Глава 3

Настя аккуратно положила успокоившегося Максимку в кроватку. Он еще не понимал, что сегодня он спас своей матери жизнь. Она ведь – всерьез, всерьез, всерьез! – собралась вскрыть себе вены! И просто забыла, забыла о сыне! И если бы не обиженное, надсадное младенческое кряхтенье из детской…

Безумие! Она, Анастасия Серебрякова, домохозяйка, мать и бывшая бизнесвумен, впала в безумие! И чуть не убила себя! И спас ее ребенок. Младенец двух месяцев от роду! А ведь его могло не быть, Максимки!

После выкидыша мысль о новой попытке завести ребенка пугала ее. Да, годы не ждали, они теснили ее железным, латным легионом. Но врачи опасались, а сама Анастасия долгое время не решалась вообще ни на что. Слишком больно все было. И не столько физически.

И лишь когда начались – какие-то сначала мелкие, потом все крупнее и крупнее – недоразумения, недоговоренности, недопонимания с мужем, беременность показалась ей спасательным кругом, за который она может ухватиться в попытке укрепить расползающуюся, как дрожжевое тесто, семью…

Но ничего не удалось спасти. Было лишь хуже. Витя все отдалялся – надо полагать, у него уже была эта баба… У самой Насти усиливались боли – как их назвал психотерапевт Антон, соматические. Сама беременность тяжелая – не девочка, чай, уже…

И муж… При первом известии, что началась новая беременность, Виктор был счастлив. Но затем как-то снова отдалился… Потом вроде бы опять сблизился. Потом она лежала на сохранении и буквально изгладывала себя мыслями, как он там… А он заходил три раза в неделю, приносил ничего не значащие цветы и фрукты. И меньше чем через час уходил снова. Его можно понять – там дела. А за час с болящим человеком все новости по три раза обсудить успеешь. И все же как он не понимал, что ей так одиноко, так одиноко!..

А потом был искренне счастлив, когда встречал их с Максимкой из роддома! Муж надышаться не мог на сына. Он имя ему дал, которое давно вынашивал – говорил, лучший друг у него был сначала в детстве, а потом в армии по имени Максим.

И первый месяц, казалось, их прежняя семейная радостная жизнь полностью вернулась! Витя сам и купал сына, и очень скоро после рождения начал учить того плавать… Сам сделал шапочку с валиком вокруг лица, куда завернул и зашил куски пенопласта… Максимка не желал купаться, тем более что Витя начал постепенно класть его во все более и более прохладную воду… Закалял, говорил. И вот один кряхтел и хныкал, другой его басовито приструнял – дескать, мужиком должен расти, закаляйся… а третья суетилась вокруг и кудахтала… но была втайне счастлива до умопомрачения! И ужасно хотела его, своего мужчину… но, жаль, нельзя ей было тогда, врачи не разрешали…

А потом снова все разладилось… И закончилось нынешним вечером… Или… Или, может быть, началось все раньше?

* * *

Когда это началось? Невозможно сказать определенно. Невозможно выделить какой-то один день. Или какое-то одно событие. Любовь уходила постепенно.

Может быть, вот это? Хотя и событием-то не назовешь…

Просто день был такой… Он складывался не то чтобы неудачно. Просто должен был быть другим. Более… осмысленным, что ли… ибо Серебряков горел. Горел, не успевая решить важнейшее дело. И самое неприятное было, что вместо этого приходилось решать и организовывать массу других, посторонних. Но тоже неизбежных, требовавших внимания, по которым он опять не успевал, и это было критично, потому что срывалась сдача нового заказа, причем очень удачного.

Ему почти что удалось продать «самовары в Тулу». Иначе говоря, получилось убедить не кого-нибудь, а самих иорданцев заказать довольно крупную партию товара. Причем отбил он этот заказ у англичан. Которые почти что даже подписали с Амманом протокол о намерениях. И самое во всем издевательское было то, что деколи на эту партию он взял как раз… у англичан же! Правда, у других.

Виктор очень гордился собой. Ведь все удалось благодаря практически только лишь его хорошо подвешенному языку! Ведь совсем символически упали в цене относительно английского предложения. Только лишь для того, чтобы формально обозначить выигрыш негласного тендера.

