– У нас в Испании всем в ремеслах заправляют корпорации. Они как английские гильдии, разве что сильнее привержены старине. Корпорация ограничивает число печей в городе.

– Правила требуют высокого качества, – прибавил Санчес, – а мошенников изгоняют из дела.

– А еще следят, чтобы дешевое сырье не обрушило цены, верно? – проявил осведомленность Барни.

Карлос кивнул.

– Санчес входит в городской совет мастеров по металлу, Барни.

Гость утратил всякий интерес к юноше-англичанину.

– Карлос, мой друг и сосед, ответь, пожалуйста, на простой вопрос. За какую цену ты уступишь мне свою мастерскую?

Карлос покачал головой.

– Она не продается.

Санчес с видимым усилием подавил вспышку гнева и заставил себя улыбнуться.

– Могу предложить полторы тысячи.

– Я не продам ее и за пятнадцать тысяч.

Барни заметил, что тетушка Бетси тревожится все сильнее. Она, очевидно, боялась Санчеса и опасалась, что Карлос своим упрямством изрядно того разозлит.

Карлос тоже углядел беспокойство тетушки и продолжил чуть дружелюбнее:

– Но благодарю вас за ваше щедрое предложение, сосед Санчо.

Прозвучало любезно, но совершенно неискренне.

Санчес отбросил притворство.

– Ты пожалеешь, Карлос!

Крус счел, что и ему нет смысла притворяться дальше.

– Что вы такое говорите, сосед Санчо? Неужто вы мне угрожаете?

Санчес словно не услышал вопроса.

– Если твои дела пойдут плохо, ты еще пожалеешь, что не взял мои деньги!

– Как-нибудь обойдусь. Простите, но у меня много работы. Королевский оружейник ждет железо.

Разъяренный столь откровенным указанием на дверь, Санчес поднялся.

Тетушка Бетси проговорила:

– Надеюсь, вам понравилось вино? Это наше лучшее.

Санчес не потрудился ответить на досужую болтовню какой-то там старухи. Вместо того он бросил Карлосу:

– Мы еще потолкуем!

Барни заметил, что Карлос сдержал рвавшийся с языка язвительный ответ и ограничился молчаливым кивком.

Уже собравшись уходить, Санчес углядел новую печь.

– Что это? – делано изумился он. – Никак вторая печь?

– Мою старую пора менять, – сказал Карлос, вставая. – Спасибо, что зашли, Санчо.

Но Санчес не пошевелился.

– Мне твоя старая печь кажется вполне рабочей.

– Когда новая будет готова, старую тут же разберут. Я знаю правила не хуже вашего. Прощайте.

– Странная она какая-то, – пробормотал Санчес, разглядывая печь.

Карлос перестал прятать раздражение.

– Я внес кое-какие улучшения в привычное устройство. Это не запрещено.

– Не горячись, сынок, мне просто любопытно.

– А я просто говорю – прощайте.

Санчеса нисколько не задела откровенная грубость Карлоса. Он изучал новую печь не меньше минуты. Потом молча повернулся и ушел.

Двое телохранителей последовали за ним. Никто из них за все это время не издал ни звука.

Когда Санчес отошел настолько, что уже не мог услышать, тетушка Бетси сказала:

– С таким дурным человеком не стоит затевать вражду.

– Знаю, – ответил Карлос со вздохом.

2

Той ночью Эбрима возлег с бабкой Карлоса.

На мужской половине дома Карлос и Барни спали наверху, а Эбрима обычно ночевал на циновке на полу нижнего этажа. Но той ночью африканец пролежал, должно быть, с полчаса, дожидаясь, пока все заснут и в доме установится тишина; затем поднялся и осторожно пробрался на женскую половину. Скользнул в постель к Элисе, и они предались любви.

Да, Элиса была старой и уродливой белокожей женщиной, но в темноте ее уродство не бросалось в глаза, а ее тело было теплым и податливым. Эта старуха всегда была добра к Эбриме. Он нисколько ее не любил, ничего подобного, однако ничуть не скупился, одаривая женщину тем, что ей требовалось.

