Клей, ссохшись, сжал ноги. Ясно было, что сапогами придется пожертвовать, Казик стал вытаскивать ноги из сапог. Теперь надо было прыгнуть в сторону, метра на полтора, стараясь не коснуться голыми ступнями клея. Глядя на Казика, гад снова взволновался. Он потрогал когтем передней ноги клей с края и, поняв, что тот еще не засох и жертву голыми руками не взять, отправился, медленно и неуверенно переставляя ноги, вокруг клеевой ловушки, отыскивая место, откуда можно дотянуться до Казика хоботом.

Казик прыгнул в дальнюю от гада сторону так, чтобы приземлиться на руки и подтянуть ноги. Прыжок почти удался, но правая нога голой подушечкой ступни коснулась края клеевого озера, и ее, прихваченную клеем, остро обожгло. Пытаясь оторвать ногу, Казик закричал так, что слышно было, наверное, в поселке, а гад, сообразив наконец, что муха попалась, шустро поспешил к Казику.

Изогнувшись, Казик вытащил нож и хотел было метнуть его в гада, но понял, что важнее сейчас освободить ногу – неизвестно еще, поможет ли нож против этого существа.

Казик быстрым движением попытался срезать слой клея, но нож только скользил по стеклянной поверхности. И тогда, чувствуя, как тянется к нему хобот гада, Казик полоснул себя по ступне, промахнулся и поднял нож, чтобы ударить в хобот, который уже дотянулся до него, обдав холодным кислым запахом.

И в этот момент Дик выстрелил в гада из бластера.

Дик не слышал свиста, но услышал крик о помощи и, когда прибежал, испугался за Казика. Он стрелял, пока рыхлое тело не превратилось в черный дымящийся клубок и ноги не рассыпались, как сучья, обломанные с дерева. Пахло озоном.

Казик с удивлением поглядел на кучу золы, окруженную сухими сучьями, и сказал:

– Зачем же так? Пистолет жалко.

Он никогда еще не видел действия бластера, но знал, что заряд надо беречь.

– Дурак, – бросил Дик. – Он бы тебя высосал. Кто по лесу ходит, задрав нос? В Индию собрался?

Казик промолчал. Ему удалось оторвать ступню от клея. Текла кровь. Он полез в мешок за бальзамом. Потом проговорил:

– Сапоги жалко.

Ногу смазали и перевязали, и Казик доехал до поселка на плечах Дика. Дику было тяжело. Он тащил еще и мешок с пузырями мустангов, но Дик был сильным, и все знали об этом. Поэтому он терпел. Казик тоже молчал, хотя ступня болела, и потом, в поселке, он две недели прыгал на одной ноге.

Приключение с Казиком явилось причиной важных событий. Первым толчком к ним послужили слова Казика. Он тогда сидел на койке и смотрел, как его приемная мать шьет ему сапоги. Еще утром Вайткус принес крой – он вырезал заготовки из рыбьей кожи, и большая Луиза сшивала их.

Работа эта была первобытная, хотя Марьяна и принесла с «Полюса» настоящие иголки. Ниток она там не нашла, и потому в поселке, как и прежде, использовали нитяные стебли водорослей, а они были довольно толстыми, и их все время приходилось связывать – уж очень коротки. Луиза, как всегда, ворчала, потому что ненавидела шитье, на которое в поселке уходило так много времени, Казик смотрел на нее, а потом сказал:

– Как выздоровлю, пойду в лес и притащу этого гада.

– Какого гада? Зачем? – не поняла Луиза.

– Чтобы шить.

– Почему твой гад должен шить?

– Ты не понимаешь, – ответил Казик. – Он не будет шить, он будет клеить.

Луиза пропустила слова Казика мимо ушей, но тот был человеком настойчивым. Как только он смог подняться с постели, он приковылял к Старому и попросил у него ненужную сеть. Старый ловил сетями рыбу в озерках за болотом, сети часто рвались, и Старый, который считал вязанье сетей лучшим транквилизатором и потому накопил их великое множество, выбрал самую большую и крепкую и даже согласился участвовать в экспедиции по поимке гада.

Еще в поход отправились Фумико, сводная сестра Казика, и старший из детей Вайткуса, добряк Пятрас. Ну и, конечно, Дик. Три дня они путешествовали по зарослям, пока не отыскали плюющего клеем гада. Дик раздразнил его, и гад выплюнул весь запас клея. После этого накрыть его сетью и дотащить до поселка было нетрудно. Главное – не обломать ему ноги.

Гаду соорудили клетку, кормили его червями и улитками. Он себя отлично чувствовал, обмотал клетку изнутри паутиной и считал родным домом. Он был туп и медлителен, ну а что до непривлекательной внешности – в поселке привыкли к уродам и пострашнее.

Назвали гада Чистоплюем. Можно было бы назвать Чистоплюя пауком или крабом, но эти имена уже достались другим существам.

Старый давно заметил, что постепенно земной язык изменяется, приспосабливается к новой действительности. Словарный запас детей питался лишь из речи небольшой кучки взрослых, остальной мир планеты был безгласен. Поэтому язык неизбежно беднел, несмотря на то, что Старый в школе заставлял учеников заучивать наизусть стихи, которые помнил, а если не помнил, то звал других взрослых, и они восстанавливали забытые тексты вместе.

«Хорошо ребенку на Земле, – говорил Старый. – Родители только сетуют – сколько лишних слов он схватывает в школе или на улице, включая визор или путешествия. А ведь земной ребенок – счастливый человек. У него избыток информации, которая льется на него со всех сторон. И вся облечена в слова. А что у нас? Полдюжины взрослых, которые обходятся тысячью слов».

Олег не соглашался со Старым. Он считал, что язык нового поколения не так уж и беднеет. Он просто изменяется. Потому что дети часто должны находить слова для явлений и вещей, которые неизвестны или неинтересны взрослым. Им приходится не только самим придумывать слова, но и вкладывать в старые новое содержание. Однажды Олег слышал через перегородку, как шестилетний Ник Вайткус оправдывается перед Старым, что опоздал на урок.

– Я трех ягодинок принял на ложку, – говорит он, – на ноготь глубже Арниса.

– Иди садись, – ответил Старый, сделав вид, что понял. Но не понял.

А для Олега эта фраза была полна значения. Ее не надо было расшифровывать, достаточно окунуться в мир мальчишек поселка, о котором Старый, что бы он ни говорил, имел только приблизительное представление.

А дело было вот в чем: как-то прошлым летом на яблони, что росли у изгороди, напали «ягодки». Это были ленивые красные жучки, которые висели на ветках, не спеша вгрызаясь в кору. Вайткус старался истребить их, поливая яблони раствором, похожим на известь, даже разбавленным шакальим ядом, но ничего не выходило – они были живучи и упрямы. А потом в один прекрасный день ягодки исчезли. Взрослые ничего не заметили, а Вайткус вздохнул с облегчением – крупные сладкие плоды деревьев были источниками витаминов зимой. Мальчишки же знали, что «ягодки» никуда не делись, а превратились в голубоватые шипы, которые закопались в землю возле изгороди, чтобы переждать зиму. Ребята называли эти шипы ягодинками, взрослые же никакой генетической связи между ягодами и ягодинками не видели. Эти шипы обладали удивительной способностью. Если какое-нибудь теплокровное существо проходило в том месте близко от изгороди, шипы выскакивали из земли, стремясь вонзиться в кожу, чтобы оставить в ней семечко, микроскопическое и безвредное. Но укол шипа был болезненным. Мальчишки придумали игру. Они снимали сандалии, подошвы которых Сергеев вытачивал из твердой и упругой скорлупы лесных кокосов и которые на детском языке звались ложками, и дразнили ими шипы. Шипы кидались на теплые подошвы и вонзались в них. Выигрывал тот, кто набирал больше шипов и чьи шипы вонзались в подошву глубже. Игра была увлекательной, но небезопасной, потому что шип мог вонзиться и в руку. Следовательно, загадочная фраза Ника означала лишь, что он играл с Арнисом, подставляя подошву, и победил.

…Имя Чистоплюй было придумано Ириной, матерью Олега, и его сразу все приняли. Лишь с одной поправкой. Клей Чистоплюя взрослые называли, как и положено, клеем, а дети, что понятно, плюем.

Появление Чистоплюя и в самом деле облегчило жизнь портных. Тем более после двух открытий Вайткуса, который обнаружил, что клей Чистоплюя затвердевает куда медленней, если его смешать со слюной, которая выделялась из хобота. А Сергеев догадался, как можно из засохшего клея вытачивать на токарном станке чашки и тарелки. Если же подмешать в клей краску, которую можно добыть из цветных глин у болота, то посуда становится разноцветной и очень красивой.

На зиму Чистоплюй задремал и почти ничего не ел, да и клея от него было трудно допроситься. Хорошо еще, что Вайткус догадался запасти клей на зиму в закрытых сосудах. С приходом весенней оттепели Чистоплюй очнулся, начал волноваться, вертеться в клетке и плевать почем зря.

* * *

Бесконечная оттепель принесла насморки, бронхиты, обострения ревматизма. Мать лежала с радикулитом, и Олегу пришлось самому разогревать кашу и похлебку.

Олег уже убедился в том, что лекарства действуют выборочно. Те, кто в них верит, выздоравливают, а кто не верит – продолжают болеть. Правда, он не относил свои выводы к настоящим лекарствам, которые принес с корабля. Но те лекарства были от настоящих болезней, от тех, от которых раньше люди умирали, – от заражения крови, от воспаления легких. Корабельных лекарств было мало, их берегли. Эгли Вайткус держала их в специальном ящичке.

У матери был целый запас всяких плошек, деревянных баночек и коробочек с сушеными травами и средствами.

Вот и сейчас, хотя Олег был очень голоден, он в первую очередь разогрел воды и настоял в ней жгучую смесь для растираний. В хижине было почти совсем темно, только плошка горела на столе, мать лежала под шкурами. Она сказала:

– Ты ешь, я потерплю. Я весь день терпела. Сидела одна дома и терпела. Я думала, может, ты пораньше придешь.

– Сейчас, мам, – проговорил Олег, – сейчас настоится, и я тебя разотру.

– Нет, ты ешь, – ответила мать. – Ты теперь нужный человек, от тебя все зависит. И вообще, ты побледнел, исхудал. Я потерплю, ты не беспокойся. В самом деле, что может со мной случиться, просто радикулит, от этого еще никто не умирал.

За перегородкой у Старого что-то упало. Давно уже можно было разъехаться, новую хижину построить или Старому переехать в пустую, напротив Вайткусов. Но они привыкли жить вместе: Старый, Ирина и Олег; они не были одной семьей, но ели часто вместе, к тому же Старый с Ириной, когда были одни, подолгу разговаривали. Старый стал очень разговорчив, он почти все время говорил, ему трудно было молчать. Может, и школа была на нем, потому что он так любил говорить. А мать жаловалась и сердилась на жизнь. У нее остался только страх за Олежку, как бы он не упал, не заболел, только бы его не потерять. Олегу уже скоро двадцать, взрослый человек, он целыми днями сидит с Сергеевым в мастерской, они делают нужные для поселка вещи и еще все время учатся с помощью справочников, которые Олег притащил с «Полюса». У них одна идея – наладить связь. Тогда можно будет с «Полюса» сообщить на Землю, где обосновались люди, которые уцелели. Сколько лет поселок живет надеждой возвратиться на Землю, но раньше надежда была робкая и абстрактная, а теперь она стала реальной. Мать Олега повторяла, что если связь не смогли наладить специалисты, инженеры, которые остались живы после крушения корабля, то что могут сделать мальчишка и старый инвалид? На самом деле она боялась, что Олегу придется снова идти к перевалу, где лежит разбитый «Полюс». Один раз Олежке повезло, а во второй раз ему не вернуться.

Но разве лучше всю жизнь прожить в этом вонючем поселке, среди каракатиц и мух, когда рядом нависает страшный лес, полный чудовищ и убийц? Нет, она не знала, что хуже, все было хуже.

Олег принес настой, он все-таки хороший мальчик, добрый, самый лучший в поселке. Он сильно повзрослел за эту зиму, как бы отец порадовался, что она вырастила такого сына.

Олег растер матери спину. Прикосновение жгучей жидкости было приятно, потому что оно означало жизнь. Тело ее еще живет и чувствует, и у сына жесткие теплые ладони, и он умеет растирать спину, он столько раз это делал за последние годы, это великое счастье, что есть на свете руки, которые могут делать тебе добро. Ирина тихо заплакала от неожиданной радости, а из-за перегородки донесся голос Старого:

– Тебе помочь, Олег?

– Нет, спасибо, – ответил Олег. – Но вы приходите, я уже суп разогрел, мы с вами пообедаем.

– Спасибо, я сыт, – ответил Старый, и Ирина сквозь слезы улыбнулась, потому что услышала – у нее был чуткий слух, – как Старый стал собираться в гости, мыл свою миску, потом начал переодеваться; он ценил понятие «ходить в гости», даже если это была соседняя комната за перегородкой.

Они сели за стол втроем, Ирине стало лучше, потому что у нее исправилось настроение. Она верила в жгучий отвар, и поэтому он ей помогал. Старый принес к похлебке сушеных орехов, сам собирал их и сам сушил на жаровне. Он надел новую куртку, у нее был один рукав. Олег иногда удивлялся, как человек может обходиться без руки; почти все Старый делал так, словно не был инвалидом.

– Когда в следующий раз пойдешь на корабль, – сказал он, глядя, как Олег наливает из лоханки похлебку, – обязательно принеси много бумаги. Это была роковая ошибка, что ты взял так мало бумаги.

– Я знаю. – Этот упрек Олег слышал много раз.

– Пока бумаги у нас не было совсем, – продолжал Старый, – мы отлично без нее перебивались. А тут устроили бумажный пир, я сам виноват, я даже детям в школе давал листки, чтобы они писали сочинения, но можно ли меня за это упрекнуть?

– Нет, нельзя, – успокоила Ирина, – я тебя понимаю.

– А Линда Хинд написала целую поэму о Томасе, – сказал Олег.

– Человечество привыкло передавать бумаге свои мысли, и поэтому микропленки и видеокатушки не смогли заменить бумагу. На Земле у меня есть неплохая библиотека, из настоящих книг. И она ни у кого не вызывает удивления. Так что ты обязательно принеси бумагу. Сила белого листа, на котором человек хочет выразить мысли или образы, наполняющие его, невероятна. Да и дети совсем иначе будут учиться.

– До лета еще жить да жить, – произнесла мать. Она сидела прямо, напряженно, неподвижно, чтобы не нарушить позу, вне которой ее настигала боль. – Меня удивляет, как вы все, взрослые люди, бегаете теперь к Олежке – об этом не забудь, это принеси…

– Если бы я мог дойти до корабля, – ответил Старый, – я бы лучше Олега сообразил, что надо взять. У меня опыт.

– А у меня интуиция, – ответил Олег лениво.

От горячей похлебки тянуло в сон. Они сегодня закончили вытачивать металлические части для мельницы, чтобы с теплом поставить ее на ручье. Из-за этой мельницы Олег запустил занятия электроникой, только перед сном он успевал прочесть параграф в учебнике и утром до работы ответить его Сергееву.

– В следующий раз, – заверил Олег, – притащим с корабля целый воз добра. Я же не думал, что все так быстро исчезнет.

– Оно не исчезло. Оно рассосалось на нужды поселка, – поправил Старый.

– И почти половина ушла к Эгли и Сергееву, – сказала мать, и непонятно было, довольна она этим или осуждает Эгли и Сергеева.

– Еще бы, – напомнил Олег. – У Сергеева мастерская, он все делает. А Эгли лечит.

– Я ей даже микроскоп отдал. На время, – добавил Старый. Он был горд своей жертвой.