Средневековая торговля: первые купцы

Производство – дочь желания.

Жак Рюэф

Мода, с точки зрения экономики, является стимулом потребления, который возникает лишь в процессе интенсивного торгового обмена, т.е. ключевой предпосылкой для начала становления института моды должно было стать появление обширного класса торговцев.

Классическая триада феодального общества, сформулированная епископом Ланским Адальбероном (977—1030/31), – «здесь одни молятся, другие сражаются, третьи же трудятся» – начинает разрушаться к концу Средневековья, когда к ней добавляются «те, кто торгуют». Постепенно «те, кто торгуют», стали той силой, что объединяла новую западную цивилизацию не меньше Креста Церкви и раздвигала ее вместе с мечами крестоносцев. Однако такая ситуация, нарушающая феодальное равновесие, далеко не сразу стала восприниматься обществом как справедливая.

Экономическое мировоззрение, как и сама жизнь раннего Средневековья, практически не выходила за рамки натурального хозяйства, а христианская мораль, очевидно, делала профессию торговца не самой достойной. Иоанн Златоуст¹⁷⁵ (ок. 347—407) прямо говорил, что «ремесло купца неугодно Богу». В зрелом Средневековье Фома Аквинский¹⁷⁶ (1225—1274) утверждал, что «торговля имеет в себе нечто постыдное».

Эльфрик Грамматик¹⁷⁷ (955—1020) в классической поучительной «Беседе между учителем и учениками» характеризует разные профессии той эпохи. Наряду с монахом, землепашцем, ткачом, солеваром, рыболовом, охотником, кузнецом назван и купец. С точки зрения средневековой морали Грамматика, на первом месте стоит божественная служба, но между мирскими занятиями выше всего земледелие, потому что оно кормит всех. Купец же – не самый достойный персонаж, и он вынужден как-бы «оправдывать» свою миссию. В его уста вложены такие слова:

«Я полезен королю, знати, богатым и всему народу. Я вхожу на корабль со своими товарами и плыву в заморские края, продаю товар и приобретаю ценные вещи, коих нет здесь. Я привожу их с большим риском, подчас терплю кораблекрушение, теряя все свое имущество и едва спасая собственную жизнь».

Купец привозит дорогие ткани и одежды, драгоценные камни и золото, вино и масло, слоновую кость, железо и другие металлы, стекло. Собеседник спрашивает купца:

«Ты продаешь эти вещи за ту цену, за которую купил их?» — «Нет. Что же тогда дал бы мне мой труд? Я продаю дороже, чем сам купил, с тем чтобы получить кое-какую прибыль и прокормить жену с детьми»¹⁷⁸.

А вот позднее, в одном из самых любимых христианами произведений Средневековья, «Золотой легенде», составленной около 1260 г. монахом-доминиканцем Иаковом Ворагинским, сам Христос был уподоблен купцу, который на «корабле креста» приплывает, дабы дать возможность людям обменять земные, преходящие вещи на вечные. То есть профессия купца к XIII в. уже была несколько морально реабилитирована. Так что же произошло на исходе Средневековья, что сделало купца достойным и уважаемым членом общества?

Есть один вопрос, касающийся средневековой торговли, на который очень важно ответить для понимания сути молодой западной цивилизации: если, как мы уже увидели, она была бедна, существовала на грани выживания и не обладала практически никакими прогрессивными производственными навыками, то чем вообще она могла торговать? Восток вплоть до конца Средних веков был неизмеримо богаче. Что мог ему предложить Запад в качестве обмена? Ответ простой: в существенных, массовых масштабах – ничего. Поэтому торговля велась лишь предметами роскоши, которые мог себе позволить правящий класс – феодальное сословие в классическом смысле этого слова, которое составляло менее 5% совокупного населения Запада. Причем роскошью в одежде было всё, что выходило за рамки простых, чаще неокрашенных домотканых тканей из суровой шерсти или льна. В обмен на эти крохи восточных богатств, помимо скудных ресурсов собственного хозяйства, к концу Средневековья из Европы было вывезено практически всё серебро.

Первые купцы – это, как мы помним, евреи или сирийцы, послужившие в средневековом «бестселлере» – «Золотой легенде» Якова Ворагинского —прообразами волхвов с дарами, загадочными восточными царями Каспаром, Мельхиором и Бальтазаром. Обладавшие достаточной степенью авантюризма, чтобы по опасным, полуразрушенным дорогам средневековой Европы, кишащим грабителями или рыцарями-разбойниками, доставлять предметы роскоши к западным королевским дворам. Ле Гофф пишет:

«Сколько препятствий нужно было преодолеть: лес с его опасностями и страхами, изборожденный, однако следами; бандиты, будь то рыцари или виланы, засевшие в засаде на краю леса или на вершине утеса; бесчисленные пошлины, взимаемые с купцов, а иногда и просто путешественников у мостов, на перевалах, на реках; скверное состояние дорог, где повозки тем легче увязали в грязи, чем более управление быками требовало профессионального навыка»¹⁷⁹.