Но он умел неподражаемо точно произносить по-арабски «иншалла». Когда иорданцы в первый раз услышали это – «если будет воля Аллаха», то заулыбались: «Вы говорите прямо как правоверный!» – «Я уважаю ислам, – нашелся с точными словами Виктор. – У нас в стране четверть мусульман. И у меня много партнеров, которые придерживаются этой веры. На их честность всегда можно положиться».

Польстил, конечно. Партнеры-мусульмане у него были, как не быть. Но честность, скорее, зависела не от религии, а от национальности. На честность татар он действительно мог положиться всегда. С остальными… тут, как говорится, градация была широкой.

И арабы знали, что он им польстил. Безукоризненная честность в число их национальных достоинств не входит. Но это все равно было им приятно. Особенно на фоне высокомерных британцев, которые, по словам партнера-иорданца, впавшего в откровенность у себя дома, были вежливы настолько противно, что от них за версту несло неистребимой надменностью.

«Вы, русские, нам ближе, – сказал араб. – Вы тоже себе на уме. Но вы умеете быть друзьями. А они – только господами».

Как бы то ни было, Виктору удалось договориться с иорданцами на весьма интригующий – особенно, если принять в расчет перспективу на будущее – заказ. И вот теперь он не успевал его выполнить!

Застряли на границе две фуры. И Алла, его логист, вместо того чтобы опрометью срываться туда и решать вопрос на месте любой ценой, два дня потеряла на какие-то поиски путей к таможне. Причем не доложила ему, а пыталась ликвидировать проблему собственными силами. Не желала-де обременять шефа делами, за которые в состоянии ответить сама!

В результате схема начала разваливаться. А собирать ее заново было катастрофически некогда. Вместо того чтобы решать вопрос, Виктор должен был полтора часа потерять, чтобы встретиться со Светланой и Александром. У тех болезненно завис вопрос с налоговой, и нужно было, чтобы он срочно просмотрел ряд бумаг.

В это же время позвонили из Издательского дома Андреева. Там надо было бегом-бегом утвердить рекламный материал в журнале «Анфас». А пиар-менеджер был в это время в Екатеринбурге, налаживал там взаимодействие с местной прессой. Пил, собака, таскаясь по кабакам, – вот и все взаимодействие! И просмотреть верстку тоже надо было немедленно, сегодня, ибо журнал завтра уходит в печать. Ерунда, конечно, полчаса на мониторе и пара исправлений – но сегодня, сегодня! Сегодня, будь оно неладно!

А время таяло! И неумолимо надвигался час, когда надо спешить на важнейшие переговоры. И тоже не отменишь – в деле были люди со Старой площади. А для этого надо успеть метнуться в офис, взять необходимые бумаги – а слетай-ка быстро до «Авиамоторной» по этому проклятому шоссе Энтузиастов!

А там Юлька: «Ой, Виктор Николаевич, не убегайте секундочку! Тут вот немцам ответить надо, Халеру, он буквально мне весь провод оборвал, когда, говорит, будет ответ на его письмо!»

И по пути еще надо подхватить Вику, которая нужна на переговорах не только в качестве маркетолога, но прежде всего – длинноногой блондинки, умеющей улыбаться так, что партнеры торопятся снять с себя последнюю рубашку.

Точнее, цинично определила свои качества однажды сама Вика, они торопятся рубашку снять с нее. А с себя – штаны. Но почему бы и не подать надежду, если это необходимо для дела…

* * *

Основания для гордости у Вики были. Тело у нее было роскошным, и любить она умела. Виктор это знал – еще с тех пор, когда, чуть подвыпив на их корпоративной встрече Нового года, она увела его в свой кабинет и там, плача, горячечно шептала: «Я люблю вас, Виктор Николаевич! Я люблю вас!» И раздевалась, и раздевала его, почему-то его же и утешая: «Это ничего, Виктор Николаевич, это ничего, я завтра уволюсь, это ничего…»

И он гладил ее, и утешал сам, и целовал в мокрые глаза, и исполнен был какой-то ослепляющей благодарности, и не мог, и не хотел ничего прерывать, не хотел до смерти оскорблять эту девочку, хотя дома была Настя, и он любил ее…