Потом, когда Элиса задремала, Эбрима лежал без сна и вспоминал, как все случилось в первый раз.

Его привезли в Севилью на корабле работорговцев и продали отцу Карлоса десять лет назад. Он тосковал по дому и семье, был одинок и близок к отчаянию. Как-то в воскресенье, когда все домочадцы отправились в церковь, бабка Карлоса – Барни звал ее тетушкой Бетси, а Эбрима величал Элисой – наткнулась на него, плачущего в укромном уголке. К изумлению раба, она осушила его слезы поцелуями и прижала его голову к своей мягкой груди; истосковавшийся по простому человеческому участию, он тогда жадно накинулся на нее.

Эбрима понимал, что Элиса его использует, что она в любое мгновение может разорвать эти отношения, – понимал, но сам отказаться не мог. Ведь она была единственным человеческим существом, раскрывавшим ему объятия. Она дарила ему утешение все десять лет пребывания на чужбине.

Когда Элиса захрапела, он поспешил вернуться на привычную циновку.

Каждую ночь, прежде чем заснуть, Эбрима грезил о воле. Воображал, как возвращается в собственный дом, к женщине, которая была его женой, а вокруг прыгают их дети. В своих видениях он обладал кошелем с деньгами, честно заработанными деньгами, и носил одежды, которые сам выбирал и за которые сам платил, а не хозяйские обноски. Из дома он уходил, когда вздумается, и приходил обратно, когда заблагорассудится, и никто, никто не порол его за опоздание. Всякий раз он засыпал с надеждой увидеть сон об этих чудесных временах, и порою надежда сбывалась.

Он проспал несколько часов и пробудился с восходом солнца. Наступило воскресенье. Позднее он пойдет в церковь вместе с Карлосом, а вечером завалится в таверну, которой владел африканский раб-вольноотпущенник, и станет играть на те небольшие деньги, какие сумел скопить. Но теперь нужно кое-что сделать. Эбрима оделся и вышел из дома.

Он миновал северные городские ворота и двинулся вверх по течению реки. Солнце начинало припекать. Около часа спустя он достиг уединенного места, где уже бывал раньше; тут по обеим берегам к реке подступали деревья. Эбрима остановился, огляделся и принялся совершать обряд поклонения воде.

Здесь его ни разу не замечали, но если бы кто и увидел, то не заподозрил бы ничего дурного: со стороны выглядело так, будто он моется.

Эбрима не верил в распятого бога. Он притворялся, что верит, поскольку так было гораздо проще, и его, конечно, окрестили, когда привезли в Испанию, но на самом деле его вера была иной. Белые не догадывались, что духи везде и повсюду, что они во всем – в чайках, в западном ветре, в апельсиновых деревьях. Наиболее могущественным же среди духов был речной бог; Эбрима знал это наверняка, потому что вырос в селении, стоявшем на берегу реки. Разумеется, в Севилье река была другой, от потока, на котором он вырос, его отделяло неведомо сколько миль, однако и здешними водами повелевал тот же могучий дух.

Едва он вступил в реку, бормоча священные слова, на душу снизошло спокойствие, и он позволил воспоминаниям подняться на поверхность из глубин сознания. Он вспомнил своего отца, сильного мужчину с черными шрамами от ожогов на смуглой коже, оставленных каплями раскаленного металла; вспомнил мать, с обнаженной грудью половшую сорняки на грядках; вспомнил сестру, державшую на руках малыша, племянника Эбримы, которого ему не суждено увидеть взрослым… Никто из них никогда не слыхивал даже названия того города, где Эбрима ныне коротал свои дни, но все они чтили одних и тех же духов.

Речной бог утешил печали раба. А под конец обряда он наделил Эбриму прощальным даром – силой. Эбрима вышел из реки, позволяя коже обсохнуть, и увидел, что солнце уже поднялось высоко; теперь он знал, что сможет терпеть и далее, хотя бы недолго.

