Клотильда Шарбонно – коробка фотографий в моей памяти. Она покинула нас ещё до того, как я пошла в первый класс, и я вспоминаю её как серию снимков, быстрых кадров, изображений в видоискателе, отпечатанных картин. Мгновения взрываются в тихих уголках моего мозга, точно фотографические вспышки. Помню меха Клотильды. Помню пальцы Клотильды. Помню мягкие, гортанные французские согласные Клотильды. Помню волосы Клотильды, ниспадавшие вокруг меня так, что пряди становились похожими на деревья в тёмном и полном тайн лесу. У меня такие же волосы. Не считая Мэри Пеллам, Перси всегда аккуратно подбирал матерей, которые были похожи на меня так, что наше родство казалось правдоподобным. У всех были чёрные волосы, большие тёмные глаза и скулы, точно у статуй. Он позаботился о том, чтобы я не сделалась чужачкой; я всегда была коренной обитательницей страны, где женщины походили друг на друга, как сёстры.

Когда я думаю о Клотильде Шарбонно, меня окружают чернота и мягкость. Она любила меха, и мой отец радовался, что эту страсть так просто утолить. Выдра, горностай, норка, лиса, соболь, кролик. И более сумасбродные разновидности: марсианский бобр, ганимедский древесный монашек, уранская ледниковая лиса. Все меха были чёрными – бесконечные, бессчётные оттенки черноты. Помню, как запускала пальцы в её меха и сжимала кулачки, как будто она была животным, а я – её детёнышем. Я должна была когда-то увидеть её без мехов, под шкурой пантеры должно было промелькнуть нечто бледное, но я этого не припоминаю.

Но её пальцы – о да, пальцы Клотильды Шарбонно! В монохромном королевстве «Вираго» пальцы Клотильды являли собой радугу. Она ничего не могла с этим поделать; она покрывала себя серебристым гримом, как и все мы, но к концу дня он всегда стирался и начинали проглядывать её истинные цвета: шафрановый и розовый, мшисто-зелёный и бледно-голубой, сиреневый и лимонно-жёлтый.

Понимаете, мисс Клотильда была колористкой. У Перси их была целая толпа, настоящая армия, честное слово. Запасливый как белка, он выделил им огромный серый павильон, где они вручную раскрашивали каждый кадр какого-нибудь опуса, который ему невыносимо было воплотить всего лишь в чёрно-белом цвете. Плёнки – странные создания. Цвета ложатся поверх изображения, точно порывистые любовники, неспособные по-настоящему проникнуть в непроницаемый серебряный мир отцовской души. Вампиры из «Похищения Прозерпины» утопали в завихрениях красного. Трепещущие ангелы из «Трисмегиста» были персиково-золотыми, а их дымчатые шлейфы – призрачно-зелёными. Пальцы Клотильды насквозь пропитались ядовитыми чернилами. Все воды Марса не смыли бы эти проклятые пятна. Она начала носить перчатки, когда переехала в особняк (разумеется, чёрные), но я видела её секрет, когда она укладывала меня спать, поскольку ребёнку нужно человеческое прикосновение, а не шкура, пусть и очень хорошей выделки.

Итак, после того как все самые достойные инженю Луны отведали пирожных Персиваля Анка, попробовали его чай и одарили его восклицаниями о том, до чего особенная красота, ум и нрав достались малышке, Перси вытащил двадцатидвухлетнюю колористку из своего павильона, накинул ей на плечи горностаевые меха и усадил в детской, которая сверкала и блестела, как новогодняя ёлка, поскольку каждую поверхность покрывал слой серебра, стекла, белил и блёсток. Всё потому, что она была лучшей художницей из всех, кого он встречал. Потому что она любила выпить и сыпать крепкими словечками, хоть и выглядела девушкой, которая на такое совершенно не способна. И потому что она сказала, что никогда не смотрела ни один его фильм в кинотеатре, поскольку все их уже видела, когда они текли под её руками кадр за кадром, и истории, которые она сочиняла мысленно, ей нравились больше тех, которые могли бы сообщить титры с диалогами. «Заполни её, как новый кадр, – прошептал Перси Клотильде. – Сделай её красной, зелёной и персиково-золотой. Нарисуй женщину, которой она станет, вокруг ребёнка, которым она является, словно контур цвета индиго вокруг серого силуэта. Сделай так, чтобы она соскочила с экрана в лучших цветах, какие когда-либо видел реальный мир».

