Сколько ж петляли… А, попетлять пришлось. Не сразу, но они дошли благодаря самой что ни наесть простой женщине с котомкой, махровых перчатках обыкновенно использующихся для работы в садах, да огородах и, которая, словно не согревавшаяся местным солнцем, щеголяла в выцветшем зипуне, со следами кое-где пятен от отбеливателя и пуховом платке под капюшоном на заклёпках, не понимавшей ни слова в начале, но затем видя озадаченность лиц гостей её страны, объяснением на пальцах куда идти, пошедшей в противоположную сторону от её запланированного маршрута и отведшую к гостинице.

Илейн с сердцем сказала ей тогда, как сын подтвердил, что это то самое место: «Sehr vielen Dank!» помня со школьной программы из девства, что так здесь и благодарят. Она ещё подумала:

Надо же слова разные какие… А, поступки хорошие на всём земном шаре одинаковы… Нечего изобретать.

– Сынуль, налей водички мне пожалуйста, если не сложно…

– Конечно, сейчас…

Жанна прошла с двумя чемоданами на колёсиках вперёд. Они зарезервировали единственную комнату, которой на такой срок располагала гостиница: двухкомнатное пространство, разделенное в одной на две кровати и кухню, а другой на три двуспальные койки. Было очень просторно и не отдавало и намёком на роскошь. Самая обыкновенная мебель с острыми углами. Чем их привлекло именно это место – пешая доступность в двадцать минут на своих двоих до клиники. Если верить неустанным алгоритмам их гаджетов. О чём они сразу не знали, выяснив позже, гостиница только казалась гостиницей, будучи – студенческой общагой для интернациональных студентов.

Илейн маленькими глотками отпивала из высокого, формы ромба стакана, заметив увеличившиеся через стекло линии на подушечках пальцев. Сын, заметив, у стаканов свойства лупы, взял свободный и отдалив от лица улыбнулся в донышко – губы казались теперь на пол лица – заговорил с расстановкой и ударениями:

– И дорогие наши участники… Те, немногие из них, кто урчанием живота сравнялся с поющими китами, отважится ли кто пойти за продуктами?

Она улыбнулась. Живот и правда урчал.

IV

Отправившись вдвоём, без высказавшей желания на то, Алой Бестии в их «группе», становящейся ярым представителем Нонконформизма, во всём остальном являясь обтёсанным до предела конформистом или конформистской, а то, прости Господи, конформитесей. Тут Илейн и сама с новыми веяниями, вечно оскорбленными, полыхающими недовольством оторванной от реальной жизни молодёжи, сама не знала, как вернее обозначить тех, кто желал влиться в какую-нибудь группу, влить индивидуальность интересов и привычек – в большинство, притязающее на правоту и победы своих убеждений, были они естественными, навязанными, обрывочными или целостными, главное быть там, где по-громче и у кого стиль полемики призван не за свободное и доброе, уважительное, а визгливо-глушащее всякую возможность на раздумье и цивилизованность. Мир рождённых ангелочками, которые с пеной у рта, требуют вытоптанный хлам с земли, заполняя внутренности паразитами, что уже перехватили бразды за правлением их поведения, превращая в примитивные оболочки, обманчиво выглядевшие ещё, как люди.

Пока они искали открытые магазины, обнаруживая на всех с гравировкой – 24 HOURS – замкнутые двери, справляясь у редких прохожих о причинах, послуживших такому, видели удивленные лица и слышали, что: Дескать, праздник-то, христианский, холлидейс, в общем.

– Да, Кирюша, надо же какая у людей стабильность, что они не работают…

– Давай искать, какой-нибудь квартал с магазинчиками иммигрантов… Они должны работать.

Илейн крепче сжимала руку сына, замечая, что даже не скрываясь в подворотнях, не дождавшись покрова ночи или сумерек, сколько молодых людей – курили, будь это девушки или парни, закидывались таблетками или делали себе инъекции; с другой стороны радовало, как они зашли в парковую зону, видеть большинство пожилых людей и как бы не было прискорбно замечать людей мучащихся болезнью, которая приковывала к инвалидным креслам, вселяла надежду: веселость на их лицах и, то, как они подъезжали на своих сверх функциональных устройствах к огороженному пруду, чтобы покормить здешних уточек и селезней, гоняли на скоростях по велосипедным дорожкам. Невольный укол жалости к своей Родине, воскрешал образы редко выкатываемых на допотопных инвалидных креслах – приобретаемых за свой счёт – стариков и юношей с обездвиженных параличом.

Ещё в самом начале из пыльного окна такси она видела, как пожилые люди на сих «креслах»: ели с аппетитом зажаренных тигровых креветок, запивая пивом, смеялись, в тени аляповатых зонтиков перед кафешками, не отягчённые заботой о завтрашнем дне… А что было у её обокраденной Родины? Отсутствующий водопровод, насыпь из перемолотой гальки, и выбоины на кое-как асфальтированных дорогах, множащихся заплатками из которых вычерпывали воду сотрудники компаний миллиардеров даже не чашками, а совками…

Старики-инвалиды, которых родня, воспитанная телевидением, родня из людей, с душой разбавленной алкогольной и табачной продукцией своих же престарелых родителей, пичкала снотворными, кутая в изредка сменяемые памперсы для взрослых. Она была наслышана о таком… И тем не менее чаще всё же члены родни: всех, сидящих на инвалидных креслах, пару-тройку раз в неделю, сгоняя через боль, зарабатывая грыжи, героически спускали в домах без лифтов и уродливыми и высокими ступенями подъезда, стоять в одном месте и глотать пыль от гоняющих внутри дворов автомобилей, уставившись на развешивающих белье, рядом с детскими площадками, расположенных не на амортизирующем покрытие, а всё той же земле, ставшей объединением грязи, которая принимала втаптываемые окурки и плевки, грязью, напитавшейся мочой неизменных ночных горлопанов, ставших – как и эта грязь в которой уже не один корень не обрел бы жизнь – без мечты и будущего.

Она сжала руку сына крепче. Ей стало страшно. Она чувствовала ответ, но теряла его, как сон.

Её страна с сильными, неуправляемыми людьми, с ярко выраженным чувством воли, хоть большинством и существовавших видя только ржавые гаражи, серые постройки, унылость, которых б ушла с орнаментом; большинством загнанным в дома, выйди из которых и, погрузишься – стараниями действительности – в мир сильных и слабых, разивших стоя и получавших лёжа, оживших с карикатур варварских времён прошлого; большинством: богатство и роскошь видевших только во владельцах взявших в оборот распятого пять тысяч лет назад, золотящие купола возводя, да раздалбливая колымаги из рук в руки переходящие, выбивая из под колес насыпь из выбоин дорог, что были не долговечней современных обещаний и дружбы, не терпевшей заплаток; дружбе рвавшейся от предательства, равнозначно плеве – единожды и бесповоротно.

Не такие ж разве здесь среди ровных дорог и красивых домов, бродили порванными и оторванными от своего я, молодые люди, стараниями шакалов – продававших и скупавших, ширявшихся до заката, валявшихся за кустами. Стонущих, в беспросветном поиске счастья?..

Её удивляло, почему никто не замечал… Чувствуя руку сына и его настороженный взгляд, напряжение, пульсирующую жилку вены на виске, она поняла, – и, он, замечал, как и она. Илейн подумала, что лучше было б если смерть всех их – этих наркоманов, моральных уродов – побрала, а потом, к ней в душу, нет, из самой души, прояснилось решение, что каждый из них человек, каждый рожден был от любви матери и отца, и каждый из них живой человек, личность, хоть потрепанная, погрязшая… но личность. И, бесчеловечно, думать, о смерти таких людей, ужасно полагать, что пути к исправлению отрезаны от них и ни на что больше они не годны. Такое отношение даже к наркоманам неправильно. Но, и правда была на том, что и каждый кто подсел на наркотик – будь это что угодно: вещества или род какой другой разрушительной деятельности – человек подсев, подсаживает всё своё окружение. Расползается, как опухоль ища и за пределом друзей и родных. Люди подсевшие – превращают жизнь любящих их людей в каторгу; и вытягивают жизненную силу… и, всякое смирение перед этим недугом и прощение, надежда на просвет, они – зависимые – веру и душу, как клещи кровь из бродячего оставленного животного будут тянуть, облепляя и облепляя, заражая и превращая каждый день в беспросветное горе, пока не умертвят, а сами не покроются коростой.

И остаётся только молитва и борьба. Действовать, и верить, что и их всех обязательно посетит Христос…

Не мщение от нас требуется. Думала Илейн. Нет в нём необходимости… Не уничтожение не угодных, бессмысленных и влачащих существование сродное злокачественным опухолям… Людям, со всем осмыслением, необходимо желать только исцеления, чтоб они обрели смысл, вернулись в первозданное лоно чистоты, здравой и ничем не оскверненной любознательности. Среда воспитывает поколения… Как в далекие времена отбирали из христианских семей мальчиков и за десяток лет издевательской муштры выращивали совершенный продукт покорности, яростно отстаивающего своих хозяев и нового бога… Сколько тому примеров… В давнишние времена такие поползновение на мир, потребовали организации крестового похода… Но, он, как и всякая человеческая борьба – будь она и со светлыми и духовными мотивами, всегда несёт кровь и страдание, разгул несправедливости. Нужна молитва и общая вера любящих сердец, направленная на то, чтоб каждый человек обрёл чистоту, стал образом… Новым образом своей жизни. Живым примером культуры, отражающейся и на теле и духе; и каждый стал свидетелем, как изменяется жизнь, исполненная старания и упражнения, физического труда, готовности на безвозмездную взаимопомощь, с верой, не отравленной – фанатизмом… Не зря же когда даже ангел начинает доказывать жестокосердно веру, то становится непременно – демоном. С фанатизмом душа облекается в невидимые кандалы. Только чистая добросердечная готовность молиться и трудиться, развиваться, вырывает тебя из приземлённости, и ты различаешь что в каждом росток света, в каждом потенциал, который ничто не загубит; только от твоих дел зависит степень пробуждения и…

Они вышли к пруду. Она осторожно взялась руками за заборчик и заглянула вниз, видя, как в чернеющей воде плещутся уточки.

…Даже десятки лет если человек жил, что спал, потом один миг, полное отречение прошлого и борьба с самим собой, этим сопротивляющимся разумом, инстинктами и, прорезавшийся клич чистой воли, что была забитой пленницей; вызволи её и себя пробуждённого от оков невидимых тюрем, привычек, служения возникающим «хотелкам»… и не понадобится десяток лет покаяния; если отведенные годы станут служить на осуществление добрых дел, главное из которых спасение в себе того дитя, что ты утратил и вымуштровал притворяться и мимикрировать под мир, который стал пузырём в котором никогда не появится возможность – стать хорошим и правильным, вовлечённым в чужую игру, ставших структурой, сросшейся с масками и выжженными языками....

Илейн с грустью смотрела на сереньких уточек и переливавшихся бриллиантовыми шейками селезней, избравших яркий окрас для привлечения на себя внимания хищников во имя защиты жён и детей, и она, размышляя, о том: почему они, обладая крыльями, мирятся с искусственным прудиком, с затхлой водой, почему не улетят на волю и чистоту, подальше от соглядатаев… Взяла сына за руку, и они пошли не спешно дальше. Ещё было светло, но фонари уже включились. Стало появляться всё больше упражнявшихся в беге людей преклонного возраста; пенсионеров со специальными палочками, вышагивающих держась хорошего темпа. Вдохнула в лёгкие разгоряченный воздух. Ей не хватало его. Не было свежести. Всё будто застыло в искусственности, будто со штекерами в голове, она видела совершенно что-то фальшивое. И нет, какие штекеры… Всё было по-настоящему. Она улыбнулась, повернувшись к сыну и взявшись за его локоть, не догадываясь о боли в суставе.

Я-то, выросла в очень бедной семье, с родителями, которые не могли развестись… Мамочке некуда было бежать… Только в те редкие ночи у родных, стены домов у которых сразу начинали сужаться – и это говорили глаза – из-за тесноты душевной и… Мама, ты терпела мамочка… Отца… Пьяные выходки, бегания с ножом… С четырех лет какие картины… Для чего это всё нужно было… Это абсолютно не нормально… Как сейчас помню: девочкой малюсенькой стою в пижамке, пошитой из наволочки, перекроенной подушки и, держу отца за ногу! Умоляю не убивать мамочку… Господи! Как жив образ и мой голос: папа, папочка, не убивай мамочку!

Илейн ощутила, что плачет… Ноги, как ватные. Какой абсурд, какой ужас… Такого не должно было происходить… Прошла пару шагов и села на скамейку, ровную, красивую, чистую; слёзы не позволяли разглядеть хорошо, но черты сына были выжжены в сердце; и, она всегда его увидит, найдёт, услышит. Кир опустился перед ней на корточки, взяв за ладошки, смотрел-смотрел ей в глаза, прочувствовал её боль, свои опасения за себя и сам немолчно всхлипнул. Она начала вытирать его слёзы со щёк. Он сполз с корточек на колени и положил голову ей на ноги, прижавшись щекой.

– Мамуль спой мне пожалуйста… Твою песню…

Она, вытерев свои слёзы, нежно убрала ему прядь волос за ушко и начав поглаживать по голове, запела колыбельную, которую ей пела ещё бабушка:

Спи, младенец мой прекрасный,

Баюшки-баю.

Тихо смотрит месяц ясный

В колыбель твою.

Стану сказывать я сказки,

Песенку спою;

Ты ж дремли, закрывши глазки,

Баюшки-баю.

По камням струится Терек,

Плещет мутный вал;

Злой чечен ползет на берег,

Точит свой кинжал;

Но отец твой старый воин,

Закален в бою:

Спи, малютка, будь спокоен,

Баюшки-баю.

Сам узнаешь, будет время,

Бранное житье;

Смело вденешь ногу в стремя

И возьмешь ружье.

Я седельце боевое

Шелком разошью…

Спи, дитя мое родное,

Баюшки-баю.

Богатырь ты будешь с виду

И казак душой.

Провожать тебя я выйду —

Ты махнешь рукой…

Сколько горьких слез украдкой

Я в ту ночь пролью!..

Спи, мой ангел, тихо, сладко,

Баюшки-баю.

Стану я тоской томиться,

Безутешно ждать;

Стану целый день молиться,

По ночам гадать;

Стану думать, что скучаешь

Ты в чужом краю…

Спи ж, пока забот не знаешь,

Баюшки-баю.

Дам тебе я на дорогу

Образок святой:

Ты его, моляся Богу,

Ставь перед собой;

Да, готовясь в бой опасный,

Помни мать свою…

Спи, младенец мой прекрасный,

Баюшки-баю.

V

Илейн пела, протягивая голосом, что не звучал, как в юности, но несомненно от него по-прежнему воцарялся на душе покой; она представляла сына здоровым, живым, удачливым и, вспоминала, как стихи потерянного ныне автора всё же не изглаживались из памяти, передавались и продолжали жить в человеческих сердцах; она, не сомневалась и сыну небеса подарят своих детей и он взяв их встревоженных ночью, вспомнит слова и мотив её колыбели, сотрясёт страх, беспокойство – и сам ощутит мир в себе и увидит здоровый сон его дитя – предвестник сладостного пробуждения. Она вспоминала, что колыбельная принадлежала автору изглаженного из современной культуры за слова нёсшие духовность, упоминание образов икон, за спасительное руководство к действию, приводившее к молитве, по-настоящему окрылявшей и излечивавшей душу… Звали его, как и моего Мишу, да, тёзки, а фамилия… Точно, Лермонтов! Илейн стало приятно, что из закоулков памяти извлекла имя талантливого человека, его сочиненные и вдохновленные великим опытом и благообразием души строки, переданные ей из уст самой бабушки. Её добрая бабушка Евдокия прошедшая войну, прошедшая тифозные госпитали тех времён… Бабушка, давшая понять, что тот, кто боится и сомневается – вряд ли выживет; бабушка ненавязчивым примером шедшая уверенно с Богом в сердце, молитвой в устах, помогала, делала всё возможное, там где была и там где бы ни находилась; и ни одна зараза – да! – её не взяла. Так и хотела, Илейн, чтоб сын ничего не боялся, верил в себя и какое не было давление моды, законодательного одобрения новых субкультур с деструктивной идеологией, вера верующему явит доказательства и многие чудеса, не желай он этого; даст понимание и извлечёт и из пустынных земель.

– Мамуль спой ещё, – он поднялся с колен, сел рядом и положил голову на её плечо.