3

В воскресенье Барни отправился в церковь вместе с Карлосом, тетушкой Бетси и Эбримой. Со стороны, подумалось ему, их компания, верно, смотрелась странновато. Карлос казался слишком молодым, чтобы быть главой семьи, несмотря на широкие плечи и густую бороду. Тетушка словно замерла между юностью и старостью: седые волосы никак не сочетались с приятными глазу округлостями фигуры. Эбрима нарядился в поношенные одежды Карлоса, но шагал, выпятив подбородок, и выглядел одетым подобающе для посещения храма. Сам Барни мог похвалиться рыжей бородкой и золотисто-карими глазами, отличительной чертой Уиллардов, а серьга в его ухе притягивала недоуменные взоры, в особенности взоры молодых женщин, – почему он эту серьгу и носил.

Севильский собор намного превосходил размерами собор в Кингсбридже, и это говорило о сказочных богатствах испанского духовенства. Вдоль главного нефа, невообразимо высокие своды которого терялись в полумраке над головой, тянулись боковые проходы, по два с каждой стороны, а от них отходили приделы, отчего возникало ощущение, что храм простирается в ширину на столько же, на сколько тянется ввысь. Пожалуй, внутри собора легко поместилась бы любая другая церковь города. Добрая тысяча прихожан, столпившаяся у алтаря, выглядела немногочисленной горсткой; их голоса, присоединявшиеся к молитвам священников, таяли в обширном пустом пространстве под сводами. Сам алтарь поражал обилием золотой резьбы, которую еще не довели до конца, после семидесяти пяти лет работы.

Церковная служба позволяла очиститься от грехов – и предоставляла возможность провести время с пользой. Эти службы посещали все горожане без исключения, а прежде всего те, кого считали отцами города. В храме они могли без помех и затруднений переговорить с теми, с кем в иных обстоятельствах предпочли бы не встречаться. А девушка из почтенной семьи могла поболтать с холостым мужчиной, не запятнав свою честь недостойным поведением, – хотя, безусловно, родители таких девушек все равно пристально за ними следили.

Карлос облачился в новый камзол с меховым воротником. Он признался Барни, что намеревается сегодня потолковать с отцом Валентины Вильяверде, девушки, на которой хотел жениться. Он откладывал этот разговор целый год, понимая, что деловое сообщество Севильи наблюдает, справится ли он с управлением отцовской мастерской, но теперь решил, что прождал достаточно. Появление Санчо Санчеса означало, что люди оценили его усердие – и нашелся тот, кто готов отобрать у него мастерскую; возможно, не одного Санчеса снедает этакое желание. В общем, сейчас подходящее время, чтобы сделать предложение Валентине. Если та согласится, он, Карлос, не просто получит девушку, которую любит всем сердцем, но и войдет, благодаря женитьбе, в число уважаемых горожан, что защитит его самого и мастерскую от хищников вроде Санчеса.

Семейство Вильяверде они встретили, едва миновав огромные западные врата собора. Карлос низко поклонился, приветствуя Франсиско Вильяверде, затем с широкой улыбкой повернулся к Валентине. Барни отметил про себя, что у девушки бледная кожа и золотистые волосы; она смахивала скорее на англичанку, чем на испанку. Карлос, изливая Барни душу, поделился мечтой – построить после свадьбы для Валентины высокий дом, где будет прохладно в самую нестерпимую жару, с фонтанами и садом со множеством раскидистых деревьев; тогда, прибавил он, никакое солнце не опалит румянца на ее щеках.

Валентина лучезарно улыбнулась в ответ. Отец и старший брат, не говоря уже о матери, свирепо охраняли девушку, однако это нисколько не мешало ей выказывать удовольствие от встречи с Карлосом.

Барни решил, что пора позаботиться о себе. Он оглядел толпу, высматривая Педро Руиса и его дочь, Херониму; Руисы ходили в церковь вдвоем, ибо мать Херонимы скончалась. Юноша заметил отца с дочерью, протолкался к ним сквозь толпу прихожан и поклонился Педро, который никак не мог отдышаться после короткой прогулки от своего дома до собора. Педро слыл умным человеком и нередко заводил с Барни ученые беседы, например, расспрашивал, может ли такое быть, что Земля вращается вокруг Солнца, а не наоборот.