В конце концов Клотильде наскучило раскрашивать Анков, целлулоидных и плотских, оставаясь при этом анонимной. Я не могу её винить. Она покинула нас после премьеры «Грандиозной загадки мистера Бергамота». Не могу даже представить себе, какой железной волей надо было обладать, чтобы самой бросить моего отца. Сказать ему «нет». Последние слова, которые она сказала мне в той детской, похожей на зеркальный шар, даже не были её собственными словами, но только их я и помню, из всего, что она мне говорила. Это была цитата из «Мистера Бергамота».

[Голос СЕВЕРИН становится мягким и усталым, растворяется в марсельском акценте Клотильды.] «Выше нос, рыбка-ёжик. Просто набери воздуха, сделайся больше размером, чем твоя печаль – испугай её, пусть бежит прочь. Только так и можно жить в этом ужасном старом океане».

Забавный факт о Клотильде. Она снова вышла замуж – много времени для этого не понадобилось. За художника-постановщика из Баттерси, связанного кабальной сделкой со студией «Оксблад». Практически каждый лес, звёздное небо и вересковая пустошь, какие вам случалось видеть, сделаны им, не считая тех, которые нарисовала она после того, как присоединилась к его контракту. Его звали Феликс Сент-Джон.

[СЕВЕРИН протягивает руку за пределы кадра и вытаскивает оттуда ЭРАЗМО СЕНТ-ДЖОНА. Он тактично присаживается на ручку навигаторского кресла, двигаясь с грацией, которой такие крупные мужчины обычно не обладают. Он её целует; они широко улыбаются друг другу.]

ЭРАЗМО

На какой матери ты остановилась?

СЕВЕРИН

Только закончила с нашей. Но я уже разобралась с Мэри и Адой. Всё успело немного запутаться к этому моменту.

ЭРАЗМО

Ага, значит, следующая – Амаль, верно? Номер четыре.

СЕВЕРИН

Королева тигров. Приятно, что ты помнишь.

ЭРАЗМО

[Протягивает руку и заправляет прядь волос ей за ухо.] Я знаю историю твоей жизни от и до. Это как двенадцать дней Рождества ^[28]. Пять золотых колец, четыре певчие птицы, три французские курицы, две горлицы и Амаль Захара, Королева Тигров.

СЕВЕРИН

Она была укротительницей в «Венерианской деве». Ростом почти с тебя.

ЭРАЗМО

Когда ты увидела Амаль впервые, она вела шестерых тигров на съёмочную площадку, одетая как принцесса кальмаров, чтобы можно было управлять животными и не казаться при этом неуместной в кадре. У неё была корона из щупалец и звёзд. Альфа-тигра звали Глостер.

СЕВЕРИН

Мне было двенадцать. Она позволила мне проехаться домой на его спине. Его шерсть была, как щётка для дымохода, и он облизал мне всё лицо.

ЭРАЗМО

Твой отец полюбил её эгоистично в кои-то веки – ради себя самого, ради неё, – и они были счастливы. Тигры переехали к вам домой. Она отказалась перекрашивать их шкуры. Они всем в «Вираго» постоянно мозолили глаза своим дерзким оранжевым цветом.

СЕВЕРИН

И ещё вороны. И попугаи, каждый из которых умел произносить одну строчку из Чехова, но больше ничего. Свора чёрных медведей; четыре павлина; два питона; олень-альбинос; комодский варан; несколько рысей; семь пони и ручной престарелый кенгуру.

