Глава третья
1936 год

I

Был солнечный субботний майский день 1936 года, и Ллойд Уильямс заканчивал второй курс в Кембридже, когда меж белых зданий и прямоугольных дворов древнего университета поднял свою злобную голову фашизм.

Ллойд учился в колледже Эммануэля – который называли «Эмма» – на курсе современных языков. Он изучал немецкий и французский, но немецкий ему нравился больше. Он с головой уходил в прекрасную немецкую литературу, читая Гете, Шиллера, Гейне и Томаса Манна, но время от времени отрывал взгляд от стола в тишине библиотеки и с болью наблюдал, как нынешняя Германия погружается в пучину варварства.

Потом местная ячейка Британского союза фашистов объявила, что их лидер, сэр Освальд Мосли, выступит с речью на собрании фашистов в Кембридже. Эта новость заставила Ллойда вспомнить Берлин три года назад. Он снова увидел, как бандиты в коричневых рубашках громят редакцию журнала Мод фон Ульрих; снова услышал скрежещущий, полный ненависти голос Гитлера, когда тот стоял перед парламентом, поливая презрением демократию; вновь содрогнулся, вспоминая окровавленные пасти собак, рвущих тело Йорга с надетым на голову ведром.

Сейчас Ллойд стоял на платформе кембриджского железнодорожного вокзала, встречая маму, которая должна была приехать лондонским поездом. С ним была его приятельница Руби Картер, активистка местной ячейки партии лейбористов. Она помогла ему организовать сегодняшнее собрание на тему «Правда о фашизме». На нем должна была выступать мать Ллойда Этель Леквиз. Ее книга о Германии пользовалась большим успехом; на выборах в 1935 году она выставила свою кандидатуру, и ее избрали в парламент от Олдгейта.

Ллойд волновался перед собранием. В новую политическую партию Мосли вступило много тысяч человек, частично благодаря горячей поддержке «Дейли мэйл», запустившей скандальный лозунг «Ура чернорубашечникам!». Мосли был вдохновенный оратор. Вне всякого сомнения, сегодня они будут принимать в партию новых членов. Было жизненно необходимо, чтобы его соблазнительной лжи противостоял яркий маяк здравого смысла.

Руби, однако, оказалась болтушкой. Развлечениями в Кембридже она была недовольна.

– Как мне надоели здешние мальчишки! – говорила она. – У них одно на уме – пойти в паб и напиться.

Ллойда это удивило. Он думал, что Руби здесь ведет активную жизнь. Одежду она носила недорогую, но всегда тесноватую, облегающую ее пышные формы. Многие посчитали бы ее симпатичной, подумал он.

– А чем ты любишь заниматься? – спросил он. – Кроме организации собраний партии лейбористов.

– Ходить на танцы.

– Наверняка у тебя нет недостатка в желающих пригласить на танец. Ведь в нашем университете на одну девушку приходится двенадцать парней.

– Не хочу, чтобы мои слова показались обидными, но большинство университетских парней – гомики.

Ллойд знал, что в Кембридже учится много гомосексуалистов, но то, что об этом сказала она, было ему неприятно. Руби славилась своей резкостью, но это было слишком даже для нее. Он не представлял себе, что тут можно ответить, поэтому промолчал.

– Но ты же не такой, правда? – сказала Руби.

– Конечно, нет, не говори ерунды!

– Не обижайся. Ты такой красивый, что вполне мог оказаться голубым. Если бы не нос лепешкой.

Он рассмеялся.

– Вот это называется сомнительный комплимент!

– Но ведь так и есть. Ты похож на Дугласа Фэрбэнкса-младшего.

– Ну, спасибо. Но я не голубой.

– А девушка у тебя есть?

Это начинало выглядеть просто неприлично.

– Нет, на данный момент – нет. – Он демонстративно посмотрел на часы и вдаль – в ту сторону, откуда должен был прийти поезд.

– А почему?

– Потому что подходящую еще не встретил.

