– А какого черта ему никто не помогает? – возмущенно воскликнул Ленни.

Кара подняла голову от плиты. Ее темные средиземноморские глаза сердито блеснули, и Ллойду показалось, что он видит черты прекрасной девушки, которой она когда-то была.

– Чтоб я на своей кухне таких слов не слышала! – сказала она.

– Простите, миссис Уильямс.

– Я могу вам рассказать подоплеку, – сказал Билли, и все притихли, приготовившись слушать. – Французский премьер-министр Леон Блюм – социалист, как вам известно, – горел желанием прийти на помощь. У него уже есть по соседству одно фашистское государство, Германия, и меньше всего ему нужно, чтобы и на южной границе установился фашистский режим. Оказание военной помощи испанскому правительству разозлило бы французских правых, и французских католиков-социалистов тоже, но с ними Блюм мог бы справиться, особенно если бы его поддержала Британия и он мог бы заявить, что вооружение испанского правительства – международная инициатива.

– Так что же помешало? – спросил дедушка.

– Наше правительство убедило его этого не делать. Блюм приехал в Лондон, и наш министр иностранных дел, Энтони Иден, сказал ему, что мы его не поддержим.

– А зачем ему наша поддержка? – рассердился дедушка. – Как может премьер-министр – социалист – дать себя запугать консервативному правительству другой страны?

– Затем, что существует опасность военного переворота и во Франции, – сказал Билли. – Пресса там оголтело правая и подстегивает своих фашистов, вгоняя в истерию. Блюм с ними справится с поддержкой Британии, а вот без нее – может и не справиться.

– Значит, снова наше консервативное правительство ведет себя с фашистами слишком мягко!

– У всех этих тори в Испанию вложены деньги: в вино, текстиль, уголь, сталь, – и они боятся, что левое правительство все это экспроприирует.

– А что Америка? Они же стоят за демократию. Они-то должны согласиться продавать в Испанию оружие?

– Ведь правда же, именно такой вывод напрашивается? Но существует еще хорошо финансируемое католическое лобби во главе с миллионером Джозефом Кеннеди, и они выступают против любой помощи испанскому правительству. А демократическому президенту поддержка католиков необходима. Рузвельт не сделает ничего, что может поставить под угрозу его «новый курс».

– Ну, кое-что можем сделать мы сами, – сказал Ленни Гриффитс, и на его лице появилось выражение юношеского упрямства.

– Что же, крошка Лен? – спросил Билли.

– Мы можем отправиться в Испанию сражаться.

– Не пори чушь, Ленни, – сказал его отец.

– Говорят, многие хотят туда поехать, из разных стран, даже из Америки. Говорят, будут создаваться отряды добровольцев и они будут сражаться вместе с регулярной армией.

– Правда? – Ллойд подался вперед. Он впервые об этом слышал. – Откуда ты знаешь?

– Читал в «Дейли геральд».

Ллойд едва усидел на месте. В Испанию едут добровольцы, чтобы драться с фашистами!

– Но ты никуда не поедешь – и точка! – заявил сыну Том Гриффитс.

– А помните, – сказал Билли, – как в Великую войну мальчишки прибавляли себе год-два, чтобы их взяли в солдаты? Тысячи мальчишек…

– И от большинства не было никакого толку! – сказал Том. – Я вот вспомнил одного парнишку, который плакал перед битвой на Сомме… Билли, как его звали?

– Оуэн Бевин. Он даже бежал, да?

– Но не дальше трибунала. Эти ублюдки расстреляли его за дезертирство. Пятнадцать лет ему было, бедняге.

– Мне – шестнадцать, – буркнул Ленни.

– Да уж, – сказал его отец. – Большая разница.

– А Ллойд сейчас, похоже, опоздает на свой лондонский поезд, – заметил дедушка. – До него чуть больше десяти минут.

Ллойд был так потрясен сенсационным сообщением Ленни, что не следил за временем. Он вскочил, поцеловал бабушку и схватил свой маленький чемоданчик.

– Я пройдусь с тобой до станции, – сказал Ленни.

