V

Мэри в первый раз вышла в этот сад. Она вчера вечером приехала с матерью. Отец тоже должен был приехать. Мэри встала рано и пошла в сад. Она впервые была в своем имении, которое подарил ей отец ко дню рождения. Тетка Тальберг говорила, что он дал 300 тысяч обанкротившимся Заглувским, но дядя Гаммершляг, присутствовавший при покупке, ценил один лес во столько же, а землю и луга в 180 тысяч. Мэри мало интересовалась этими цыфрами и «выгодным делом отца». Она была слишком богата для таких мелочей и слишком элегантна для денежных дел вообще, однако обладание имением ее радовало. Теперь уж ей не нужен чужой дворец, она может кого угодно пригласить в свой собственный.

Над воротами, над которыми еще не успели снять герб рода Заглувских, поместили бы графскую или же княжескую корону. Теперь, как у любой помещицы или аристократки, у неё в деревне были свои лошади, свои егеря, свои собаки, свой повар, в имение она могла ездить со своей деревенской горничной, как всякая дочь помещика. И ей казалось, что она поднялась еще на одну ступень в общественной иерархии. Уж теперь могли говорить о ней: «M-elle Гнезненская из Загаевиц». Она сама могла рассказывать. «У нас в Загаевицах…» Если она выйдет замуж и у неё будут дети, то все они родятся здесь: в родовом имении Загаевицах. Мэри думала уже о том, нельзя ли переменить свою фамилию на Загаевецких, или же прибавить к фамилии Гнезненских фамилию «Загаевецкия». Гнезненские Загаевецкия. Друцкие Любецкие, Гнезненские Загаевецкие…

Отец Мэри обставил дворец после Заглувских заново, по-княжески. Эта мебель, мраморы, ковры, картины, люстры, данные ей ко дню рождения вместе с имением, вероятно, стоили сказочные суммы. И все это не блестело, не бросалось в глаза, не обнаруживало ни дурного вкуса разбогатевшего человека, ни «жидовскаго» вкуса.

Привезенные из Лондона обойщики и красильщики устраивали резиденцию Мэри по образцу аристократических летних дворцов в Англии.

Благороднейший лорд или пэр Великобритании мог бы здесь обитать. В конюшне стояли английские лошади, прислуга была одета по английскому образцу; впрочем, в её составе было несколько настоящих англичан.

Мэри была очень довольна. Вчера осмотрела она все свои комнаты, флигеля, конюшни, сараи и т. д., сегодня утром в первый раз вышла в сад в своем имении.

Было раннее утро, прекрасный, солнечный июньский день. Солнце сильно грело, роса таяла и исчезала на траве и цветах, еще серебрясь и сверкая, как будто всю ночь звезды рассыпали жемчуга. Над цветами порхали какие-то странные бабочки и насекомые, неизвестные Мэри, которая больше знала альбатросов в Биаррице и чаек в Montreux чем родных мотыльков. «Эти маленькия проворные птички, – вспоминала она из зоологии, это верно чижики, балабаны, трясогузки, – дрозды, коноплянки, зимородки… Нет… зимородки порхают над водой, корольки, синицы, воробьи, снигири, соловьи, жаворонки, черные дрозды, клестовки, подорожники, щеглята, кажется все они порхают и чирикают – за исключением воробьев». Воробьев Мэри хорошо знала, видя их часто в Варшаве.

Мэри шла, шла в солнце, среди разноцветных мотыльков, жужжащих мух с металлическим отливом, пчел и разных загадочных крылатых созданий, среди стаи птиц; шла она по тропинкам, над которыми порхали блестящие, зеленые, золотистые и черные продолговатые насекомые, шла по молоденькой, свежей, обрызганной росой, дивно светлой и зеленой траве, среди цветов с упоительным запахом, шла среди деревьев, чуть слышно шумевших листьями и хвоями, тихая песнь которых глубоко проникала в душу…

Мэри испытывала чрезвычайно приятное ощущение в глазах, в ноздрях, на губах, на полуоткрытой груди и на непокрытых перчатками руках. Ощущение это было совершенно иное, не походило на те, которые она испытывала в Ницце, на Корфу, в Montreux, в Биаррице, в Aix-les-Bains, на Гельголанде, в Неаполе или же на римских лугах. Здесь, в этом воздухе чувствовалось что-то более бодрящее и как бы более соответствующее организму. И в этом саду, т.-е., вернее, в этом парке было дивно, так дивно хорошо, как Мэри никогда не ожидала от польской деревни.

Она шла и упивалась этим июньским утром в Загаевицах. Местами Мэри останавливалась и шептала: «Как чудно…» Парк был громаден; чудилось, что ему не было конца. Мэри все шла и шла из аллеи в аллею и постоянно видела вокруг себя клумбы и цветы, или шпалеры деревьев и большие их группы, напоминающие маленькия рощицы. Вдруг, увидала она ручей, а за ним большой пруд в роде небольшего лесного озера. У берега стояли лодки. Мэри захотелось сесть в одну из них и поплыть: ей неоднократно случалось грести в лимане на Тразименском озере и почти на всех итальянских и швейцарских озерах, даже в венецианских гондолах. Но лодки были на цепях и под замками. Мэри вошла в одну из них; лодка покачнулась, и Мэри чуть-чуть не упала. Она громко засмеялась и почувствовала, что давно ей не приходилось так смеяться.

И она продолжала смеяться сердечно, искренно. Ей было хорошо. Она сидела в лодке и смотрела на отражение в озере высоких елей и пихт, чуть-чуть колыхаемых ветром. Кругом царила глубокая тишина.

«Здесь очаровательно» – думала Мэри. И захотелось ей петь, кричать. Но ни одна из тех итальянских, французских и немецких арий, которым ее учили, не соответствовала её теперешнему настроению. Ей хотелось запеть нечто другое, то, что мог бы понять этот лес, эта вода, эти птицы, чирикающие на ветках. Но ничего подобного она не могла вспомнить. И начала она какую-то песнь без слов, на незнакомый мотив, кое-что заимствуя из Моцарта и Россини, но больше импровизируя. Песнь звучала:

 
Лес, мой лес,
Зеленый лес…
Лес, мой лес,
Зеленый лес…
 

Голос её улетал в воздух, в пространетво. Между тем солнце стало пригревать так сильно, как оно всегда греет в весеннее утро, за несколько часов до дождя. Мэри легла в лодке; солнце жгло ее; подложив руки под голову, она закрыла глаза. Над ней виднелось голубое небо, такое ослепительное, что почти невозможно было на него смотреть. По небу летали ласточки быстро, безвучно. Над лицом Мэри пролетало иногда насекомое, громко жужжа, как маленькая электрическая машинка; сначала Мэри их боялась и старалась отогнать, но вскоре к ним привыкла, видя, что они не причиняют ей зла. Невозмутимая тишина природы захватила ее всю. Мэри уж давно перестала петь. Жара разнежила, утомила и обессилила ее. Она лежала на дне лодки с закрытыми глазами. Ей казалось, что она засыпает…

Вдруг ей почудился шопот, который становился все яснее, переходя в торжественный, медленный гимн, напеваемый водой, цветами, деревьями и солнцем…

К ней обращалась какая-то тихая загадочная песнь.

Песнь эта звучала:

Ты как роза саронская, ты как лилия долин…

Ты, как роза саронская, благоухаешь днем, а ночью ты как чаша драгоценная…

Вот склоняются к тебе головы, протягиваются алчные, жаждующие уста…

Есть тихие, уединенные гроты, в них плющь и луч солнца, боязливый и ясный…

Вот возлюбленный мой, которого искала я ночью на ложе своем, и не находила… рука его под моей головой, другой рукой он обнимает меня… О, как прекрасна ты, возлюбленная моя! О, как ты прекрасна. Уста твои, как плод граната, очи твои, как звуки песни.

Очи твои, как звуки песни, песни благодарной и протяжной…

Очи твои, как песнь, слышная среди кустов лесных и цветов полевых…

О, как прекрасна ты, возлюбленная моя, о, как ты прекрасна!..

Мой милый тот, кого возлюбила душа моя; ночью искала я его на ложе своем, но не нашла…

………………………………….

И все звучала песня: Роза саронская…

Встань и поди, ждет тебя возлюбленный твой, ждет тебя нетерпеливо…

Как мед уста его, как пламя объятия его…

В объятия свои заключит он тебя, в объятиях своих укачает…

Есть тихие, уединенные гроты, куда крадется лист плюща и робкое солнце.

Встань, пойди, прекрасная, ждет тебя возлюбленный твой на ложе из мха и лесных роз.

Как сад, в который ты войдешь, как источник, в который погрузишь свои ноги, – будет любовь его…

Как заколдованный замок, как лабиринт без выхода…

На грудь свою положит тебя, дыханием своим укачает тебя…

Уста его как пламя, очи его, как шум ветра, падающего на долину…

Как вздутый поток, очи его, как факел пылающий…

Встань и пойди, о, ты, прекраснейшая из невест…

И звучала песнь:

Благоухает дикая яблоня; а у наших дверей сберегла я все сладкие плоды для тебя, милый мой…

Иди; светит утро, солнце жжет тебя…

Пойдем в наши сады, в наши поля…

Посмотрим, зарделись ли колосья, позеленели ли наши яблони, зацвели ли вишни…

Смотри! вот алеют и желтеют бобы… цветут и краснеют ягоды…

Мы будем итти меж нивами; с холмов будет нестись тихий шелест листьев и струиться их аромат…

Прийди, милый мой, мы будем ходить по тропинкам, что вьются меж нивами…

Там обниму я руками шею твою и протяну к тебе свою…

Там упиваться будешь сладостью моих лобзаний; уста мои сольются с твоими…

Там уста мои прильнут к твоим устам, там ничто нас не разлучит…

И песнь все шумела:

Роза саронская, лилия долин!..

У ног твоих лежать хочу, хочу целовать стопы твои…

Склони ко мне голову свою и взгляни на меня, ибо чахну я от любви к тебе…

Ногу свою поставь на голове моей, и буду я благодарить тебя…

Уста мои горят, и зажглись очи мои…

Как огненный вихрь, бушует любовь моя в груди моей, как море поглощает меня тоска…

О, возлюбленная моя! вот я ждал тебя днем и жду ночью, когда розы подобны драгоценным чашам….

Над челом моим звезды… сапфирные звезды сияют…

И песнь все шумела:

Над челом моим звезды, звезды огненные, пламенные…

На руках моих сияет серебро, и грудь моя в серебре…

Силен ты и прекрасен, о, возлюбленный мой…

Земля дрожит и гнутся деревья, когда иду я сражаться…

Окованы железом руки мои, как водопад, прорывающий плотину…

Склоняю к тебе голову мою и лицо мое, блестящее медью…

И песнь все шумела:

Ты для меня, как святыня, как воплощенное чудо…

Я слепну, когда гляжу на тебя, ибо ослепляет меня светлость твоего девственного лика…

Девственность твоя опьяняет меня; я подобен надрубленному дереву или орлу, сраженному молнией…

Тень души твоей – моя душа; как эхо за звуком, так сердце мое следует за твоим…

О, как прекрасна ты, о, как прекрасна ты, возлюбленная моя…

Днем ты, как благоухающая роза, ночью как драгоценная чаша…

Ты – молитва моя, благотворение и самоотречение.

Есть тихие, уединенные гроты, куда закрадывается боязливый луч солнца и листик плюща.

Наложи меня, как печать, на сердце твое и, как печать, на грудь твою, ибо сильна, как смерть, любовь и крепче могильного камня.

И песнь все шумела:

Мы выстроим дворцы из яшмы и хрусталя, сияющие золотом и драгоценными камнями…

Протяни благоуханные руки, о, цветок великий, обними нас, пусть нас не будет…

Ибо исчезнуть хотим мы в чашечке твоей, в объятиях твоих и в море твоего благоухания…

На стенах нашего дворца, на хрустальных, прозрачных, сияющих стенах вьются стебли твои, гнутся чашечки твои, о, цветок!

Мы, как заблудившиеся в лесу, как путники в роще в полуденный зной…

Когда повернем мы лица – всюду чашечки твои, и когда подымем глаза – стебли твои благоуханные…

Я, как роза лесная; оплели меня сестры мои…

Когда взгляну и протяну руки – всюду розы, розы, розы…

Розы щекочут уста мои и льнут к грудям моим…

И стопы мои целуют; оплели колена мои…

Нет места на теле, которого бы они не целовали…

Я, как роза саронская, растущая в лесу роз…

Наложи меня как печать на сердце твое и как печать на руку твою, ибо сильна как смерть любовь и мрачна как бездна ревность.

И образ Стжижецкого в полуоткрытых глазах Мэри становился все более и более ясным и близким…

Глаза его глядели в её глаза, губы его сливались с её губами…

И прильнули к ним… Тогда Мэри обвила его руками, прижала к себе и поплыла куда-то, в глубину, в бездну…

Мир, как туман, рассеялся пред нею…

Она очнулась, глядя еще в глаза Стжижецкого и чувствуя его губы на своих.

Люблю тебя! – прошептала она.

Люблю, люблю, люблю тебя! – шептала она все страстнее.

Люблю тебя, люблю… где ты… где ты? прийди! я тебя люблю!..

Она не поднималась; лежала в лодке на спине, подложив руки под голову. Какая-то тяжесть угнетала ее, тянула на дно. У неё не было ни силы, ни воли. А губы её все шептали: «люблю тебя!»

Но сонные или полусонные мечты и грезы стали развеваться, исчезать. Мэри открыла глаза, села в лодке и пригладила волосы.

– Люблю ли я его в самом деле? – спросила она тихо; но вот она заметила, что во время её сна поднялся легкий ветерок, и отражения деревьев в воде, как и её лодка, колышутся медленно и ритмически.

Мэри улыбнулась так, как ей случалось улыбаться вместе с двоюродной сестрой Герсылькой, поднялась и вышла из лодки.

Солнце уже было высоко на небе.

– Я, вероятно, долго спала, – подумала она, – и что мне грезилось! Я становлюсь поэтессой или чем-то в этом роде?

И стала вспоминать свой сон: «Я как роза саронская и лилии долин…» но не могла вспомнить слов. У неё только осталось впечатление сильного, уже минувшего упоения.

Мэри пошла по тропинке. Она была сильно расстроена. Цветы на грядках стали ее раздражать, порхавшие над ними мотыльки резали глаза. Она сжала зубы и ударила зонтиком по головке высокого мака, который рос на краю клумбы. Он сломался и упал. Мэри охватила какая-то жажда разрушения. Она стала ломать цветы и топтать их ногами, когда они падали на тропинку. Бешенство овладело ею. Ей хотелось бить и царапать.

Мэри не могла дать себе отчета, что с ней происходит. Она была чем-то страшно недовольна и чувствовала огромное отвращение ко всему ее окружающему и знакомому. Отец её теперь в конторе, мать «berce son infini» на качалке, тетка Тальберг подлизывается ко всем, к кому может; знакомые и знакомые – все это пошло, банально, ничтожно и пусто…

Вот дядя Гаммершлягь, при всей его грубости и манерах купца, интересен своим характером… И это все? И это должно быть всем? Что же ожидает ее? Она протанцует еще одну-две зимы и будет графиней Черштынской, или же женою Августа Вычевского, или Стефана Морского, или кого-нибудь другого, – ну, и что же дальше?

Что ей даст «новая жизнь», кроме той же пошлости, банальности и тоскливости? У лакеев будут ливреи с гербовыми пуговицами, а на каретах короны вместо букв. Некоторая разница в внешних формах, – а в остальном все то же.

Год или два, во время брачного путешествия и первое время в собственном доме, ей будет казаться, что она счастлива; затем уже начнутся ссоры, неизбежные стычки… Год или два она пострадает, а там будет уж поступать, как мадам X, m-lle Y, m-me N и графиня М! – будет «утешаться…»

– Брр! – вздрогнула она. – Какая это жизнь?

Вдруг пред ней встало лицо Стжижецкого.

– Он?

Он!? Ведь он обидел ее, оттолкнул от себя, когда она льнула к нему… Она этого ему не забудет! И месть в её руках: он сейчас же будет у её ног, если только ока захочет… но она не захочет.

– Тесно, душно! Уйти!.. – стала она повторять.

Она не видела стены, а все же ей казалось, что она замкнута со всех сторон…

– Тесно, душно!.. уйти!

Мэри шла все скорее и скорее. Наконец, глазам её открылась неожиданная картина: с одной стороны парк не был окружен забором, а живой изгородью, за которой виднелась река. Дальше зеленел узкий берег и начинался лес со светлеющими полянками, лес елей, сосен и можевельников…

– Вот туда бы пробраться! – подумала она.

Река текла спокойно, почти без волн, но была широка и, верно, глубока. Невдалеке от места, где Мэри остановилась, качалась большая лодка, привязанная к столбу. Пробраться к ней можно было только через проход в кустарнике; Мэри пробралась и стала отвязывать лодку. Она не задумывалась даже над тем, что делает; что-то толкало ее.

Канат упал в воду, лодка покачнулась; Мэри взяла весла в руки и отчалила от берега.

Мэри сначала испугалась, течение было довольно сильное и унесло лодку; но немного спустя Мэри поняла, что ей не трудно будет поплыть куда угодно. Она поплыла по течению.

Вокруг неё шумел лес, деревья в парке подхватывали шум воды.

Мэри чувствовала огромное наслаждение. Она плыла, слегка правя веслами. Но вдруг ей пришло в голову, что она легко может заблудиться, не зная окрестности, и что не надо слишком далеко отъезжать от парка. Она направила лодку к противоположному берегу; в самом деле, живая изгородь кончалась, и начиналась высокая каменная стена, а за ней, на другом берегу тянулся лес.