Оправданный дядюшка

В детском мирке, в котором мы жили, грандиозным событием казалось прибытие очередного дядюшки, чья персона и чьи качества, хоть и без его, дядюшки, ведома, должны были предстать перед нашим суровым судом. Предыдущие дядюшки так же подвергались серьезному анализу, но, увы, потерпели полный провал. Дядюшка Томас не прошел испытание первым. Он не отличался зловредностью, и манеры его не выходили за рамки, принятые в благопристойном обществе, но он почему-то был глубоко убежден, что единственный смысл существования детей в том, чтобы служить целью для глупых шуток взрослых или того, что должно было казаться шуткой сквозь дядюшкин гогот. Ни один из нас не сомневался, что после этого дядюшка должен предстать перед честным судом. Итак, после завтрака, перед уроками, мы заперлись в сарае и серьезно, спокойно и беспристрастно обсуждали и анализировали каждую его остроту, одну за другой. Все они никуда не годились: ни в одной из них не обнаружилось ни крупицы юмора. И так как лишь подлинный дар остроумия мог спасти дядюшку Томаса, ничего более, он был, хоть и с неохотой, но все же осужден – бездарный самозванец.

Дядюшка Джордж, самый младший, явно подавал надежды. Он весело разгуливал с нами по скотному двору, знакомился с каждой коровой, протягивал свиньям руку для дружеского рукопожатия, и даже намекал, что пара красноглазых гималайских кроликов может неожиданно, однажды, приехать из города. Мы как раз обдумывали, возможно ли в эту плодородную почву заронить мысль об очевидных достоинствах морских свинок или хорьков, чтобы она впоследствии дала богатые всходы, как на сцене появилась наша гувернантка. С этого момента поведение дядюшки Джорджа изменилось самым недостойным и предательским образом. Его интерес к разумным темам «словно фонтана струя» ослаб и иссяк, и хотя мисс Смедли предложила взять Селину на обычную утреннюю прогулку, готов поручиться, что утро Селина провела со мной и еще одним мальчиком, в то время как мисс Смедли если с кем-то и гуляла, то только с дядюшкой Джорджем.

И все же, несмотря на подлое предательство, дядюшка не был осужден поспешно. Его отступничество подверглось серьезному обсуждению, и был сделан неутешительный вывод, что дядюшка Джордж страдает врожденным дефектом личности и пристрастием к обществу не столь благородному. Сама мисс Смедли, в душе которой, благодаря ежедневному общению, мы читали как в раскрытой книге, и были прекрасно осведомлены, что она не обладает ни тактом, ни обаянием, страдала врожденной злобностью и нетерпимостью. Единственное ее достоинство состояло в том, что она знала наизусть годы правления английских королей, но чем это могло привлечь дядюшку Джорджа, который служил в армии и, наверняка, имел доступ к необходимой информации? К тому же, наши луки и стрелы всегда были в его распоряжении; настоящий солдат не должен был сомневаться ни секунды. Одним словом, дядюшка Джордж сбился с пути истинного и был единодушно предан анафеме. И то, что гималайские кролики так и не приехали из города, забило последний гвоздь в его гроб.

Дядюшки оказались весьма невыгодным барахлом, с которым не хотелось иметь дело. Все мы, однако, понимали, что и дядюшка Уильям, который недавно вернулся из Индии, имел, как и остальные, право на честный суд, тем более как человек, олицетворявший собой романтику прекрасного Востока.

Селина пнула меня по голени во время потасовки, так по-девчачьи, и я все еще потирал больное место одной рукой, когда вдруг обнаружил, что новоприбывший дядюшка робко пожимает мне другую. Краснолицый, пожилой человек, он явно нервничал. Его чумазые лапы неловко висели вдоль туловища, и он каждый раз страшно краснел, старательно изображая сердечность.

– Ну, вот мы и встретились, – произнес он. – Рады мне?

Так как невозможно было составить мнение на таком раннем этапе знакомства, мы лишь молча смотрели на него в ответ, что не особенно помогало разрядить обстановку.

Честно говоря, нам так и не удалось разогнать тучи за все время, что он гостил у нас. Позже, кто-то выдвинул предположение, что дядюшка, возможно, когда-то давно, совершил страшное преступление. Но я не в силах был заставить себя поверить, что этот человек, хоть он часто и выглядел очень несчастным, мог оказаться преступником. Пару раз я ловил его полный искренней доброты взгляд, но он сразу же отворачивался, заметив, что за ним наблюдают.