Барни, впрочем, интересовался не столько взглядами сеньора Руиса, сколько его дочерью.

Он улыбнулся Херониме во все тридцать два зуба. Лицо девушки будто озарила ответная улыбка.

– Вижу, мессу служит друг вашего отца, архидьякон Ромеро, – сказал Барни. Поговаривали, что этот церковник – особа, приближенная к королю Фелипе, и Барни знал, что он частенько посещает дом Руисов.

– Отец обожает спорить с ним о богословии, – проговорила Херонима, состроила гримаску и понизила голос: – Он преследует меня.

– Ромеро? – Барни настороженно покосился на Педро, но тот раскланивался с соседом и потому на мгновение оставил дочь без бдительной опеки. – Что-то я не пойму. Как именно он вас преследует?

– Говорит, что надеется на мою дружбу после того, как я выйду замуж. И касается моей шеи. У меня от него мурашки по коже.

Должно быть, архидьякон воспылал греховной страстью к Херониме, подумалось Барни. Что ж, его можно понять; разве сам Барни не испытывал схожие чувства? Разумеется, вслух ничего подобного юноша говорить не стал.

– Отвратительно! – воскликнул он. – Похотливый священник – это мерзко!

Тут его внимание привлекла фигура, поднимающаяся по ступеням пресвитерия, – в белом одеянии и черной накидке монаха-доминиканца. Значит, будет проповедь. Барни присмотрелся. Монах, высокий и худой, с бледным лицом и густой копной волос, был ему незнаком. На вид монаху было около тридцати, обычно в таком возрасте проповедовать в соборах еще не разрешали. Юноша припомнил, что видел этого монаха и раньше, на службе, и подивился мимоходом, сколь истово тот возносит молитвы, будто обуянный религиозным экстазом, повторяя вслух латинские слова и обратив лицо к небесам. Он сильно отличался от большинства других священников, которые выглядели так, словно волочили тяжкое бремя.

– Кто это? – спросил Барни.

Ему ответил сеньор Педро, снова удостоивший благосклонности ухажера дочери.

– Это отец Алонсо, наш новый инквизитор.

К Барни подошли Карлос, Бетси и Эбрима, которым, похоже, тоже стало любопытно посмотреть на проповедника поближе.

Алонсо заговорил о лихорадке, сгубившей по зиме сотни горожан. Он уверял, что это кара Господня. Мол, жителям Севильи надлежит усвоить преподанный урок и очистить свою совесть. Пусть задумаются, какие ужасные грехи они совершили, раз Бог настолько разгневался и наслал на них такое наказание.

Ответ прост, продолжал инквизитор. Они приютили среди себя нечестивых язычников. Перечисляя кощунства и прегрешения еретиков, молодой проповедник распалялся на глазах. Слова «иудей», «мусульманин», «протестант» он произносил, будто выплевывая, как если бы сами эти слова были ядовитыми.

Но о ком он говорит? Барни немного знал историю Испании. В 1492 году Фердинанд и Изабелла – los reyes catolicos, католические короли – потребовали от проживавших в стране иудеев либо безоговорочно обратиться в христианство, либо покинуть Испанию. Позднее перед столь же однозначным выбором поставили мусульман-мавров. Синагоги и мечети перестроили в христианские церкви. А что касается протестантов, лично Барни в Испании таких не встречал.

Словом, юноша счел было эту проповедь пустым сотрясением воздуха, однако тетушка Бетси встревожилась.

– Это плохо, – сказала она негромко.

– Почему? – не понял Карлос. – В Севилье ведь нет еретиков.

– Если начинаешь охоту на ведьм, у тебя должны быть ведьмы на примете.

– Где он отыщет еретиков, если их попросту нет?

– Оглядись. С него станется назвать мусульманином Эбриму.

– Но Эбрима же христианин! – возмутился Карлос.