ЭРАЗМО

У каждого имелся какой-то изъян. Олень-альбинос, дряхлый кенгуру, один из медведей был одноглазым… Который?

СЕВЕРИН

Гонзало. У Тринкуло задняя лапа была раздроблена в ловушке.

ЭРАЗМО

Павлины были глухими. Питоны страдали от экземы. У половины воронов были сломаны крылья, а другая половина всё время имитировала детский плач. У Глостера был больной желудок, и он мог есть только измельчённое в кашу мясо, смешанное с молоком – этим Амаль его кормила с рук трижды в день.

СЕВЕРИН

Сперва казалось, что с комодской вараншей – Андромахой – всё в порядке. Лишь она из той компании выглядела годной для жизни в этом мире. Но у неё возникла нездоровая привязанность к Перси. Она его не покидала. Настаивала на том, чтобы пара разрешала ей спать в их комнате каждую ночь, в противном случае поднимала страшный шум и гам, завывала, как сломанная труба, пока они не сдавались.

ЭРАЗМО

Ты пыталась выучить этот крик.

СЕВЕРИН

Но меня всё равно в их спальню не пустили.

ЭРАЗМО

Амаль коллекционировала сломанных чудовищ.

СЕВЕРИН

И потому мы естественным образом сделались частью коллекции. Тигры спали в моей комнате, когда не работали. Когда я устраивала чаепития, приглашались только тигры.

ЭРАЗМО

Амаль была первым человеком в твоей жизни, который не уделял тебе прорву внимания.

СЕВЕРИН

[смеётся] Эй.

ЭРАЗМО

Ничего не «эй». Даже внимания шестерых тигров не хватило бы для того, чтобы ты успокоилась. Послушай, а давай-ка мы поговорим о тебе ещё немного, а потом перейдём к вопросу о том, вращается ли мир вокруг Северин Анк или нет. Мне нравится Амаль. Я никогда с нею не встречался, но она мне нравится. У неё был этот зоопарк, и она любила Перси, а с тобой обращалась чуть лучше, чем с глухими павлинами, но не так хорошо, как с тигром Глостером. В конце концов, тебе же не надо было перемалывать мясо в кашу. В тот период были целые недели, на протяжении которых тебя вообще не снимали.

СЕВЕРИН

Не вздумай сказать это при Перси.

ЭРАЗМО

Мне нравится думать о той версии тебя, которая не ищет камеру каждую секунду.

СЕВЕРИН

Амаль однажды сказала, что я нуждалась в её тиграх больше, чем в матери. Что во мне столько всякого-разного, как на сырной тарелке. И что немного тигриного дерьма лишь к лучшему для девочки, которая живёт в сказке.

ЭРАЗМО

[Широко, искренне и тепло улыбается.] Могу стать тигром, если хочешь. Погляди, какие у меня большие зубы.

СЕВЕРИН

[не обращая на него внимания] Она всё равно ушла. Один из более молодых тигров, Кортес, откусил ей руку на съёмках «Юпитерианского цирка». Она надевала на него шапочку коридорного, а он взял и оттяпал ей кисть. «Как бы ты ни думала, что познала чудовище, – сказала она в госпитале, – сколько бы любви ты в него ни вкладывала…» – и помахала культей. Но всё равно вынудила поставить в палате широкую кровать, чтобы Кортес мог лежать рядом с нею, пока она выздоравливает. Он клал свою большую голову ей на колени и не двигался с места. Она спала, положив единственную ладонь ему на загривок. Перси ни разу её не навестил. Полагаю, двенадцатилетней девочке и в голову не может прийти то, какие вещи происходят между супругами, в особенности такими, которые в первую очередь озабочены объективами и полуприрученными чудовищами. Но когда Амаль выписали, она отправилась в свой шале на Пике Ампера и послала за остальными зверьми.

ЭРАЗМО

Кроме двух.