Когда, наконец, он избавил нас от своего унылого присутствия, мы понуро собрались в погребе, все, кроме Гарольда, которому поручили проводить родственника на станцию, с единодушным желанием засудить дядюшку Уильяма. Селина решительно объявила его чудовищем, подчеркнув, что он не удосужился потратить на нас даже полдня. Нам оставалось лишь вынести приговор, и мы готовы были уже начать голосование, как вдруг появился Гарольд. Его раскрасневшееся лицо, округлившиеся глаза и странное поведение породило в нас ужасные предчувствия. Безмолвный, он стоял неподвижно какое-то время, потом медленно извлек руку из кармана бридж. На его грязной ладони лежали… раз, два, три… четыре монеты по полкроны! Мы молча уставились на них. Никто из нас никогда не видел так много денег сразу. Гарольд рассказал, что случилось.

– Я проводил старика на станцию, – говорил он, – и пока мы шли, я рассказал ему все, что знал о семье начальника станции, о том, что видел однажды, как носильщик целовался с нашей горничной, о том, какой хороший парень этот носильщик – никогда не заносится и не рисуется, но, похоже, дядюшке все это было не интересно. Он шел рядом, пыхтя сигарой, и один раз мне показалось, сказал: «Слава Богу, все позади»! Когда мы пришли на станцию, он неожиданно остановился и проговорил: «Подожди минутку»! Потом поспешно впихнул мне это в руку и добавил: «Вот, малыш, это тебе и другим ребятам. Купите себе, что хотите, побеситесь вволю, только взрослым не рассказывайте, хорошо? Ну, теперь беги домой»! Я и побежал.

Торжественный трепет охватил присутствующих, первой тишину нарушила маленькая Шарлотта.

– Я не знала, – мечтательно заметила она, – что на свете существуют такие прекрасные люди. Надеюсь, что он умрет сегодня, и попадет тогда прямо в рай!

Селина, полная безудержного раскаяния, рыдая и всхлипывая, сокрушалась, что так опрометчиво назвала «чудовищем» этого святого человека, и, казалось, ничем теперь ее не утешить.

– Знаете, что мы сделаем? – сказал вдруг Эдвард, в чьей светлой голове часто рождались гениальные идеи. – Мы окрестим в честь дядюшки пегого поросенка, того, у которого еще нет имени. И, таким образом, искупим свою вину.

– Я… я сегодня утром окрестил его, – виновато признался Гарольд. – Я окрестил его в честь викария. Не сердитесь на меня. Он приходил вчера вечером, после того как вас отправили спать, играл со мной, и я решил, что мой долг окрестить поросенка в его честь.

– Ой, ну это не в счет, – поспешно ответил Эдвард. – Мы же не присутствовали при крещении. Окрестим его снова и назовем дядюшкой Уильямом. А в честь викария окрестишь поросенка из следующего приплода!

Предложение было принято единогласно, после чего судебная палата была распущена.

Тревоги и приключения

– Давайте играть в Кавалеров и Круглоголовых, – предложил Гарольд. – Ты будешь Круглоголовым.

– Братишка, – сонно ответил я, – мы уже играли в это вчера, и вообще, сейчас не моя очередь быть Круглоголовым.

На самом деле, я просто ленился, мне совсем не хотелось хвататься за оружие и изображать гражданскую войну 17 века.

Мы втроем, самые младшие, валялись в свое удовольствие в фруктовом саду. В тот веселый июнь солнце жарило вовсю, и в сочной траве, с невиданным мной раньше изобилием и разгулом, расцветали лютики. День был окрашен в золотое и зеленое. И вместо бурного «понарошку», с криками и испариной, я бы предпочел провести этот золотисто-зеленый полдень вольготно раскинувшись, и играя в самого себя, сбросить будничную шелуху и скользнуть беззаботным бездельником в сонный, мечтательным мир, золотисто-зеленых тонов! Но от Гарольда нелегко было отделаться.

– Ладно, – снова начал он, – тогда поиграем в Рыцарей Круглого стола.

И поспешно добавил:

– Я буду Ланселотом.

– Ланселотом буду я, или я не играю.

Я говорил не всерьез, просто игра в рыцарей всегда начиналась с такого спора.