Конечно, не дал он Вике никуда уволиться. Знал, знал, разумеется, что для деловых отношений это будет серьезным ударом. Он, кстати, поэтому никогда не заводил иных, кроме служебных, отношений на рабочем месте. Даже когда не было Анастасии и он, в общем, монашеских обетов не придерживался. Но если хочешь на работе иметь работу – не имей никого, кроме работы. Это было железное правило. Ну, почти железное. Если не считать Вики. Но и та со своей стороны больше ничем его не нарушила. Хотя не знала про правило. И уж Серебряков, разумеется, никоим образом не стремился о нем рассказать тогда, когда они судорожно-счастливо любили друг друга на кожаном диванчике. И утешали, и прощали, и оправдывали…

Когда на следующий день, в последний рабочий день года, она, сухая и затянутая, положила перед ним заявление об увольнении, он просто встал из-за стола, подошел к ней, крепко прижал к себе и сказал:

– Викулька, этим ты все равно не сделаешь случившееся небывшим. И я не хочу его таким делать. И не хочу тебя никуда отпускать, хочу, чтобы ты, как очень близкий друг, всегда была рядом. Если это не будет тебе самой неприятно…

– Друг… – прошептала она.

– Да. Друг. Но близкий, – потерся Виктор носом о ее щеку. – И в моем сердце очень много места для тебя. И раньше так было, поверь, – он поцеловал ее. – Ты вон какая красивая, и уж поверь мне, развратному негодяю, я с самого начала сам хотел затащить тебя в постель…

Это было действительно так. Как верно было и то, что Серебряков вполне эффективно выкидывал это желание из головы. Но он хотел еще и избавить девочку от чувства вины – ведь после этих его слов она превращалась в женщину, которая просто однажды уступила. Так ей будет легче.

– Но у меня есть и другая любовь, ты знаешь, – продолжил он. – И вот обстоятельства, они… гораздо более узки, чем сердце. Мы не можем их изменить. Но мы можем оставаться рядом, если ты не против. И я прошу тебя остаться…

Черт его знает, прав он был так или нет… Близости с Викой у них больше не было. Отношения оставались дружески-служебными. Но он знал, что на нее всегда может положиться. А что творилось у нее в голове и сердце, не было ли ей мучительно общаться с ним лишь по служебной линии – этого узнать было нельзя. Вика неслужебного интереса к шефу больше не показывала, душу не раскрывала, попыток выйти за рамки принятых отныне отношений не делала.

Работала хорошо. Правда, и подниматься выше начальника службы маркетинга ей было уже некуда. Так что мимолетный служебный роман не окончился ни одним из классических вариантов. Ни замужеством, ни карьерным ростом. Ни даже увеличением зарплаты: маркетологи сидели у него на заказах и были, по сути, отдельным хозрасчетным подразделением. И Вика зарабатывала в зависимости от того, сколько нарабатывала. Всем своим отделом.

Замуж она вышла через год. И… ничего не изменилось…

* * *

У двери в квартиру нажал кнопку звонка. Тот проблямкал в глубину холла, затихая. Ключ был, но издавна у них в семье принято было, чтобы возвращающийся домой вызывал того, кто пришел первым.

Настя открыла дверь, чмокнула в щеку.

– Проходи, – сказала она. – Устал?

– Устал, – согласился Виктор, снимая туфли.

– Ну, отдыхай, – уже отворачиваясь, молвила жена. – Я сейчас, только передачу досмотрю! Там на кухне Мария плов приготовила, если хочешь, подогрей…

И ушла в гостиную.

Виктор снял обувь, повесил куртку. Прошел в ванную, вымыл руки. Душ бы принять.

– Опять, поди, ерунду какую-нибудь смотришь, – проходя мимо открытой двери, сказал он весело. Постарался сказать весело.

Жена промолчала.

Он переоделся в домашнее. С душем – ладно, вечером. А вот поесть действительно было бы неплохо.

Плов уже остыл, но выглядел аппетитно. Виктор зажег газ, перемешал содержимое сковородки. Телевизор включать не хотелось. Хотелось тишины.

Он сходил за книжкой – когда было время, он читал «Историю Кавказской войны». Завораживающее было чтение! Он внутренне и плакал, и смеялся, как мало изменилось с тех пор на Кавказе! То есть изменилось все. Внешне. И совсем не изменились тамошние народы… Он-то их повидал…

Есть и читать одновременно, говорят, вредно. Что и не преминула заметить ему Анастасия, выйдя наконец на кухню.

– В моем возрасте уже поздно об этом думать, – невнятно ответил Виктор. – Весь возможный вред уже нанесен.

– А чего ты бурчишь? – тут же вскинулась жена. – Я же о тебе беспокоюсь!