2

НАЙНОА, 2000. КАЛИХИ

Слышу, как кровь затихла, потом прилила, застучала в костяшках. Потрескавшиеся костяшки, распухшие костяшки, кровавые костяшки. Кровавые костяшки, привычные к ударам и боли, и не потому что мне этого хотелось, а потому что заставил брат. Был Новый год, в нашем тупике рвались петарды, бах-бах-бах, целые семьи на зеленых пластмассовых стульях у своих гаражей, тротуары усыпаны пеплом и обрывками бумаги. В небо взлетают фейерверки, Скайлер и Джеймс отправились за гаражи играть с Дином в “Кровавые кулаки”, а раз пошел Дин, то пошел и я, а раз пошел я, то пошла и Кауи.

Я годами пытался разобраться, что таится во мне, весь же остальной мир пытался это из меня вырвать. Особенно брат иногда. Был один из тех вечеров, когда он меня ненавидел.

Скайлер, Джеймс, оба хапа^[21] японцы, толстые, высокие, вонючие подростки. У Джеймса брекеты, блестящие от слюны. Скайлер длинноволосый, все щеки в прыщах. Оба в шмотках “Поло” и “Аберкромби”, как все ребята из частных школ. А братец мой с жгутами волос, прикрывающими уши, в мешковатых цветастых шортах и слишком тесной футболке с надписью “Только для местных”, загорелый до черноты, как серфер, пухлые губы поджаты. В общем, мы явно не вписывались, но Дин вечно набивал себе цену: они со Скайлером и Джеймсом, на костяшках пузырится кровь, смеются, стряхивают боль с рук.

– А теперь чудо-мальчик, – процедил сквозь брекеты Джеймс, кивком указав на меня.

– Точняк, – согласился Скайлер. – Правда, Дин?

Брат мой весь вечер обыгрывал их обоих, Джеймса и Скайлера. Мой брат бегал быстрее, ругался круче, он был единственным, кому удалось стараканить у взрослых пиво из ведерка со льдом. И вся эта крутизна ради Джеймса и Скайлера, ведь у их предков были блестящие джипы и тяжелая темная мебель в домах с высокими потолками – словом, все, о чем мечтал Дин. Но как туда попасть, разве что подружиться с богатенькими сынками: вдруг повезет и перепадет что-то из того, чем они были наделены, а он обделен.

При этом и я, и мой брат прекрасно знали: пока я единственный, кто сделал хоть что-то для нашей семьи, из-за акул и всего, что началось потом. Нас показывали в новостях, о нас писали в газетах, и каждый раз мама с папой рассказывали, как плохо мы живем. Те, кто видел и слышал мамины с папой рассказы о том, что мне повезло уцелеть после нападения акул, но мы так бедны, что нас прикончат цены на продукты и арендная плата, присылали нам деньги, поношенную одежду, кое-где даже бесплатно давали еду.

Но пожертвованиями дело не ограничивалось. Я написал про акул в заявлении на поступление в Академию Кахена, ведь приемная комиссия наверняка тоже слышала обо мне. Я поступил в лучшую частную школу штата – на полное обеспечение, как и все коренные гавайцы, – хотя учились в ней дети таких богатых родителей, что куда там Джеймсу со Скайлером.

Мои родные, особенно Дин, видели, что со мной происходит, – как стремительно я поумнел, точно мозг волшебным образом помог мне обскакать всех одноклассников. Да и укулеле – те песни, которые я научился играть. Он настоящий талант, говорили учителя маме с папой, и те сияли, как солнце. Родители без конца повторяли, что у меня дар. Прямо при Дине и Кауи.

Вот так обстояли дела, а тут мой брат с Джеймсом и Скайлером, ну и я. Они прекрасно помнили все эти разговоры.

– Ну так что, Дин, – сказал Скайлер, – я попробую с ним или как?

Дин посмотрел на меня, заулыбался, но внутренне поежился, я клянусь, – может, не хотел доводить до крайности, в конце концов, он мой брат. Однако потом ухмыльнулся.

– Все попробуют по очереди, Ноа, – объявил он.

Нелегальные салюты – красные, синие, золотые, какие позволено запускать только отелям, – ухали в черноте над нами, отбрасывая наши тени на оштукатуренные стены Скайлерова особняка.

– Ты же тяжелее меня фунтов на сто, – сказал я Скайлеру. Как будто это поможет. Как будто хоть что-то поможет.

– Не боись, – ответил Джеймс. – Чё ты как девочка.

– Давай кулак. – Скайлер шагнул поближе, ударная рука его подрагивала. Он навел ее на меня, медленно и крепко сжал пальцы, я заметил, что костяшки ободраны до крови, кожа висит. Из-за угла долетал гул вечеринки, искристый стук громоздящихся пивных бутылок, потом петарды, бах-бах-бах.