– Скажут, что он тайком исповедует прежнюю веру. Это грех отступничества, куда более страшный, чем язычество.

Барни подумалось, что тетушка может быть права: черная кожа Эбримы наверняка заставляет монахов подозревать раба в чем угодно.

А Бетси продолжала:

– Педро Руис, – она кивнула в сторону сеньора Руиса и его дочери, – читает сочинения Эразма и спорит с архидьяконом Ромеро о богословских вопросах.

– Но ведь Педро и Эбрима ходят к мессе! – упорствовал Карлос.

– Алонсо скажет, что они предаются языческому разврату у себя дома, за плотно закрытыми ставнями и крепко запертыми дверями.

– Ему понадобятся свидетели.

– Зачем? Еретики сами сознаются.

Карлос озадаченно покачал головой.

– С какой стати?

– Ты признаешься в чем угодно, если тебя раздеть догола и связать так туго, что веревки начнут рвать кожу и отделять плоть от костей…

– Перестань! – Карлос вздрогнул. – Я понял, понял!

Интересно, спросил себя Барни, откуда Бетси известно о пытках, применяемых инквизицией?

Алонсо между тем призывал горожан, всех и каждого, присоединиться к новому крестовому походу против неверных, кои скрываются прямо среди них. Когда он завершил свою проповедь, началось причастие. Вглядываясь в лица прихожан, Барни думал, что эта проповедь многих заставила обеспокоиться. Все они были добрыми католиками, но желали спокойной жизни, а вовсе не крестового похода. Подобно тетушке Бетси, они чуяли неприятности впереди.

Когда служба закончилась и священники торжественно прошли по нефу, Карлос сказал Барни:

– Идем, потолкуем с Вильяверде. Мне не помешает дружеское плечо.

Барни не стал возражать. Карлос приблизился к Франсиско Вильяверде и поклонился.

– Уделите мне толику вашего времени, сеньор, дабы мы могли обсудить дело немалой важности.

По возрасту Франсиско Вильяверде приходился ровесником тетушке Бетси. Валентина была его дочерью от второй жены. Лощеный и самодовольный, он держался, в общем-то, достаточно дружелюбно.

– Конечно, – ответил Франсиско с вежливой улыбкой.

Барни заметил, как Валентина потупилась. Она явно догадывалась, о чем пойдет речь, а вот отец девушки, по-видимому, пребывал в неведении.

– Минул год, как умер мой отец, – произнес Карлос.

Барни ожидал услышать в ответ пожелание, чтобы душа усопшего упокоилась в мире, – таково было общепринятое правило поведения, когда в разговоре упоминали умерших родичей. К его изумлению, Франсиско промолчал.

– Теперь всякий видит, что моя мастерская разумно управляется и процветает, – продолжал Карлос.

– Вас можно поздравить, – признал Франсиско.

– Благодарю.

– К чему вы клоните, молодой Карлос?

– Мне двадцать два года, я здоров и обеспечен. Я готов жениться. Я буду любить свою жену и заботиться о ней.

– Не сомневаюсь. И?..

– Смиренно прошу принять меня в вашем доме, сеньор, и льщу себя надеждой, что ваша прелестная дочь Валентина окажет мне честь стать моею избранницей.

Валентина зарделась. Ее брат, стоявший рядом, издал звук, который можно было принять за возмущенное фырканье.

Дружелюбие Франсиско Вильяверде мгновенно исчезло.

– Что за чушь? Даже не мечтайте!

Карлос опешил настолько, что на некоторое время утратил дар речи.

– Да как вы посмели? – негодующе процедил Франсиско. – Чтобы моя дочь?..

– Но… – выдавил Карлос. – Могу я спросить, почему?

Барни задавал себе тот же вопрос. У Франсиско не было ни малейших оснований мнить себя выше Крусов. Он был парфюмером; возможно, это занятие считалось чуть более утонченным, нежели ремесло мастера по металлу, но все равно он, подобно Карлосу, производил товары и торговал ими. К знати его семейство не принадлежало.

Франсиско помедлил и нехотя ответил: