлась, не смолкая, как оглашенная. И Акай встрепенулся, навострил уши. Поднял голову, шумно втягивая воздух черным кожаным носом. «На месте», – тихо предупредил собаку Семеныч и, подхватив старенькую тозовку, поднялся на ноги. Стоял, прислушиваясь, соображая, как ловчее будет подойти к дичине. А Акай уже весь изошелся в ожидании команды. Начал тонко повизгивать, то и дело бросая на хозяина недоуменные, укоризненные взгляды. «Нельзя», – непреклонно прошептал Семеныч и приложил палец к губам. А в голове все крутилось: «Как же, как же сподручнее-то будет?» Птица кричала в густом кедровом подросте метрах в двухстах, чуть левее которого начиналась и уходила вниз узкая неширокая балка, густо поросшая высоким ковылем. На противоположной ее стороне, на покатом склоне невысокой сопки темнел сравнительно редкий ельник. «Вот туда, верно, верхами и потянет, – определился он наконец. – Только б этот дурень усидел до времени. Я тебе! – погрозил собаке кулаком. – На месте! Ждать».

Перемахнуть релочку было делом минутным, но, чтобы не подшуметь, пришлось дать кругаля. А потому к нужному месту подошел, порядочно запыхавшись. Подождал, отдышался, поглядел назад из-под ладони. Акай нетерпеливо крутился, но, как хозяин и наказывал, у той же насиженной валежины. «Ну молодец, малец, выдюжил», – улыбнулся Семеныч и дал отмашку собаке.

Не прошло и двух минут, как звонкий, заливистый собачий лай разорвал лесную тишину. По «серьезному» тембру с хрипотцой хозяин сразу опознал, что она кабана гонит. Да накоротке, по-зрячему. И, дослав по пуле в стволы, приготовился к стрельбе. Но тут случилось непредвиденное – где-то впереди прозвучала короткая автоматная очередь, и Акай резко замолчал. В груди у Степаныча захолонуло от неприятного предчувствия, и он бросился навстречу.

На одном дыхании, будто и не было за плечами без малого семидесяти лет, продрался сквозь заросли лещины, перескочил балку, умудрившись не сверзиться с высоких шатких кочек, и попал на старую лесную дорогу в аккурат там, где и нужно было: поперек колеи стоял здоровущий японский джип, сверкая никелем, как елочная игрушка. А рядом троица квадратных лбов в камуфляже. Двое с оружием в руках – у одного АК, а у другого помповуха. Семеныч, не обращая пока на них внимания, растерянно огляделся по сторонам, и от сердца отлегло – в десяти шагах у битого кабана, ощетинившись в сторону непрошеных гостей, замер с измазанной в крови мордой целый и невредимый Акай. Увидев хозяина, завилял было от радости бубликом пушистого хвоста, на секунду отвлекся от справедливого дела охраны принадлежащего ему трофея, но, не сойдя с места, тут же снова оскалился и зарычал на чужих.

А трофей, безусловно, впечатлял – старый матерый секач, славно зажиревший на желуде и шишке, богато уродившихся в нынешнем сезоне. Не меньше двух метров длиной, с сединой на мощном загривке и в палец толщиной полустертыми желтыми клыками, от одного вида на которые уже начинало сосать под ложечкой: такому раскроить собаку от хвоста до головы – плевое дело. Семеныч уже хотел похвалить верного своего помощника за хорошую работу, но вспомнив, что этого вепряка у них с Акаем попросту украли, нахмурившись, вовремя прикусил язык.

– Слышь ты, чухан, – прогнусил один из «охотничков» на удивление для своей внушительной комплекции высоким голосом, – бобика своего забери, а то я счас с него лапши нарежу. Достал, падла.

– ...

– Ты че, марамойка, не сечешь, что ли?! – не дождавшись ответа, угрожающе повел стволом автомата в сторону Семеныча.

– Закройся, – оборвал его на полуслове самый высокий из троицы и примирительно прибавил: – Мы как вроде старику мясо должны...

– ...

Семеныч опять благоразумно промолчал, теперь уже внимательно рассматривая незнакомцев. Широкоплечие, все в одинаковом, должно быть дорогом, утепленном камуфляже и добротных унтах, они лишь на первый взгляд были похожи как близнецы-братья. Тот, что говорил последним и явно был у них за старшего, самый высокий и смурной, в отличие от своих напарников, все-таки носил на своем широкоскулом и грубом лице, с ямочкой на массивном подбородке какой-то отпечаток интеллекта. Его большие карие глаза глядели на Семеныча из-под густых черных бровей с хищным прищуром, внимательно и цепко, но без малейшей доли пренебрежения.

– Ну что молчишь, отец? – продолжил он. – Твоя псина кабана выставила – значит, с нас причитается. Так ведь, кажется, у охотников положено?