Ллойд распрощался и торопливо направился вниз по склону холма. Ленни молчал, по-видимому занятый своими размышлениями. Ллойд был рад, что не надо разговаривать: его мысли были в смятении.

Поезд уже стоял. Ллойд купил билет третьего класса до Лондона. Когда он уже хотел войти в вагон, Ленни спросил:

– Скажи, Ллойд, а как сделать паспорт?

– Так ты что, серьезно собрался в Испанию?

– Ну давай, не ходи вокруг да около, мне надо знать.

Раздался свисток. Ллойд вошел в вагон, закрыл дверь и опустил окно.

– Идешь на почту, просишь бланк… – сказал он.

– Если я зайду на почту и попрошу бланк, – мрачно сказал Ленни, – моя мама узнает об этом через полминуты.

– Тогда поезжай в Кардифф, – сказал Ллойд, и поезд тронулся.

Он сел на свое место и достал из кармана «Красное и черное» Стендаля на французском. Он долго смотрел на страницу, не понимая, что читает. Он мог думать лишь об одном – об отъезде в Испанию.

Ллойд понимал, что ему должно быть страшно, но чувствовал лишь волнение от возможности сражаться – действительно сражаться, а не просто собрания проводить – против таких же, как те, кто натравил собак на Йорга. Конечно, потом страх придет. Когда он занимался боксом, перед матчем ему никогда не было страшно, пока он был в раздевалке. Но когда он выходил на ринг и видел человека, который хотел избить его до потери сознания, видел его мускулистые плечи, тяжелые кулаки и злое лицо, у него становилось сухо во рту, колотилось сердце и приходилось бороться с желанием повернуться и бежать прочь.

Но прямо сейчас он больше всего беспокоился о родителях. Берни так гордился тем, что его приемный сын учится в Кембридже – он рассказал об этом доброй половине Ист-Энда, – и он будет просто раздавлен, если Ллойд уедет, не получив степень. А Этель придет в ужас при мысли, что ее сына могут ранить или даже убить. Обоих его новость страшно расстроит.

Были и другие проблемы. Как ему добраться до Испании? В какой город ехать? Как он заплатит за билет? Но на самом деле останавливало его лишь одно.

Дейзи Пешкова.

Он говорил себе, что это глупо. Он встречался с ней два раза. И она даже не особенно им интересовалась. Что было правильно с ее стороны, потому что они не подходили друг другу. Она была дочерью миллионера и светской пустышкой, считающей разговоры о политике скучными. Ей нравились парни вроде Малыша Фицгерберта, и уже одно это означало, что Ллойду она не подходит. И все же он не мог выбросить ее из головы. Мысль о том, что, уехав в Испанию, он потеряет всякую возможность вновь увидеться с ней, наполняла его сердце печалью.

Мэйфэр, два-четыре-три-четыре.

Он стыдился своей нерешительности, особенно вспоминая прямую целеустремленность Ленни. Не один год Ллойд говорил о том, что надо бороться с фашизмом. А теперь появилась возможность делать это. Как он мог не поехать?

Он прибыл в Лондон, на Пэддингтонский вокзал, доехал на метро до Олдгейта и по Натли-стрит вдоль рядов домов дошел до того, где появился на свет. Он вошел, открыв своим ключом. С самого его детства здесь ничего особенно не изменилось, единственное, что появилось нового, – это телефон на маленьком столике возле вешалки для шляп. Это был единственный телефон на их улице, и соседи относились к нему как к общественной собственности. Рядом с аппаратом стояла коробочка, куда они складывали деньги за звонки.

Мама была на кухне. Она уже надела шляпу, собираясь на собрание партии лейбористов – куда же еще? – где ей предстояло выступать, но тем не менее поставила чайник и сделала ему чай.

– Как там дела в Эйбрауэне? – спросила она.

– На эти выходные приехал дядя Билли, – сказал Ллойд. – На дедушкиной кухне собрались все соседи, как при средневековом дворе.

– Дедушка с бабушкой здоровы?