– Хватит. – Кауи встала руки в боки, голос у нее был тоньше, чем у нас всех. Мы, пацаны, застыли, мы и забыли о ней, а она тут, рядом со мной, сестра, младше меня на три года.

Я снова взглянул на Дина и тут же об этом пожалел, даже до сих пор вспомнить стыдно. Я-то думал, что он вмешается, скажет – это была шутка; разумеется, подросток, вымахавший со здорового мужика, не может состязаться с мальчишкой.

– Давай, мах, – подначил Скайлер. – Первый раз, что ли? Выше руку.

Я поднял кулак. Дин лениво прислонился к стене, скрестил руки на груди.

– Ноа, не надо, – сказала Кауи.

– Уходи, – ответил я. – Тебя это не касается.

Скайлер занес кулак. В шести дюймах от моего. Наши костяшки: у него уже в ссадинах от ударов, у меня гладкие, тонкие, – даже я догадывался, чем все закончится. Скайлер замахнулся, чтобы меня ударить, я отшатнулся.

– Не дергайся, – сказал он и другим кулаком ткнул меня в плечо – синяк будет, как после прививки. – Давай заново.

Мы снова навели кулаки друг на друга. Я изо всех сил напряг запястье, постарался представить, что я статуя, поезд, каменная стена, не дрогну, не сломаюсь, но тут Скайлер меня ударил. Костяшки щелкнули.

Локоть прострелила боль, я взвизгнул, Скайлер крикнул:

– Будешь так орать, получишь еще раз, ссыкло.

Я снова взглянул на Дина, но он притворился, будто смотрит на рассыпающиеся в небе огни салюта.

– Он тебя не спасет, – сказал Джеймс. – У нас все по-взрослому, соберись, тряпка.

Я так сильно сжал зубы, что челюсть превратилась в воздушный шар боли, примерно как костяшки, не плачь не плачь не плачь.

– Вы, придурки, только и можете, что кулаками махать, – сказал я. – Да вы молиться будете, чтобы вас взяли работать в “Макдоналдс”, когда я буду заканчивать Академию Кахена.

Джеймс переступил с ноги на ногу; послышалось шипение и треск.

– Слышал умника? – спросил он Скайлера. – Давай-ка мы оба по второму разу.

– Нет, – возразил Скайлер. – Только я.

Рука у меня уже тряслась, в пальцах и ладони стучала кровь, но я сжал кулак, почувствовал, как боль разливается по руке, жжет кости. Я снова протянул руку, так что она оказалась в шести дюймах от Скайлерова кулака. Он ударил сильнее, будто захлопнулась тяжелая дверь, прищемила мне кисть. Боль взорвала кости, хлынула из глаз, на мгновение все побелело, и я шлепнулся задницей в грязь, дико взвизгнув, как щенок.

Джеймс со Скайлером хохотали, Скайлер размахивал ударной рукой, а перед домом на лужайке кто-то, наверное, удачно пошутил, потому что взрослые дружно покатились со смеху.

Кауи заслонила меня собой:

– Хватит, вы, бото.

– Что? – Джеймс опять рассмеялся. – Что-что?

– Что слышал, – ответила Кауи.

– Может, тогда твоя очередь? – спросил ее Джеймс. – Ты и я.

Дин оттолкнулся от стенки.

– Джеймс, не пизди, – произнес он, не очень-то следя за языком, ведь мамы с папой тут не было.

– Давай, – сказала Кауи Джеймсу.

– Заткнитесь оба, – велел Дин.

– Поздно, – ответила Кауи. И Джеймсу: – Давай, трус паршивый.

– Думай, что говоришь, – сказал Джеймс.

– Тебе надо, ты и думай, – с наглостью десятилетней пигалицы парировала Кауи. – Давай, ссыкло. – Она вытянула руку, как прежде я, но ее кулачок был меньше и круглее моего, на нем и костяшки-то еще не обозначились.

Джеймс занес кулак в шести дюймах от ее кулака.

Лицо Кауи казалось вырезанным из коа^[22], смуглая младшая сестренка с увязанными в косички густыми пушистыми волосами. Я не знал, что сказать, – в глубине души мне хотелось, чтобы она испытала на себе, каково это, а то она вечно считала, будто может соревноваться с Дином и со мной, несмотря на то что на пять лет младше Дина и на три года младше меня, она должна знать свое место… и все же мне не хотелось, чтобы она это пробовала, потому что я знал, как именно она будет себя чувствовать, когда все закончится.

– Кауи, – произнес Дин.

