Глава 2. Лютый. Решительность и напор

Не числом, а умением.

А.В.Суворов

Ночные улицы всегда таят в себе опасность. Тишина их обманчива. Бывает, идешь себе в ночной тиши, словно плывешь, дышишь воздухом, ни о чем не беспокоишься, думаешь о том, о сем, но вот поворачиваешь за угол и все… Приключений искать уже не надо, они тебя сами нашли.

– Здарова, чертила!

– Закурить дай.

– Из какого района?

– Кого знаешь?

– Сам-то кто по жизни?

Вариантов завязки – великое множество. Вопрос развития фабулы сводится обычно к тому, получит ли кто-нибудь по соплям или дело обойдется, как это в те времена говорили, «чисто базаром».

Исход событий определялся многими факторами. И самый важный из них – реакция того, кто оказался в эпицентре событий.

Самое простое, что можно было сделать – это с выражением лица, отдаленно напоминавшим кирпич керамический обыкновенный или, в крайнем случае, полуторный, сказать, что-нибудь в меру дерзкое, например:

– Фублянах…

Или:

– Здоровей видали!

Или:

– Да вы охренеете!

При этом важно было произносить эти слова на ходу, как бы мимоходом, проходя бодрым спортивным шагом, не вынимая рук из карманов, желательно запустив феерический касательный двухметровый плевок куда-нибудь в кусты сбоку.

– Чё?! ЭЭЭ!! А ну иди сюда! Ай ну да ладно… Не тот…

Те, кто был в теме, могли усилить градус дерзости:

– Фильтруй базар, папаша!

Или:

– Сам ты чертила! А я пацан правильный.

Однако, не стоило перегибать палку, оскорбляя личное достоинство вопрошающих, ставя под сомнение их морально-этические качества и сексуальную ориентацию. В этом случае инцидент мог перерасти в затяжной конфликт с драками, погонями и поножовщиной, и эти самые события могли привести куда угодно, в том числе в милицию, в больницу и, даже, в морг.

Ни в коем случае не следовало использовать такие устаревшие словесные выражения, как:

– Добрый вечер!

Или:

– Не курю, и вам не советую…

Или:

– Вы почему так поздно гуляете без родителей?

Или:

– Что, простите?

Это сразу выдавало человека нерешительного, так называемого «лоха», и тогда мог начаться такой процесс, как этого самого лоха так называемый «гон». Лоха в этом случае гнали, то есть сопровождали через весь район, подгоняя пинками, подзатыльниками, плевками, обидными словами, тем самым провоцируя на драку. Если драка случалась, она, как правило, была скоротечной, после нее компания получала свой адреналин, а лох, если у него хватало ума не геройствовать, получал нетяжкие телесные повреждения и отправлялся восвояси. Если же драки добиться так и не удавалось, лоха провожали прямо до самого дома, где и грабили в подъезде под дверями собственной квартиры.

Правда, бывали случаи, когда, после фразы: «Что, простите?», человек лез в карман, и давал прикурить особо изголодавшимся прямо из «Люгера».

Можно было, конечно, сделать что-нибудь неожиданное, начисто порвав, таким образом, шаблон у нападавших и поломав все правила игры.

Например, с криком «Атас, менты!» ринутся в ближайшие кусты.

Или ринутся в кусты, предварительно испугав противников криком: «Ваши документы, быстро!», или «Стой! Ни с места! Стрелять буду!». Правда, так поступать следовало, если не планируешь появляться в этом районе, по крайней мере, ближайших лет пять.

И вот, как-то раз, один юноша оказался ночью на улице в чужом районе. Юноша этот был рослый и плечистый, и почти все, кто его знал, знали его по кличке «Лютый». Настроение у Лютого нынче было паршивое, он долго бродил по городу, уже стемнело, и он забрел достаточно далеко. Район был для него незнакомый, но Лютый был таким человеком, который никого и ничего в жизни не боялся. То есть, почти никого…

Папа Лютого был единственным человеком, которого Лютый страшился по-настоящему. Он работал в очень серьезной организации и был человеком весьма своеобразным и решительным. Кроме того, он в одиночку воспитал и вырастил сына. Мать свою Лютый не помнил и ничего о ней знал. Папа почти никогда не говорил о ней, а когда все же заходила речь, он слегка приобнимал Лютого за плечи и говорил:

– Когда вырастешь, ты все поймешь, сын…

Сына своего он так и называл: «Сын».

При разговоре с другими Лютый называл своего папу: «Папа». Никаких там «предков», «отцов», «стариков», «батянь» и тому подобного, Только «Папа». При чем с явным пиететом, что в письменной речи может быть передано, как Папа с большой буквы.

Когда Папа смотрел в упор своими бесцветными, ничего не выражающими глазами, Лютый чувствовал, как у него по спине ползут мурашки.

Папа вполне мог, как с точки зрения своих возможностей, так и с морально-психологической точки зрения, отправить сына служить куда-нибудь на Землю Франца-Иосифа, на самую северную в мире пограничную заставу «Нагурское».

Служба в армии не входила у Лютого в планы на ближайшее будущее, и когда начались призывы, он искренне пытался откосить. Были снимки стопы в двух проекциях, во время которых Лютый держал в руках по двухпудовой гире. Была кардиограмма после двух чашек крепкого кофе, выкуренной половины пачки сигарет и физической нагрузки в виде бега по лестнице на пятый этаж и обратно.

Все было плохо. Плохо в том смысле, что очень хорошо. С таким здоровьем хоть в космонавты. Еле оклемавшись от экспериментов над собственным телом, Лютый пошел в военкомат, и уже там, в туалете, выкурив очередную сигарету, и бросив в урну окурок, он вдруг неожиданно поднял крышку унитаза и, присев рядом, ухватился пальцами за ободок, расположив руку поперек чаши, и решительно сказал стоявшему рядом долговязому парню:

– Прыгай!

– Чего?!

– Прыгай, говорю, ломай руку.

Парень пожал плечами, подтянулся повыше на стенках кабинки, и… Лютый закусил воротник, чтобы не заорать. Но он не заорал, так как заорал долговязый. Тот промахнулся, и нога его оказалась глубоко в сливе унитаза.

А потом как-то сам собой появился военный билет с ничего не говорящим номером статьи закона с пунктами и подпунктами, и состоялся серьезный разговор с Папой. О жизни и о планах на будущее.

– Папа, я что, теперь псих? – недоуменно тогда спрашивал Лютый.

– Ну почему сразу псих? – отвечал Папа – Просто человек с некоторыми особенностями, которому, образно говоря, нежелательно контактировать с оружием, и другими вещами подобными…

А потом оказалось, что его планы на будущее, что спорт, что техника – это все несерьезно, а серьезно – это новая специальность «Экономика народного хозяйства в условиях рынка», и надо ехать поступать в другой город. Это большой, крупный город, можно сказать мегаполис, не то, что наш Безымянск. Наш Безымянск, это, если честно никакой не Безымянск, а самый настоящий Мухосранск. А там – престижно, круто, за этим будущее, и надо успеть влезть в этот первый и последний поезд, поезд в новую жизнь, Сын.

И, как-то между прочим, поставив перед фактом, он укатил на ночь глядя в очередную свою командировку. Не то на какой-то сверхсекретный объект за Уралом, не то в дружественную страну в Центральной Африке.

И как-то грустно стало Лютому после всего этого, и пошел он бродить по городу, пытаясь понять повороты своей судьбы и смысл существования. Закадычный его друг, именно тот, который ему сейчас больше всего был нужен, Бротхер (или просто Бро, как его часто называли) в настоящее время отсутствовал по всем известным адресам и телефонам. Мутил, наверное, с какой-нибудь околосистемной телкой, или сидел в ночную смену на какой-нибудь из своих странных мест работы. Поэтому Лютый бесцельно шатался уже несколько часов подряд, то ли в поисках внезапного озарения, то ли в поисках приключений на свою задницу.

Уже было за полночь, а Лютый все вышагивал по малознакомым улочкам. Ночь была тихая и теплая, и идти домой в пустую квартиру совершенно не хотелось.

Так бы он и бродил дальше, но тут его окликнули.

– Слышь друг, угости сигаретой…

Где-то сбоку появилась тень какого-то шкета.

Лютый посмотрел на тень, и ответил:

– Отвечаю, последнюю скурил, – ответил грамотно, причем, совершенно искренне.

– А если поискать? – настаивала тень. И тут Лютый заметил, что из-за кустов появились еще двое: худой, длинный, как шпала, и коренастый здоровяк.

«Не люблю драться!» подумал Лютый. Драться он действительно не любил – в том смысле, который подразумевал обмен тумаками, а потом долгое сопение вобнимку на земле с порванным штанами, выбитыми зубами и рассеченными бровями. Своих обидчиков он бил, быстро, жестко и эффективно.

Бил так, как его этому учила жизнь, а также Папина методичка, которую он иногда читал. Методичка была достаточно старой, предназначенной, наверное, еще для сотрудников СМЕРШа, и рекомендовала вместо сопливой возни оглушать противника ладонями по ушам, выкручивать локтевые суставы и бить в переносицу рукояткой револьвера. Револьвера у Лютого не было, но с другими опциями Лютый справлялся вполне успешно: бил в кадыки, выбивал колени и до зловещего хруста выкручивал пальцы.

– Поищи, если здоровья много… – ответил Лютый, оценив ситуацию.

– Чё, борзый?! – резко ответил ему коренастый и попер на Лютого, как танк. Вместо того, чтобы с ним вязаться – такого все равно хрен свалишь – Лютый ушел в сторону, совершенно неожиданно повернулся к долговязому и напал на него, налетел с градом ударов, оттолкнул и вновь нагнал, пробив в конце концов в солнечное сплетение, отчего долговязый согнулся пополам, а затем присел, и оказавшись в таком невыгодном положении, получил коленом в нос и укатился в кусты.

Лютый развернулся. В нескольких шагах находился коренастый. Тот кинулся к Лютому, выставив вперед руки. Но Лютый стал его окучивать ногами по бедрам, коленям, лодыжкам. Коренастый сопел, матюгался, даже пытался отряхиваться, но настырно лез вперед, и, когда он остановился, опустив руки, чтобы поправить съехавшие вниз штаны, Лютый, улучив момент, выпрямился как пружина и длинным апперкотом заставил его отлететь, сверкнув начищенными ботинками где-то на высоте полутора метров, на ближайшую лавочку.

Откуда ни возьмись появившийся шкет повис у Лютого на плечах, но тот не растерялся, и схватив шкета за ноги, подсадил его к себе повыше на спину и прямо так, как и стоял, завалился спиной на асфальт, подставляя шкета под удар.

Шкет, оказавшийся словно между молотом и наковальней, разжал руки, и, саданувшись затылком, потерял сознание.

Лютый мигом вскочил на ноги и осмотрелся. Шкет неподвижно лежал на асфальте, запрокинув голову. Где-то в кустах стонал долговязый.

– Ух ты сука, бля… Рукаааа! – орал коренастый, выползая из-под обломков лавочки.

Лютый, не мешкая, пошел дальше своей дорогой. Пройдя метров десять, он обернулся, и глядя в темноту, сказал:

– Ну вы это, извините, если чё.