Если бы не тот вечер, не прощание с Олежкой, которого только что увели навсегда, я бы никогда не кинулся на своего близнеца. Я любил Лешеньку, даже если он заблуждался. Но не смейте отбирать у меня цель жизни. Человек без цели становится куском навоза в проруби. Недаром Григорий Сергеевич часто приводил нам примеры из истории Советского Союза, и в первую очередь Великой Отечественной войны. Она доказала, что в жизни всегда найдется место подвигу. Григорий Сергеевич как-то сказал нам в задушевной беседе: «Я хотел бы, чтобы наш Институт назвали учреждением имени Александра Матросова, который закрыл своей грудью амбразуру, то есть отверстие, сквозь которое вел огонь вражеский пулемет».

– Не смей врать! – кричал я, наскакивая на брата. – Не смей клеветать на моего кумира!

Лешенька, отбиваясь от меня, гнул свое:

– Кумир останется жив и заведет других идиотов, как ты!

– Мне не важно, что случится со мной, я хочу, чтобы продолжался прогресс и во главе прогресса стоял бы наш Григорий Сергеевич.

Я даже понимал, что слова мои звучат по крайней мере наивно, и мне было неприятно слышать смешки тех, кто растаскивал нас с Лешенькой.

И тут в комнату ворвался доктор Блох.

– Что за шум? – крикнул он от дверей.

Он не вошел в комнату.

У меня создается впечатление, что он нас порой побаивается. Как будто входит в клетку с дрессированными хищниками.

В тот момент нас уже растащили, и мы по инерции размахивали руками, словно дрались с невидимыми противниками.

– Что за шум? – повторил Блох нарочито громко и весело. Натужно спросил, даже голос в конце фразы сорвался. – Что за шум, а драка есть?

– Ничего не случилось, – первым отозвался Володичка. – Шахматный спор.

– Как не похоже на вас, – сказал Блох. – Такие выдержанные люди, гордость нашего общежития.

– Шахматы… шахматный… пустяки… – галдели остальные.

– Не хотите говорить, не надо, – сказал Блох. – Тогда попрошу расходиться по спальням.

Спальнями у нас называются палаты, чтобы все было, как на воле.

В каждой по четыре койки. И больше ничего – что делать в спальнях? Только спать. Правда, некоторые держат журналы или карты для пасьянса.

У нас в спальне одна койка пустует. Уже второй месяц. Но Мишенька спал не с нами.

Мы улеглись, свет погас, но если я хочу, могу включить настольную лампочку, на полчаса, не больше, чтобы не повредить глазам.

Мои соседи – Барбосы, так у нас шутливо называют Бориса с Глебом – что-то задерживались. Они сегодня вообще с утра были молчаливы, может, потому что дружили с Олегом.

Только я вытянулся на кровати, лежа на спине и сложив руки на груди – это оптимальный способ отдыха, – как в спальню кто-то вошел. То есть я с самого начала догадался, что это Григорий Сергеевич. Пришел пожелать нам приятных снов.

– Где Барбосы? – спросил он.

– Куда они денутся, – сказал я. – Возникнут.

– Лешенька тебя достал, – сказал доктор и уселся на край моей кровати, в ногах. – Он меня тоже тревожит.

– А чем он тревожит? – спросил я.

– С тобой я могу быть откровенным, – сказал мой доктор. – Меня тревожит ситуация в группе. Я понимаю, этому есть объективные причины, усталость, потери в личном составе. Но мне кажется, что кто-то один из вас ведет направленную работу по разрушению замечательного духа единства и взаимовыручки, так свойственных нашему коллективу.

У Григория Сергеевича чудесный голос, не то чтобы низкий, но вельветовый, ему надо бы стать папой римским. Смешная мысль? Но я ее придумал всерьез. И постеснялся произнести вслух.

– Ты понимаешь, как мы дороги человечеству? И если кто-то подставит нам подножку, поставит под сомнение благородство наших начинаний… ах, если бы ты знал, как хрупка правда будущего!

В полутьме спальни его глаза излучали странный, добрый свет.

– У меня есть ощущение, что не выдержали нервы у Лешеньки. Чудесный молодой человек, твой брат и мой сын – а вот может стать для нас смертельной угрозой. А что, если он побежит к моим врагам? Ты же представляешь, сколько у меня врагов?

– Нет, нет, он не побежит! – вырвалось у меня.

– Но ведь он обвиняет меня в корыстолюбии?

– Нет!

– Иван, ты лжешь! – Он редко называл нас грубой формой имени. Он не хотел нас обижать. Он считал, что имя, данное твоей кормящей матерью, должно сохраниться на всю жизнь. Хотя, как вы понимаете, ни у кого из нас не было кормящей матери.

– Он мой брат.

– Я ему дурного не сделаю, но я обязан знать правду! Я не могу быть неосведомленным, когда от моих решений зависит и ваша жизнь, и жизнь дорогих для нас людей! А ведь он не хочет сознаться и этим бросает тень на тебя и других невинных. Так что он сказал?