– Пожалуйста, – взмолился Гарольд, – ты же знаешь, когда играет Эдвард, мне не достается Ланселот. Я уже месяц не был Ланселотом!

Я решил милостиво уступить младшему брату.

– Хорошо, я буду Тристрамом.

– Нет, – снова вскрикнул Гарольд, – Тристрама всегда изображает Шарлотта. Она не согласится играть, пока не будет Тристрамом. Выбери кого-нибудь другого.

Шарлотта не произнесла ни слова, она лишь неподвижно глядела перед собой и тяжело дышала. Возлюбленный Изольды, непревзойденный охотник и арфист был ее романтическим героем, и она скорей готова была вернуться в слезах в душную классную, чем видеть эту роль в чужом бездарном исполнении.

– Мне все равно, – сказал я, в конце концов, – буду кем угодно, хоть недотепой сэром Кеем. Давайте играть!

И вновь в истории этой страны рыцари в кольчугах пробирались сквозь лесные заросли в поисках приключений, побеждая зло; разбойники, выскочившие из кустов, пятеро на одного, были повержены и бежали в беспорядке обратно, в свои пещеры. Вновь девы были спасены, драконы выпотрошены, а великаны, по великану в каждом углу сада, обезглавлены. Вновь Паломид Сарацин ждал нас у колодца, а Брюс Безжалостный малодушно бежал, прежде чем искусно брошенное копье, его кошмар, его проклятье, достигло цели. Вновь Камелот был украшен шелковыми, позолоченными лентами, блестевшими на солнце. Земля сотрясалась от топота копыт, небеса содрогались, когда противники сходились в поединке, и меч лязгал о шлем.

Удача в тот день была изменчива, и переходила от одного героя к другому, пока, наконец, свирепый и великий Ланселот мощным натиском не сбросил сэра Тристрама с лошади (несложная задача) и не уселся на нее сверху, угрожая расправой. Корнуолльский рыцарь, забыв о славных победах прошлого, жалобно плакал: «Отпусти! Мне больно! Ты порвешь мне платье!» И тут, сэр Кей, уже мчавшийся на помощь, остановился как вкопанный. Сквозь ветви яблонь мелькнула алая ткань, а чуть погодя до него, и его соратников, донесся беспорядочный лошадиный топот вперемешку с гулом голосов и смехом.

– Что это? – спросил Тристрам, поднявшись с земли и тряхнув кудрями.

Ланселот же отбросил оружие и устремился прочь из сада. Какое-то мгновенье я стоял, как зачарованный, потом крикнул: «Солдаты!» и бросился вперед. Сэр Тристрам быстро привела себя в порядок и побежала за нами.

Они ехали вниз по дороге, по двое, как на приятной прогулке. Алый цвет слепил глаза, шпоры звякали, седла восхитительно скрипели, а всадники в ореоле поднимаемой лошадьми пыли пыхтели короткими глиняными трубками, как настоящие герои. В водовороте пьянящей славы эскадрон прозвякал и процокал мимо, мы же кричали, махали и прыгали, и один веселый кавалерист снисходительно ответил на наше приветствие. Едва они проехали мимо, мы перелезли через живую изгородь и бросились следом. Не так уж часто нам доводилось видеть солдат. С позапрошлой зимы не было ни одного. В тот безлиственный и одноцветный полдень, с оттенком пропитавшего все вокруг влажного тумана, свора собак прорвалась сквозь забор, наполнив окрестности визгом, и словно в ответ земля задрожала от глухих ударов копыт, а среди голых ветвей замелькали алые всполохи. Но эта встреча была намного лучше, ведь она предвещала новые битвы и кровопролитие.

– Будет сражение? – выпалил дрожащий от волнения Гарольд.

– Конечно, – ответил я, – мы как раз вовремя, ничего не пропустили.

Я должен был знать, пожалуй…

Свиньи и домашняя птица, с которыми мы в основном общались, могли бы просветить нас по поводу мира, царящего в эти дни на берегах нашей опоясанной морями страны. На уроках мы как раз увлекались Войной Роз, и древние предания поведали нам, как скакали рыцари по этой дороге, покинув свои дома. И теперь перед нами были солдаты, ошибиться невозможно, и куда же еще могли они ехать, если не на сражение? Предчувствуя восторг битвы, мы не отставали от них ни на шаг.