– Ах, большое спасибо. Конечно.

Он взглянул на нее. Она говорила полушутя, но он понял, что она приняла его слова на свой счет и ее это задело. Ему стало неловко.

– Я вовсе не хотел сказать…

– Хотел, но не важно. Вот и поезд.

Паровоз подъехал к перрону и остановился в клубах дыма. Из поезда начали выходить пассажиры: студенты в твидовых пиджаках, фермерские жены, собравшиеся за покупками, рабочие в плоских кепках. Ллойд всматривался в толпу, пытаясь разглядеть маму.

– Она должна была ехать в вагоне третьего класса, – сказал он. – Это дело принципа.

Руби сказала:

– Придешь ко мне на день рожденья? Мне исполняется двадцать один.

– Конечно.

– У моей подруги небольшая квартирка на Маркет-стрит и глухая хозяйка.

Ллойду не очень понравилось это приглашение, и он замешкался с ответом; тут появилась его мама, хорошенькая, как певчая птичка, в легком красном плаще и кокетливой шляпке. Она обняла Ллойда и поцеловала.

– Ты отлично выглядишь, мой милый! – сказала она. – Но на следующий учебный год я обязательно куплю тебе новый костюм.

– Да нет, мам, и этот хорош. – Он получал стипендию, которая покрывала плату за обучение и основные траты на жизнь, но костюмы сюда не входили. Когда он поступил в Кембридж, его мама залезла в свои сбережения и купила ему дневной твидовый костюм и вечерний для официальных приемов. Твидовый он носил каждый день уже два года, и это начинало сказываться. Он очень следил за своей внешностью и особое внимание уделял тому, чтобы каждый день быть в чистой белой рубашке, с идеально завязанным галстуком и сложенным белым платком в нагрудном кармане: должно быть, кто-то из предков был щеголем. Костюм всегда был тщательно отутюжен, но тем не менее выглядел несколько поношенным, и на самом деле он мечтал о новом, но ему не хотелось, чтобы мама тратила свои деньги.

– Ну, посмотрим, – сказала она. Потом повернулась к Руби, тепло улыбнулась и протянула руку. – Я Эт Леквиз, – сказала она с непринужденной доброжелательностью приехавшей с визитом герцогини.

– Очень приятно. Я Руби Картер.

– Вы тоже студентка, Руби?

– Нет, я служанка в Чимбли, это богатый дом за городом, – сказала Руби с таким видом, словно ей было немного стыдно в этом признаваться. – От него до города пять миль, но обычно мне одалживают велосипед.

– Подумать только! Когда мне было столько же, сколько сейчас вам, я была служанкой в таком доме в Уэльсе.

Руби это ошеломило.

– Вы – служанкой? А теперь вы – член парламента!

– Вот это и есть демократия.

Ллойд сказал:

– Мы с Руби вместе занимались организацией сегодняшнего собрания.

– И как, успешно? – спросила мама.

– Все билеты проданы. На самом деле нам даже пришлось перебраться в помещение побольше.

– Я тебе говорила, что все получится.

Идея провести это собрание принадлежала Этель. Руби и многие другие лейбористы хотели пройти по городу маршем протеста. Ллойд сначала тоже согласился. «Фашизму следует давать отпор при любой возможности!» – сказал он.

Но Этель посоветовала сделать иначе. «Если мы будем устраивать шествие и выкрикивать лозунги, мы будем выглядеть в точности как они, – сказала она. – Надо показать, что мы – другие. Провести тихое, интеллигентное собрание и на нем обсудить подлинную сущность фашизма. – Но Ллойд все еще сомневался, и она сказала: – Если хочешь, я приеду и выступлю с речью».

Ллойд предложил этот вариант кембриджской ячейке. Начался жаркий спор, Руби оказалась во главе противников плана Этель; но в конце концов перспектива приезда на их собрание члена парламента и известной феминистки решила дело.

Ллойд все же был не уверен, что они приняли верное решение. Он помнил, как Мод фон Ульрих в Берлине говорила: «Мы не должны отвечать насилием на насилие». Такой была политика Социал-демократической партии Германии. Для семьи фон Ульрихов и для всей Германии эта политика обернулась катастрофой.

Они прошли под желтыми кирпичными романскими арками вокзала и быстро двинулись по тенистой Стейшн-роуд, улице аккуратных домов среднего класса, построенных из того же желтого кирпича. Этель взяла Ллойда под руку.

– Ну, как поживает мой маленький студент?

Слово «маленький» вызвало у него улыбку. Он был на четыре дюйма выше ее и благодаря тренировкам в университетской команде боксеров довольно мускулист: он мог бы поднять ее одной рукой. Он видел, что она сияет от гордости за него. Мало чему в жизни она так радовалась, как его поступлению сюда. Наверное, именно поэтому ей так хотелось покупать ему костюмы.

– Прекрасно, ты же знаешь, что я очень люблю Кембридж, – сказал он. – Но я буду его любить еще больше, когда здесь будет много простых рабочих ребят.

– И девчат, – вставила Руби.

Они свернули на Хиллз-роуд, главную улицу, ведущую к центру города. С появлением железной дороги город стал расти в южном направлении, к станции, и вдоль Хиллз-роуд стали строить церкви – для жителей новых окраин. Целью их пути сейчас была баптистская церковь, пастор которой – придерживающийся левых убеждений – согласился предоставить им помещение бесплатно.

– Я заключил с фашистами договор, – сказал Ллойд. – Я обещал, что мы воздержимся от шествия, если они пообещают сделать то же.

– Странно, что они согласились, – сказала Этель. – Фашисты обожают шествия.

– Им очень не хотелось. Но я поставил в известность о своем предложении власти и полицию, и фашисты были просто вынуждены согласиться.

– Это ты хорошо придумал.

– А знаешь, мам, кто у них здесь главный? Виконт Эйбрауэн, его зовут Малыш Фицгерберт, сын твоего бывшего хозяина, графа Фицгерберта! – Малышу исполнился двадцать один год, как и Ллойду. Он учился в Тринити, колледже аристократов.

– Что? О боже!

Он не ожидал такой бурной реакции и удивленно взглянул на нее. Она побледнела.

– Тебя это так поражает?

– Да! – она взяла себя в руки. – Ведь его отец – заместитель министра иностранных дел… – Правительство было коалиционным, и реальной властью в нем обладали консерваторы. – Как ему, должно быть, неловко!

– Я думаю, большинство консерваторов в душе поддерживают фашизм. Их не особенно возмущают убийства коммунистов и преследования евреев.

– Может быть, кто-то и за фашизм, но я думаю, ты преувеличиваешь… – она искоса взглянула на Ллойда. – Так значит, ты ходил на встречу с Малышом?

– Ну да… – Ллойд подумал, что, похоже, это для Этель важно, но не мог понять почему. – Мне он показался очень взбалмошным. У него в комнате стоит целый ящик виски, двенадцать бутылок!

– А ты с ним уже встречался, помнишь?

– Нет… Когда?

– Тебе было девять лет. Я взяла тебя с собой в Вестминстерский дворец, вскоре после того, как меня избрали в парламент. И там на лестнице мы встретили Фица с Малышом.

Ллойд помнил плохо. Но для матери по какой-то загадочной причине это было важно.

– Это был он? Забавно.

– Я знаю его, – вставила Руби. – Такая свинья! Горничных лапает…

Ллойда это шокировало, но мама, казалось, нисколько не удивилась.

– Да, ужасно неприятно, но это происходит всегда и везде…

Оттого что она восприняла это с мрачным спокойствием, Ллойду это показалось еще ужаснее.

Они добрались до церкви и вошли через заднюю дверь. Там, в помещении для собраний, сидел Роберт фон Ульрих. У него был удивительно английский вид в коричнево-зеленом костюме в крупную клетку и галстуке в полоску. Он встал, и Этель обняла его. На безупречном английском Роберт сказал:

– Милая Этель, какая у вас очаровательная шляпка!

Ллойд представил маму женщинам из местной ячейки партии лейбористов, которые заваривали чай и насыпали в тарелки печенье, чтобы подать после собрания. Он вспомнил, как Этель жаловалась, что организаторы политических мероприятий, наверное, считают, что членам парламента никогда не бывает нужно в туалет, и сказал:

– Руби, прежде чем мы начнем, покажи, пожалуйста, моей маме, где находится дамская комната.

И Руби с Этель вышли.

Ллойд сел рядом с Робертом и, пока было время на разговор, спросил:

– Как ваши дела?

Теперь Роберт был владельцем ресторанчика, очень популярного у молодых людей, на которых жаловалась Руби. Откуда-то он узнал, что в тридцатые годы таким людям пришелся по душе Кембридж, совсем как в двадцатые – Берлин. Его новое заведение носило то же название, что и прежнее, – бистро «Роберт».

– Дела идут, – ответил он. Тень омрачила его лицо – тут же исчезнувшая, все же это была тень настоящего ужаса. – На этот раз, надеюсь, мне удастся сохранить то, что я создал.

– Мы делаем все, что можем, чтобы справиться с фашизмом, – сказал Ллойд. – И один из способов это сделать – такие собрания, как это. Ваш рассказ нам очень поможет, откроет глаза людям. – Роберт собирался рассказать о своей жизни при фашизме. – Многие говорят, что здесь ничего подобного произойти не может, но они ошибаются.

Роберт мрачно кивнул, соглашаясь.

– Фашизм – это ложь, но ложь заманчивая.

Ллойд хорошо помнил поездку в Берлин три года назад.

– Я часто думаю, что стало с тем бистро «Роберт», – сказал он.

– Я получил письмо от друга, – сказал Роберт с печалью в голосе. – Никто из прежних завсегдатаев больше там не бывает. Винный погреб братья Маке пустили с молотка. Теперь их клиентура – полицейские в средних чинах да бюрократы… – Еще более скорбно он добавил: – И скатерти больше не стелют…

Но вот он резко сменил тему:

– Ты бы хотел сходить на бал в Тринити?

Большинство колледжей проводило летние балы в честь окончания экзаменов. Вместе с другими праздниками и пикниками эти балы проходили в Майскую неделю – вопреки логике, она была в июне. Бал в Тринити славился своей роскошью.

– Хотел бы, конечно, но не могу себе этого позволить, – сказал Ллойд. – Ведь билет туда, кажется, стоит две гинеи?

– Мне тут дали один билет. Но я могу отдать его тебе. Несколько сотен пьяных студентов, отплясывающих под звуки джаза, – для меня это кошмар.

Искушение было велико.

– Но у меня нет фрака… – На университетских балах следовало быть во фраке и белом галстуке.

– Могу тебе одолжить свой. В талии будет широковат, но роста мы одного.

– Тогда – с удовольствием, большое спасибо!

Вернулась Руби.

– У тебя замечательная мама, – сказала она Ллойду. – Я и представления не имела, что она когда-то была служанкой!

– Я знаю Этель больше двадцати лет, – сказал Роберт. – Она действительно необыкновенная женщина.

– Теперь я понимаю, почему ты до сих пор не встретил подходящую девушку, – сказала Руби Ллойду. – Ты ищешь кого-то вроде нее, а таких не много найдется.

– Уж в этом ты права, – ответил Ллойд. – Таких, как она, больше нет.

Руби поморщилась, как от боли.

– Ты что? – спросил Ллойд.

– Зуб болит.

– Надо сходить к врачу.

Она посмотрела на него так, словно он сказал невесть какую глупость. Он сообразил, что при жалованье горничной она просто не могла себе позволить визит к дантисту, и почувствовал себя дураком.