Я честно молчал, я не хотел Лешеньке зла. Но добрые чувства, которые так настойчиво вызывал во мне Григорий Сергеевич, отомкнули мне уста!

– Кстати, – заметил Григорий Сергеевич, понизив голос, – мне не хотелось тебе говорить об этом, но Лешенька позволяет себе нелестно отзываться о тебе. В обществе нашей Леночки он называл тебя грязным козликом. Разумеется… – Григорий Сергеевич достал носовой платок и грустно высморкался. Именно грустно. Мне стало его жалко. – Разумеется, мне не следовало об этом говорить, но мы должны жить с открытыми глазами. И еще неизвестно, что страшнее для личности: физическая смерть или предательство друга.

– А что! – вдруг услышал я свой голос. – Это на него похоже. Он и про вас говорил, что вы наживаетесь на нашей смерти, что вам процент платят.

Я спохватился, я замолчал, но плохое уже было сделано.

Я ведь уподобился Лешеньке. Чем я теперь лучше него?

– И многие слышали? – спросил доктор.

– Почти все были, – признался я.

Григорий Сергеевич поднялся и подошел к окну. Его обычно прямая спина ссутулилась. Плечи опустились.

– Я подавлен, – сказал он, глядя в темноту окна. – Мне горько. Я думаю о тщетности моих дел.

– Не расстраивайтесь, – произнес я. – Это случайность. Он так не думает. Он в принципе неплохой.

– Вы все неплохие, – отрезал Григорий Сергеевич, – но никто, включая тебя, не пришел ко мне и не сказал честно и открыто: один из нас предал тебя, учитель, за тридцать сребреников.

– А кто ему даст тридцать сребреников? – спросил я.

– Желающие вонзить кинжал в мою спину всегда найдутся.

– Нет, он неподкупный.

– Неподкупных, мой друг, не бывает.

– Только не наказывайте его!

– Я не имею морального права наказывать кого бы то ни было. Даже если этот человек поставил под угрозу само существование нашего дела, я постараюсь пересилить себя… Ах, как сладка месть!

Он не притворялся! Моему богу, моему наставнику, хозяину моей жизни хотелось отомстить одному из бессильных созданий его разума!

– Нет! – Он резко обернулся ко мне. – Нет!

И ничего не успел сказать, потому что сначала донесся страшный, нечеловеческий, утробный крик – что за животное закричало там, за залом? И почти сразу загрохотали шаги, дверь распахнулась, и в комнату влетели Барбосы – мои соседи.

Как влетели, так и замерли посреди комнаты.

Не ожидали увидеть здесь доктора.

Доктор спросил:

– Что произошло?

Крик за дверью оборвался.

– Мы не хотели, – сказал Рыжий Барбос.

– Чего вы не хотели, черт побери?!

– Мы только заглянули в бокс, чтобы попрощаться…

– А Олежка нас увидел и стал рваться, – сказал Черный Барбос.

– Мы побежали, а он чуть не выскочил – а когда его стали обратно класть, он закричал… но мы же не хотели!

– Понял, – коротко сказал доктор. Он вышел из комнаты.

Хоть я и был подавлен нашей беседой с доктором, у меня нашлись силы спросить этих балбесов, что ими двигало, когда они решили отправиться в «чистилище»? Ведь нельзя же!

Все термины условны, как человеческие клички. Порой и не догадаешься, откуда термин возник и давно ли живет на Земле.

«Чистилищем» называли бокс, в котором герой, идущий на подвиг, проводил последние сутки или ночь. Он подвергается там полной дезинфекции и обработке седативными и иными средствами, переводящими его мозг в область грез.

Что-то не сработало. Может быть, именно появление Барбосов – ну что их потащило в «чистилище» на ночь глядя? Ну попрощались мы уже с Олежкой, даже не стали повторять высоких слов. Олежке было сказано открытым текстом, что завтра в восемь утра его здоровая молодая печень будет изъята из тела и пересажена страдающему циррозом и неизлечимо больному маршалу Параскудейкину, командующему Ракетными войсками особого назначения, знающему столько государственных тайн, что ему просто невозможно умереть. Родина этого не переживет. Впрочем, и возразить тут нечего. Кто не знает этого орлиного профиля! Кто не взлетал вместе с ним на первом реактивном самолете? Кто вывез из Ленинграда на Большую землю восемьдесят детей в горящем бомбардировщике? Все он – Александр Акимович! Санитарка тетя Оксана говорила мне, что у них в классе висел портрет Параскудейкина. Покрышкина, Чкалова, Леваневского и его. Потом Леваневского поменяли на Каманина. Потому что Леваневский вроде бы рванул в Штаты. Но это говорила санитарка, обыкновенная женщина, без допуска.

Скажу честно – если бы мне предложили занять место Олежки, я бы сделал это с восторгом. Я хочу пролететь подобно метеору и оставить свой след на Земле.

Олежка страшно закричал.

Барбосы кинулись обратно в спальный блок.

Григорий Сергеевич был глубоко оскорблен поведением Лешеньки, а также поведением всех нас, которые слышали речи Лешеньки, не оборвали его и не доложили о них медикам. Это предательство! И я тоже предатель.