Эдвард расстроится, что все пропустил из-за гадкой латыни, – вздохнул Гарольд.

Получалось и вправду несправедливо. Эдвард, самый воинственный из нас, сидел в четырех стенах и уныло спрягал глагол amo (любить), в то время как Селина, восторженная поклонница красных мундиров, боролась с грубоватым немецким.

– Быть старшим – тяжкое испытание, – подумал я.

Мы были горько разочарованы, что эскадрон проехал сквозь деревню, не встретив сопротивления. Я объяснил спутникам, что каждый дом должен был яростно обстреливать солдат из бойниц. Но ничего подобного не происходило, да и сами солдаты вели себя легкомысленно, даже просто безрассудно.

У последнего дома неожиданный приступ здравомыслия подсказал мне обернуться к Шарлотте и сурово приказать ей вернуться домой. Девчушка послушалась, но повернула назад с большой неохотой и тяжелым сердцем. Ее очень огорчило, что она так и не увидит сраженных на поле брани героев. Мы же с Гарольдом продолжали наблюдение, готовые в любую секунду услышать хруст ломающихся изгородей и свист летящих пуль.

– Это будут индейцы, – спросил брат, имея ввиду врага, – или Круглоголовые… или еще кто-то?

Я задумался. Гарольд всегда ждал прямого ясного ответа, неуверенное предположение его бы не устроило.

– Индейцев не будет, – ответил я, наконец, – и Круглоголовых тоже. Времена Круглоголовых давным-давно прошли. Это будут французы.

Гарольд скис.

– Ладно, – сказал он, – французы так французы. Но, я все же надеялся увидеть индейцев.

– Если бы солдат ждала встреча с индейцами, – объяснил я, – я бы не пошел за ними. Потому что индейцы, когда берут в плен, снимают с пленников скальп, а потом привязывают к столбу и сжигают. А у французов нет таких обычаев.

– Ты точно знаешь? – с сомнением спросил Гарольд.

– Точно, – ответил я. – Французы обычно сажают в тюрьму, которая у них называется «Бастилия». Потом тебе передают напильник, спрятанный в буханке хлеба, и ты спиливаешь решетку на окне и скользишь вниз по веревке, а они стреляют тебе вслед, но, конечно, промахиваются, и ты бежишь к морю, что есть сил, и плывешь к английскому фрегату и… вот и все!

Гарольд явно оживился. План показался ему привлекательным.

– Если они попытаются взять нас в плен, – сказал он, – мы сразу сдадимся, хорошо?

Однако, малодушный враг все не показывался, и мы оказались в какой-то странной незнакомой местности, довольно безлюдной, в которой наверняка водились львы и начинали с наступлением сумерек свою страшную охоту. У меня засосало под ложечкой, да и Гарольд довольно сильно трусил. Меня уже начали одолевать унылые размышления на тему знаменитого мужества французских солдат, как тут офицер подозвал к себе одного из кавалеристов и отдал приказ. Отряд, от которого мы итак довольно сильно отстали, внезапно перешел на рысь и растворился в воздухе.

Я вдруг начал понимать, как глупо мы поступили, отправившись вслед за солдатами.

– Они атакуют? – немного устало, но довольно храбро воскликнул Гарольд.

– Вряд ли, – задумчиво ответил я. – Перед атакой офицер обычно произносит речь. Все вытаскивают мечи из ножен, трубят трубы и… давай попробуем срезать. Может, мы их нагоним.

Мы ринулись через поле на другую дорогу, простучали по ней башмаками какое-то время, потом снова, задыхаясь, почти потеряв надежду, побежали полем. Солнце село, начал накрапывать дождь. Грязные, запыхавшиеся, совершенно измотанные, мы шли наугад, пока, наконец, не вышли к настолько незнакомой, безликой дороге, на равнодушной белой поверхности которой не оказалось ни единого знака, даже намека, способного хоть как-то подсказать нам направление, что сомнений больше не осталось – мы безнадежно заблудились. Шел мелкий нудный дождь, начало смеркаться. Бывают моменты в жизни, когда любой человек имеет право заплакать, и я бы заплакал, если бы со мной не было Гарольда. Этот разумный ребенок считал старшего брата почти Богом, и я знал, что рядом со мной он чувствует себя в безопасности, словно отряд стражников соорудил вокруг нас стену из штыков. Но я страшно боялся, что он опять начнет задавать вопросы.