Он подошел к двери и заглянул в главный зал. Как многие протестантские церкви, это было простое прямоугольное помещение с побеленными стенами. День был теплый, и окна из простого прозрачного стекла были открыты. В зале не осталось свободных стульев, и публика выжидающе притихла.

Когда Этель вернулась, Ллойд сказал:

– Если никто не возражает, я открываю собрание. Потом Роберт выступит со своим рассказом, а мама сделает политические выводы.

Все согласились.

– Руби, будешь поглядывать, не появятся ли фашисты? Если что, дай мне знать.

– Что, в этом есть необходимость? – обеспокоенно нахмурилась Этель.

– Думаю, мы не должны полагаться на их обещания.

Руби сказала:

– Они встречаются в четверти мили вверх по дороге. Я не возражаю выглядывать время от времени.

Она вышла через заднюю дверь, а Ллойд провел остальных в зал. Сцены не было, но в дальнем конце зала стоял стол с тремя стульями и кафедрой сбоку. Этель и Роберт заняли свои места за столом, а Ллойд подошел к кафедре. По залу пронесся шум приглушенных аплодисментов.

– Фашизм наступает, – начал Ллойд. – И что опасно, он выглядит привлекательно. Он дает безработным ложные надежды, он рядится в фальшивый патриотизм, как сами фашисты – в псевдовоенную форму.

К отчаянию Ллойда, британское правительство стремилось умиротворить фашистские режимы. Правительство было коалиционное, и доминировали консерваторы, с небольшим количеством либералов и горсткой отщепенцев-лейбористов, порвавших со своей партией. Всего через несколько дней после того, как они были переизбраны в прошлом ноябре, министр иностранных дел предложил отдать значительную часть Абиссинии итальянским захватчикам и их лидеру-фашисту Бенито Муссолини.

Что еще хуже, Германия перевооружалась и вела себя угрожающе. Лишь два месяца назад Гитлер нарушил версальский договор, послав войска в демилитаризованные рейнские земли, – и Ллойд с ужасом видел, что ни одна страна не собиралась его останавливать.

Все его надежды, что фашизм мог оказаться временным отклонением, уже развеялись. Ллойд считал, что демократические страны – такие, как Франция и Великобритания, – должны быть готовы сражаться. Но в своей сегодняшней речи он этого не сказал, так как его мама и большинство лейбористов были против перевооружения Британии и надеялись, что Лига наций сможет справиться с диктаторами. Они хотели любой ценой избежать повторения страшной бойни Великой войны. Ллойд разделял их желание, но боялся, что это нереально.

Сам он готовился к войне: в школе посещал курсы военной подготовки, а когда приехал в Кембридж, то ходил слушателем на факультет подготовки офицеров – единственный представитель рабочего класса и тем более единственный лейборист.

Он сел, и ему сдержанно похлопали. Он умел говорить ясно и логично, но у него не было маминой способности зажигать сердца, – во всяком случае, пока что не было.

К кафедре подошел Роберт.

– Я австриец, – сказал он. – Во время войны я был ранен, попал в русский плен и был отправлен в лагеря, в Сибирь. Когда большевики заключили мир с Германией, охранники открыли ворота и сказали, что мы свободны. Как мы доберемся – это было не их дело, а наше. От Сибири до Австрии очень далеко, больше трех тысяч миль. Автобусов там нет, и я шел пешком.

По комнате пронесся удивленный смешок, кто-то восхищенно похлопал. Роберт уже их очаровал, подумал Ллойд.

К нему с обеспокоенным видом подошла Руби.

– Только что мимо проехали фашисты, – шепнула она ему. – Малыш Фицгерберт повез Мосли на вокзал, и за машиной с воплями бежала компания удальцов в черных рубашках.

Ллойд нахмурился.

– Они же обещали не устраивать шествий. Про машину и сопровождение бегом они наверняка скажут, что это не в счет.

– Какая разница, хотела бы я знать?

– Какие-нибудь враждебные действия были?

– Нет.

– Продолжай следить.