– Давай, – сказала Кауи Джеймсу. Кулак она так и не убрала.

Джеймс пожал плечами, сжал пальцы, наставил на нее кулак. Деланно размахнулся, но Кауи не дрогнула. Перенес вес на правую ногу, ударил от плеча, но, коснувшись кулачка Кауи, разжал кулак, схватил ее за запястье, рассмеялся, похлопал по руке.

– Ладно тебе, я не трону девчонку, тем более сестру Дина.

Дин тоже рассмеялся, он понимал, что победил, Джеймс и Скайлер его уважают – наверное, из-за того, что он позволил им проделать со мной. Меня так и подмывало сказать, что я сам это выбрал. Я чего-то стою, а вы нет. Но эта троица придвинулась ближе друг к другу, оставив нас с Кауи за пределами своего неплотного круга.

– Валите, – Дин отмахнулся от нас, как от пчел на пикнике. Все трое засмеялись.

Я развернулся и пошел прочь по подстриженному яркому газону, голос Скайлера за спиной становился все глуше – “У меня есть фейерверки”, – и в конце концов я вышел за пределы слышимости.

– Ненавижу эту дурацкую игру, – раздался рядом голос Кауи, и я вздрогнул.

– Не знал, что ты тут.

– Я тут, – подтвердила Кауи.

– Не надо было туда ходить, – сказал я.

– Почему?

Если мы с Дином в чем и были согласны, так лишь в том, что, кроме нас, никто не смеет обижать Кауи. Потому что мы ее братья. Но я прекрасно знал, что ответит мне Кауи, если я скажу ей это, а потому пояснил иначе:

– Тебе повезло, что они тебя не тронули. Раньше и со мной было так же.

Мы вышли на улицу в двух домах от вечеринки дяди Ройса. Скайлеру и его предкам там явно не понравилось бы – поэтому они и пошли на другую вечеринку, в противоположный конец улицы, – у Ройса народ был просто в джинсах и футболках, камуфляжных пляжных шортах, смолисто пахло сигаретами, никаких тебе украшений, баночное пиво в ополовиненных картонных коробках. Снова застрекотали петарды.

– Если тебя задолбало, что к тебе все цепляются, нечего вести себя так, будто ты здесь самый охуительно крутой, – сказала Кауи.

– Знаешь что, – заметил я, – если ты научилась ругаться, это еще не значит, что ты теперь взрослая.

– Ну и что, – возразила Кауи. – Если бы не я, они бы до сих пор тебя били.

– Да и пофиг, – ответил я.

– У меня такое ощущение, – продолжала она, – что с Дином ты сам нарываешься. Как будто хочешь, чтобы тебя избили.

Она права, именно так все и было, но как ей об этом сказать? Дело в том, что после акул я чувствовал: папа с мамой на меня не надышатся, буквально душат меня заботой, они рассказывают об аумакуа^[23], о том, что меня духи благословили, выбрали, а это что-то да значит. Я уже принес им удачу, вещи, пожертвования, существенно облегчившие нам переезд на Оаху, сертификаты и награды от Академии Кахены, шаку^[24] и уважение от каждого местного жителя, который, услышав историю про акул, почувствовал в ней прежних богов, – и все это благодаря мне.

Дин это видел. И слышал от мамы с папой: а вдруг я стану новым гавайским ученым, или сенатором, или с меня начнется возрождение островов. Мы все это слышали, и то, что зрело во мне, вселяло в меня уверенность: я смогу воплотить их мечты.

Однако на слова Кауи я лишь пожал плечами:

– Да он вечно на меня злится. Я думал, если позволю ему меня отлупить, он успокоится.

– У Дина это не очень-то получается, – фыркнула Кауи.

– Что именно?

– Успокаиваться.

Вдруг раздался дикий крик, такой, что сразу понимаешь: дело плохо, и мы с Кауи замолчали и остановились. К нам из-за дома Скайлера медленно направлялся Дин, без футболки, смуглая кожа блестит, с ним Скайлер, их плечи соприкасались. Скайлер держался за руку, обмотанную футболкой моего брата. Я почуял новый, черный запах, почти как после петард, горелая бумага, но более сладкий и дымный, примерно как от копченой свиньи. Скайлер зажмурился, у него текли слезы, он стонал, брат его успокаивал – все будет хорошо, – за ними плелся Джеймс с таким видом, будто его вот-вот стошнит.

Все родители смолкли, вечеринка тоже.

– Он пытался ее выбросить, но фитиль был слишком короткий, – пояснил Дин.

Скайлер дрожал, как вышедшая из реки лошадь.

Дин что-то прошептал Скайлеру, Скайлер покачал головой. Но Дин все равно отвернул футболку и показал нам нечто, похожее на руку, три пальца белые и дергаются, два нет, желтые куски и клочья кожи, осколки костей, серые на свету. В нос нам снова ударил сладкий запах свинины. Люди зафыркали и отвернулись.

Потом снова зазвучали голоса, громко, нервно, брякнули чьи-то ключи, я же шагнул вперед, дотронулся до руки Скайлера, я сам не знал, что делаю, даже Дин удивился: “Ты чего?” – но я не ответил, потому что меня переполняло – я чувствовал, как колется растущая на газонах трава, точно это моя кожа, как хлопают крылья ночной птицы, точно это я лечу, как деревья со скрипом всасывают запах петард, точно листья – мои легкие, как бьется сердце у всех собравшихся на вечеринке.

Я прикоснулся к руке Скайлера, провел пальцами по осколкам кости, ошметкам кожи. Наши руки притянуло как магнитом, между ними возникло тепло. Но тут подошел папа Скайлера, оттолкнул меня, прикрыл руку сына футболкой, хотя ладонь уже заживала, клянусь, рваная кожа затягивалась, кости срастались, я сам видел, ему стало лучше. Голова моя словно наполнилась гелием или другим газом, как будто я слишком долго бежал слишком быстро. Я отступил на шаг, попытался было опереться на раскладной столик с макаронным салатом и мусуби^[25], но промазал мимо столешницы, коснулся ладонью воздуха и второй раз за вечер очутился задницей на земле.

Оттуда я наблюдал, как двое отцов сажают Скайлера в джип. Одновременно хлопнули двери, с ревом и урчанием завелся мотор, а издалека доносилось бах-бах-бах.

– Очнись. – Кауи толкнула меня в плечо, позвала меня несколько раз, пока я не пришел в себя. Кто знает, сколько я так просидел. – Что ты сделал?

Мне хотелось ответить, но веки отяжелели, а заставить челюсти разомкнуться было не легче, чем открыть дверь холодильника с помощью слизняка. Тем более я и сам точно не знал, что сделал. Помнил лишь, что почувствовал руку Скайлера, то, как она хочет поправиться, и я был частью этого ощущения, увеличил его, пусть даже на минуту.

Подошел Дин, посмотрел на нас сверху вниз:

– Ехать пора.

Глаза его горели. Страхом, злобой, стыдом. Тогда-то все и началось, не так ли.

– Извини, – сказал я, надеясь, что теперь этого хватит, а еще, наверное, я сказал это за все то, что было после того, как меня спасли акулы.

– За что извини, – ответил он. – Не ты же сцапал петарду, с которой не знаешь, что поделать.

Я пожал плечами:

– Ты прав. Но все равно.

– Ты думал, починишь его руку, стоит только дотронуться? – Дин ухмыльнулся, покачал головой. – Ничего ты не смог.

Нас окликнули мама с папой.

– Ехать пора, – повторил Дин.

Мы сели в наш помятый синий “джип чероки”, мы с Кауи и Дином на заднем сиденье, мама за руль, потому что папа выпил четыре банки пива и, по его словам, не хотел, чтобы мы видели, как он ублажает копа, чтобы тот не отбирал права. Его ладонь на мамином бедре, она переплела свои пальцы с его. Навстречу нам в противоположную сторону проносятся огни фар, мы едем вниз из Эйеи, знаки и здания вдоль шоссе Н1, Дин смотрит в боковое окно, то и дело глубоко и шумно вздыхает. Он словно стал старше с тех пор, как мы сели в машину, да и я наверняка тоже. Мы оба уже не те Дин и Ноа с Большого острова, до акул, которые пробегали мимо объявлений о высоком прибое на пляже Хапуна, волны ревели у наших колен, поднимались до груди, и мы ныряли в белую пену. Буруны тащили нас вдоль берега, мы соревновались, кто глубже нырнет под волну, приливное течение засасывало, волокло за собой, в спину нам бил песок, мы чувствовали, как вода поворачивает, вставали, подтягивали шорты, а когда волна, изогнувшись, со всей силы обрушивалась на нас, мы бросались в ее глубину, открывали глаза, с улыбкой смотрели на разверзшийся завиток золотого песка и голубой океан, которому нас не достать. Под водой Дин, как, наверное, и я, радостно щурился, серебристые воздушные веревки вырывались у нас из носа и рта, мы выплывали на поверхность и хлопали друг друга по ладони за храбрость, за то, на что мы способны. Теперь же мы возвращались домой на джипе, между нами Кауи, двое мальчишек с окровавленными костяшками, мы ехали навстречу тому, что будет дальше, а я все украдкой поглядывал в зеркало заднего вида на то, что оставалось позади.