СЕВЕРИН

Кроме Глостера. Я обнаружила его на своей кровати – лежал, подставив брюхо для чесания, и к шее его была привязана записка, на одной стороне которой содержались инструкции по приготовлению каши, а на другой было написано: «Сколько бы любви ты в него ни вкладывала».

ЭРАЗМО

И?

СЕВЕРИН

[тихонько смеётся] И ещё была Андромаха. Держу пари, она тоже распласталась на постели Перси, воркуя и язычком трогая подушки. Иногда мне кажется, Амаль так пошутила над ним напоследок. Перси денно и нощно жаловался на Андромаху, но нехотя кормил её яйцами всмятку за завтраком, когда она тыкалась носом в его халат, и звал «адской сукой» тем же тоном, каким называл меня «дорогая». Один-единственный раз я застукала Перси за тем, как он чесал ей нос, и ему из-за этого было стыдно. Но, честное слово, я думаю, что если бы Андромаху разлучили с Перси, она бы легла и умерла. Мне кажется, Амаль оставила ему ящерицу вместо жены.

ЭРАЗМО

А потом была Фаустина.

СЕВЕРИН

[Её взгляд становится отрешённым, затуманенным. Она прикусывает щёку с внутренней стороны.] А потом была Фаустина, моя пятая мать. Она продержалась всего один год. Оперная певица. Начинала как сопрано, но в итоге превратилась в альт. Грудная клетка как бочонок с бурбоном. Все её обожали. Она была олицетворением смеха.

ЭРАЗМО

И страстной любительницей китового уса.

СЕВЕРИН

Ну а кто его не любит? [СЕВЕРИН отковыривает ногтем корочку эф-юна и с печальным видом её обсасывает.] Но Фаустина выросла не где-нибудь, а на Венере. Я никогда не встречала человека, родившегося на Венере. Я считала её волшебной. Настоящая Веспертина Гиперия поселилась в моём доме и, лёжа на моей постели, рассказывала истории о пиратах мальцовых морей. Её родители работали там ныряльщиками и остались насовсем. В утробе матери она в буквальном смысле плавала в мальцовом молоке. Её мать напоролась на огромную жилу в одном из дальних китов, когда была на шестом месяце. Мы здесь считаем, что мальцовое молоко – это самая важная вещь в жизни, но на Венере такое заявление отнюдь не метафора.

ЭРАЗМО

А вот китовый ус…

СЕВЕРИН

Знаю. Дама может курить свой эф-юн на ступенях «Актеона», и всё равно её будут называть прекрасной как лебедь, истинным подарком для мужчины и для сцены. Он нежный, из чистого мальцового молока, к которому ничего не добавляют, кроме толики какао-масла, толики спорыньи и толики кокаина. Порок, коему можно предаваться в гостиной. А вот китовый ус – завтрак шлюхи. Ты когда-нибудь видел кусочек китового уса? Будучи замужем за моим отцом можно позволить себе лучшее. Ей его приносили каждое утро на нефритовом подносе. На чёрной кружевной салфетке. Он похож на белую клавишу от пианино. Примерно такой же длины и толщины. Ломается, как твердый шоколад. Пахнет понедельничной стиркой. Сырое мальцовое молоко, перемешанное с соей, промышленным отбеливателем, сахарным тростником, щепоткой олеандра, крупицей борной кислоты и щедрой порцией героина.

ЭРАЗМО

Она давала его тебе.

СЕВЕРИН

Ну ещё бы. Мне было четырнадцать. Ты хоть представляешь себе, на что способна пойти четырнадцатилетняя девочка, чтобы её полюбили? Я в четырнадцать отнюдь не была невинной, но не она меня испортила. Я успела попробовать всё, что можно заливать в глотку или вдыхать носом. Перси было наплевать. «Опыт, – говорил он. – Опыт – единственный мотив и единственный хозяин». Однажды я спросила Фаустину, на что похожа Венера. Она вложила в мою ладонь палочку китового уса и ответила: она вот такая, малышка. Я его съела, свернулась клубочком рядом со своим тигром и отправилась на Венеру с мамой.

ЭРАЗМО

И на что это было похоже?

СЕВЕРИН

Это было всё равно что оказаться внутри звезды. Как будто внутри тебя зажглась звезда. А потом Фаустина запела, и это тоже было похоже на звезду. Синюю и раскалённую, летящую во тьме вместе с красной звездой, которой была я. Помню, она спела открывающую арию из «Её последнего ноктюрна», и я увидела, как ночное небо изливается из её рта. Каждый раз, когда я после этого шла на её выступления, даже спустя много месяцев, мои глаза видели одно и то же. Черноту и звёзды, которые хлестали из её рта и лились потоками на доски пола. Галактики и пустота капали с её подбородка. Её зубы полыхали. Я рассказала ей об этом как-то вечером в декабре, и она прошептала: «Знаю, детка. Я тоже это вижу. Это мои внутренности выходят наружу. Иногда я вижу это так ясно, что убираю ноги в сторону, чтобы туфли не запачкать. Но так всё и выглядит, когда ты всё делаешь как надо, там, наверху. Может, и ты когда-нибудь всё сделаешь как надо, и я увижу, как твои внутренности извергнутся наружу. Это будет мило. Ведь мило, не так ли?» А потом она опустила голову мне на колени и умерла. У мисс Фаустины внутри было так много китового уса, что он начал мешать работе её организма, и она умерла, отравленная собственными жидкостями.

[СЕВЕРИН и ЭРАЗМО несколько секунд молчат. На дисплеях тикают цифры, огоньки исправно мерцают, точно свечи.]

После неё появилась Арасели Гаррастазу. Роковая женщина, противоположность Мэри Пеллам – безупречная ведьма-соблазнительница для любой из напряжённых фантасмагорий моего отца. Я с нею толком и не общалась. Я в тот период водилась со всеми волками, какие только меня принимали. Огни Титона всякий раз оказывались привлекательнее серости «Вираго». Сниматься я не хотела, но всё равно спала с продюсерами; мы с Глостером каждые выходные плясали на яхтах с соперниками моего отца, и я уводила в каюту девушек и парней, навешав им на уши бесконечно длинную лапшу: «Да, конечно, дорогой, он как раз изо всех сил ищет следующую звезду, а ты такой милый. Ты оглушительно талантлив. Ты безупречен. Ты безупречен!» Пока не приключилась та жуткая история с Таддеусом Иригареем. Должна признаться, у меня отшибло желание продолжать. А к тому моменту Арасели уже уехала, чтобы заново отыскать себя на радио. [СЕВЕРИН поглаживает горло кончиками пальцев – не то задыхаясь, не то желая изгнать что-то из себя.] Мы почти закончили, верно? Осталась Люмен. Люмен теперь моя мать, счастливая семёрка. Она причина, по которой со мной на корабле путешествует самый настоящий цирк. Я её люблю. Я люблю Люмен Мольнар за всё, чем она не является. Я её люблю, потому что она совсем на меня не похожа. Я её люблю, потому что она никогда не была на Венере. Я её люблю, потому что у неё только одно лицо. Я её люблю, потому что прямо сейчас она ужинает в столовой с Максимо, Марианой, Августином и Глостером. Потому что она отправилась со мной. Тех, кто следует за мной, я буду любить, пока Юпитер не выгорит дотла и мальцовые киты не заговорят человечьим голосом.

[СЕВЕРИН сжимает руку ЭРАЗМО. Впивается ногтями. Но говорит она, обращаясь к камере.]

Хотите знать правду о моей матери? Она была чудесная. Она была добрая. Она никогда меня не покидала. Она баюкала меня по ночам и будила по утрам. Она играла со мной каждый день и ни разу не забыла почитать мне вслух или рассказать сказку на ночь.

Звали её Клара.

В ней помещалось чуть меньше 150 метров киноплёнки единовременно.