– Мы его видели, – сказал Рыжий Барбос. – И он нас видел. И как закричит!

– Он нам кричал: возьмите меня отсюда, я боюсь, я хочу жить!

– Сейчас он уже спит, – сказал я. – Сейчас ему хорошо.

– А может, они в самом деле за нас деньги получают? – спросил Черный Барбос.

– Помолчи! – огрызнулся я. – Хватит с нас Лешки!

– Жалко Олежку, – сказал Рыжий Барбос.

А я подумал, что Лешенька должен бы зайти. Он всегда заходит перед сном, глупая улыбка во всю физиономию, шахматная доска под мышкой – и сразу: «Иван, даю тебе фору. Ферзя или ладью?»

В конце концов, ничего особенного не произошло.

Я ни в чем не виноват.

Может ли чувствовать себя виноватым человек, который выполнил свой долг? Разоблачил предателя в наших рядах…

Почему же мне так неловко и хочется куда-то бежать, остановить несправедливость?

Я поднялся и сказал Барбосам:

– Сидите и никуда не ходите. И так несладко.

Я вышел в коридор. Свет горел в полную силу, хотя давно пора бы его потушить.

В спальнях тоже слышны голоса. Но свет погашен.

Я пошел по коридору к ординаторской. Там наши доктора обычно чаевничают и болтают по вечерам, когда мы уже угомонимся.

Мне надо было увидеть Григория Сергеевича, пока он не ушел домой. Мне надо было объяснить ему, упросить его забыть мои глупые слова. И не сердиться на Лешеньку.

Ординаторская была пуста.

Врачей я нашел в перевязочной. Или малой операционной – называй как хочешь. Каждому из нас пришлось провести здесь немало часов. Потому что наши тела должны быть безукоризненны! Мы – надежда Земли.

Там был и Лешенька.

Он полулежал в смотровом кресле, глаза прикрыты, вялый, из уголка рта течет слюна.

Руки прикованы к подлокотникам кресла.

Но говорил спокойно, разумно, словно по своей воле.

– Нас не интересуют твои мысли, – сказал доктор Григорий Сергеевич. – Я скажу тебе откровенно – важнее понять, насколько их разделяют твои братья.

– Мы мыслим почти одинаково, – сказал Лешенька, не раскрывая глаз.

– Вот это неправда, – сказал доктор. – Ложь. Мы поймали тебя по доносу твоего брата.

– Иван все же не выдержал! – В голосе прозвучала усмешка, но на лице она не отразилась. – Он влюбчив, он избрал вас отцом, как котенок избирает себе хозяина. Мы же все разные.

– Мне лучше знать, насколько вы разные. Но я был убежден: именно моя политика откровенности и сплачивает нас в общем деле.

– Ах, оставьте, доктор! – возразил Лешенька. – Никакого общего дела не существует. Есть ваша корысть, есть ложь, ложь и еще раз ложь!

– Алексей, – предупредил Григорий Сергеевич, – остановись, иначе я буду вынужден принять меры.

– А вы их и так примете, – парировал Лешенька. – Потому что вы меня боитесь. Ведь для всего клона я – его член. И с каждой новой смертью доверие к вам съеживается, как шагреневая кожа…

– Ты не мог этого читать! – вдруг завопил, буквально завопил Блох.

– По телевизору смотрел, – признался Лешенька.

На этот раз он говорил неправду. Я знал, откуда у него эта книга. Ее нам санитарка принесла. Ничего в ней такого не было, но почему-то она была запрещена. Может быть, они боялись, что мы ощутим сходство судьбы того человека и нашего клона.

– Не хотите такого сравнения, – сказал Лешенька, – сравните нас с подводной лодкой «Наутилус».

– Почему? – спросил Блох. Он не понял.

– Потому что там становилось все меньше матросов, пока не остался один капитан Немо.

– Остроумно, – заметил Григорий Сергеевич. – Очень остроумно. Меня сейчас интересует еще один вопрос: с чего ты решил, что мы зарабатываем деньги на вашей судьбе?

– Я в этом уверен.

– Но почему?

– Все великие шпионы пробалтываются…

Григорий Сергеевич обратился к сестре Леночке:

– Пройди по спальням, погляди, хорошо ли они спят?

– Сейчас, – отозвалась Лена и осталась на месте. Ей куда интереснее было послушать бунтаря.

А Лешеньку стоило послушать. Я сам слушал его с интересом.

– Я подозреваю, что ваш проект с самого начала был коммерческим.

– Чепуха, чепуха, чепуха! – Доктор Блох легко возбуждался. – Где вы найдете деньги на такой проект? Только государство может поднять наш Институт.

– Государство, – парировал Лешенька, – это скопище людей, заинтересованных в сохранении определенного порядка вещей.

– Мы вырастили философа!

Как будто радостная фраза, но при этом Григорий Сергеевич так развел руками и склонил вбок голову, что ясно стало – обошлись бы мы без философов.

– Я не знаю, сколько у вас таких клонов, как наш, – сказал Лешенька, – но думаю, что не один.