– Дедушка выглядит как всегда. Бабушка постарела… – он помолчал. – Ленни Гриффитс хочет поехать в Испанию сражаться с фашистами.

– Вот как? – Она неодобрительно поджала губы.

– Я вот думаю, не поехать ли мне с ним. Как ты думаешь?

Он предполагал, что она будет против, но такой реакции не ожидал.

– Черта с два ты поедешь! – яростно сказала она. Этель не разделяла отвращения своей матери к подобным словам. – Чтоб ты не смел даже думать об этом! – она с грохотом опустила чайник на кухонный стол. – Я родила тебя в муках, я тебя растила, обувала-одевала, послала учиться – я прошла через все это не для того, чтобы ты сгинул на какой-то чертовой войне!

Он опешил.

– Вовсе не обязательно я должен там сгинуть. Но я мог бы пойти на риск – во имя того, во что вы учили меня верить.

К его изумлению, она разрыдалась. Она редко плакала – на самом деле Ллойд и припомнить не мог, когда она плакала в последний раз.

– Мам, ну не надо! – сказал он, обнимая ее за вздрагивающие плечи. – Ничего же еще не случилось.

На кухню вошел Берни, приземистый человек средних лет с лысой головой.

– Что тут у вас происходит? – сказал он. Вид у него был несколько испуганный.

– Прости, пап, это я расстроил маму, – сказал Ллойд. Он отступил, давая Берни обнять Этель.

– Он едет в Испанию! – вскричала она. – Его убьют!

– Давайте успокоимся и обстоятельно все обсудим, – сказал Берни. Он был обстоятельным, практичным человеком, в практичном темном костюме и в практичных, много раз чиненных башмаках с практичными толстыми подошвами. Вне сомнения, именно поэтому народ и голосовал за него: он был политиком, представлявшим Олд-гейт в Совете Лондонского графства. Своего родного отца Ллойд никогда в жизни не видел, но он не мог себе представить, что мог бы любить родного отца больше, чем любил Берни, который, хоть и приемный отец, был очень добр к нему и всегда готов утешить и дать совет, а приказывал и наказывал крайне редко, относился к нему так же, как к своей родной дочери Милли, не делая различий.

Берни усадил Этель за кухонный стол, и Ллойд налил ей чаю.

– Однажды я подумала, что мой брат погиб, – сказала Этель. По ее щекам все еще текли слезы. – Тогда к нам на Веллингтон-стрит пришло много телеграмм, и их должен был разносить этот несчастный мальчишка-рассыльный, он ходил от дома к дому, вручая мужчинам и женщинам эти листки, где было сказано, что их сыновья или мужья погибли… Бедный мальчишка, как его звали? Кажется, Джерент… Но для нас у него телеграммы не было, и я, гадкая женщина, благодарила Бога, что погибли другие, а не наш Билли!

– Никакая ты не гадкая, – сказал Берни, гладя ее по плечу.

Из своей комнаты спустилась Милли, сводная сестра Ллойда. Ей было шестнадцать, но выглядела она старше, особенно когда на ней было – как сегодня вечером – элегантное черное платье и маленькие золотые сережки. Она проработала два года в олдгейтском магазине дамского платья, но, поскольку она была умной и честолюбивой, несколько дней назад нашла работу в шикарном универмаге Вест-Энда.

– Мам, что случилось? – сказала она, посмотрев на мать. Говорила она с акцентом кокни.

– Твой брат собрался ехать в Испанию, чтоб его там убили! – вскричала Этель.

Милли с упреком взглянула на Ллойда.

– Что ты тут наговорил? – Милли всегда готова была напуститься на старшего брата, которого все так любили – на ее взгляд, незаслуженно.

– Ленни Гриффитс из Эйбрауэна собирается в Испанию, сражаться с фашистами, – ласково и терпеливо ответил Ллойд, – и я сказал маме, что думаю, не поехать ли мне с ним.

– Скажешь тоже! – с отвращением буркнула Милли.

– Я думаю, туда так просто и не попадешь, – Берни подошел к делу, как всегда, практично. – В конце концов, там в полном разгаре гражданская война.

– Я могу поездом доехать до Марселя. Барселона не так далеко от французской границы.

– Восемьдесят или девяносто миль. К тому же идти пешком через Пиренеи будет холодно.

– Но из Марселя в Барселону должны ходить корабли. По морю там не так далеко.

– Это правда.

– Берни, прекрати! – воскликнула Этель. – Ты говоришь так, словно обсуждаешь, как быстрей добраться до Пиккадилли. Он же собирается на войну! Я этого не допущу!

– Вообще-то ему двадцать один год, – сказал Берни. – Мы не можем ему запретить.

– Я отлично знаю, сколько ему лет!

Берни взглянул на часы.

– Нам пора на собрание. Главная речь – твоя. Сегодня-то Ллойд в Испанию не поедет.

– Откуда ты знаешь? – ответила она. – Может, вернемся домой – а тут только записка, что он уехал парижским поездом…

– Давайте сделаем так, – сказал Берни. – Ллойд, пообещай матери, что как минимум месяц ты еще будешь дома. Это не такая уж плохая мысль – нужно обстоятельно обо всем разузнать, а не лезть на рожон. Пусть мама успокоится, хотя бы на время. А там мы снова поговорим об этом.

Это был типичный для Берни компромисс, рассчитанный на то, чтобы дать каждому отступить, не уступая; однако связывать себя обещаниями Ллойду не хотелось. С другой стороны, не мог же он просто запрыгнуть в отходящий поезд. Ему надо было выяснить, что предпринимает испанское правительство, готовясь принять волонтеров. В идеале ему бы хотелось поехать вместе с Ленни и остальными. Понадобится виза, иностранная валюта, башмаки, наконец…

– Хорошо, – сказал он. – В течение месяца я буду здесь.

– Обещаешь? – сказала мама.

– Обещаю.

Этель успокоилась. Минуту спустя она напудрилась – и выглядела уже почти как обычно. Она допила чай. Потом надела пальто, и они с Берни ушли.

– Ну ладно. Я тоже ухожу, – сказала Милли.

– А ты куда? – спросил Ллойд.

– В «Гэйети».

Это был мьюзик-холл в Ист-Энде.

– А шестнадцатилетних разве пускают?

– Это кому шестнадцать? – она бросила на него озорной взгляд. – Уж не мне, конечно. Во всяком случае, Дейв идет, а ему всего пятнадцать, – она говорила о Дейве Уильямсе, сыне дяди Билли и тети Милдред.

– Ну, хорошего вам вечера.

Она направилась к двери, но вернулась.

– Смотри, чтоб тебя и правда там не убили, дуралей! – Она крепко обняла его и вышла, больше ничего не сказав.

Услышав, как хлопнула наружная дверь, он подошел к телефону.

Ему не нужно было долго вспоминать номер. Он отчетливо помнил прощание с Дейзи – как она обернулась, уходя, и, обаятельно улыбнувшись из-под соломенной шляпки, сказала: «Мэйфэр, два-четыре-три-четыре».

Он поднял трубку и набрал номер.

Что он собирался сказать? «Вы сказали, чтобы я позвонил, – вот я и звоню»? Это было глупо. Сказать правду? «Не то чтобы я вами восхищался, но просто не могу выкинуть вас из головы…» Можно было бы ее куда-нибудь пригласить, но куда? На собрание партии лейбористов?

Ответил мужской голос.

– Добрый вечер. Вы позвонили миссис Пешковой.

Ллойд подумал, что, судя по почтительному тону, трубку снял дворецкий. Ну конечно, мать Дейзи арендовала в Лондоне дом с прислугой.

– Это Ллойд Уильямс… – он хотел добавить что-то, объясняющее или оправдывающее его звонок, и сказал первое, что пришло на ум: – Из колледжа Эммануэль. – Это ничего не значило, но он надеялся, что произведет впечатление. – Могу я поговорить с мисс Дейзи Пешковой?

– К сожалению, ее нет, профессор Уильямс, – сказал дворецкий, решив, что звонит преподаватель. – Все ушли в оперу.

Ну конечно, разочарованно подумал Ллойд. Ни одна светская особа не станет вечером сидеть дома, тем более в субботу.

– Да, я вспомнил, – солгал он. – Она мне говорила, что пойдет, но я забыл. Ковент-гарден, не так ли? – он затаил дыхание.

Но дворецкий ничего не заподозрил.

– Да, сэр. Насколько я помню, они пошли на «Волшебную флейту».

– Благодарю вас, – сказал Ллойд и положил трубку.

Он пошел к себе в комнату и переоделся. В Вест-Энде обычно надевали вечерний костюм, даже когда шли в кино. Но что он будет делать, когда окажется там? Денег на билет у него не было, к тому же опера скоро кончится.

Он поехал на метро. Лондонский Королевский дом оперы располагался неприлично близко к фруктовому и овощному рынку. Два этих учреждения ладили, так как часы их работы не пересекались: рынок начинал работать с трех-четырех часов утра, когда даже самые большие любители развлечений отправлялись по домам, и закрывался до начала первого спектакля.

Ллойд прошел мимо закрытых досками рыночных рядов и заглянул через стеклянные двери в ярко освещенный вестибюль Дома оперы. Там было пусто, и до него донеслись приглушенные звуки музыки Моцарта. Он зашел внутрь. Со свойственной аристократам небрежностью он спросил служащего:

– Во сколько опускается занавес?

Будь он в своем твидовом костюме – ему бы наверняка ответили, что это не его дело. Но смокинг был одеждой аристократии, и служащий ответил:

– Минут через пять, сэр.

Ллойд сдержанно кивнул. Если бы он сказал «спасибо», он бы выдал себя.

Он вышел из здания и прошелся по кварталу. Сейчас было затишье. В ресторанах заказывали кофе, в кино мелодрамы приближались к кульминации. Скоро все изменится – на улицах появятся толпы людей, зовущих такси, направляющихся в ночные клубы, целующихся, расставаясь на автобусных остановках, и спешащих на последний пригородный поезд.

Он вернулся к Дому оперы и вошел внутрь. Оркестр молчал, публика только что начала выходить из зала. Освободившись после долгого сидения в своих креслах, все оживленно беседовали, хвалили певцов, критиковали костюмеров и планировали поздний ужин.

Он увидел Дейзи почти сразу.

Она была в лавандово-лиловом платье с открытыми плечами и в маленькой накидке из меха норки цвета шампанского и выглядела восхитительно. Она вышла из зала во главе небольшой компании парней и девушек ее возраста. Ллойд огорчился, узнав в идущем рядом с ней по лестнице, застеленной красным ковром, Малыша Фицгерберта. Тот нашептывал ей что-то, и она весело смеялась. Следом за ней шла та интересная немецкая девушка, Ева Ротман, в сопровождении высокого молодого человека в парадном военном мундире.

Ева узнала Ллойда и улыбнулась. Он обратился к ней по-немецки:

– Добрый вечер, фройляйн Ротман. Надеюсь, вам понравилась опера?

– Очень понравилась, спасибо, – ответила она. – Я не заметила вас раньше в зале.

– Эй, народ, говорите по-английски! – благодушно окликнул их Малыш. Судя по голосу, он был слегка нетрезв. Он был по-своему обаятелен, этакий беспутный гуляка, похожий на мрачноватого, но симпатичного подростка или породистую собаку, получающую слишком много лакомств. У него была приятная манера общения и наверняка он мог и очаровывать, когда ему это было нужно.

– Виконт Эйбрауэн, – сказала Ева, – это – мистер Уильямс.

– Мы с ним знакомы, – сказал Малыш. – Он учится в «Эмме».

– Здравствуйте, Ллойд! – сказала Дейзи. – А мы идем в трущобы!

Ллойд уже слышал это выражение. Это означало – ходить по забегаловкам Ист-Энда и развлекаться среди рабочих такими зрелищами, как, например, собачьи бои.

– Я уверен, что Уильямс знает такие места, – сказал Малыш.