Остается только диву даваться, как вообще хоть какие-то товары удавалось довозить до покупателей.

Основным гужевым транспортом Средневековья были мул и осёл, поэтому дорога была не только опасной, но и долгой. Судя по контрактам, заключенным в 1296 г. на шампанских ярмарках, перевозчикам сукон и холстов требовалось две недели, чтобы попасть из Болоньи в Авиньон, дорога с шампанских ярмарок в Ним занимала более 20 дней, а из Флоренции в Неаполь – более 10. За это время их много раз могли ограбить, а товары могли испортиться, утонуть на переправах, вывалиться в дорожную грязь. И тем не менее, наш предприимчивый торговец, движимый то ли жаждой наживы, то ли поисками приключений, пересекал границы христианского мира, добирался до Африки и Крыма, проникал в Азию. Жан де Жуанвиль (1223—1317) – французский историк, биограф Святого Людовика и его соратник в Крестовом походе – во время плавания в Египет сам убедился, что купцы-авантюристы должны обладать безумной отвагой:

«Я поразмыслил над тем, насколько безрассуден тот, кто осмеливается подвергать такой опасности, присваивая чужое добро и вводя самого себя в смертный грех, ибо он ложится спать, не зная, не очутится ли он на дне морском»¹⁸⁰.

Всё еще более усложнялось своеобразными, сказочными, фантастическими географическими представлениями средневекового человека о том, что находилось за пределами Европы и Средиземноморского бассейна, связанными с особой теологической концепцией мира, где три части Земли – Европа, Азия и Африка – отождествлялись с определенным религиозным пространством. Ле Гофф пишет, что считалось, будто «пупом мира» является Иерусалим, а восток, который на картах помещали наверху, на месте Северного полюса, имеет высшей точкой некую гору, позже идентифицированную как Такт-и-Сюлейман в Азербайджане, где находится край земли, и откуда вытекают Тигр, Евфрат, Фисон (скорее всего, это Ганг) и Геон (Нил). Вообразите себе представления о мире даже самой образованной европейской элиты XIII в., к которой принадлежал и Жуанвиль, если в рассказе о Седьмом Крестовом походе (1248—1254 гг.), он так описывает реку Нил:

«Подобает теперь повести речь о реке, которая пересекает Египет и вытекает из земного рая… В том месте, где Нил проникает в Египет, местные жители имеют обыкновение расставлять по вечерам сети, а поутру находят в них драгоценные предметы, которые они доставляют в страну, как то: имбирь, ревень, алое и корицу. Говорят, что эти пряности происходят из земного рая, падая под ветром с райских деревьев, подобно тому, как ветер ломает в лесу валежник»¹⁸¹.

Для средневекового христианина, бедного и стесненного во всём материальном, богатство было чудом, посланием Рая, которое несправедливо находилось в руках еретиков и отступников, поэтому отнять его было делом справедливым. Восток был мечтой о неземном богатстве, манившей драгоценными металлами, редкими породами деревьев, пряностями, а также фантастическими животными, «голыми королями, обвешанными драгоценностями», сказочными людьми с хвостами, «толстыми, как у собаки», описанными одним из самых знаменитых венецианских купцов-путешественников Марко Поло (1254—1324).

Самым злостным отступником и еретиком, особенно после Великого церковного раскола 1054 г., считался византиец, обладавший при этом несказанными богатствами. Впрочем, и до этого греки вызывали у латинян страшную неприязнь и зависть. В 968 г. посланник Оттона I в Константинополь, епископ Кремонский Лиутпранд, покинув город, с ненавистью в сердце написал:

«Эти дряблые, изнеженные люди, с широкими рукавами, с тиарами и тюрбанами на головах, лгуны, скопцы и бездельники, ходят одеты в пурпур, а герои, люди, полные энергии, познавшие войну, проникнутые верой и милосердием, покорные Богу, преисполненные добродетели, — нет»¹⁸².

А причиной такого гнева было унижение, что познал при отъезде Лиутпранд, когда таможенники отняли у него пять пурпурных плащей, вывоз которых был запрещен. Система социального разделения путем ограничения потребления роскоши и строгого декларирования внешних форм презентации статуса одеждой была еще совершенно непонятна человеку Запада в X в. и вызывала гнев и протест своей несправедливостью. Впрочем, позже Запад с охотой воспримет и эту систему и разовьет ее в сложнейшую форму социальной коммуникации, которая послужит одной из основ социального института моды.

В результате изрядная часть рыцарей Второго крестового похода (1147—1149), окончившегося неудачей, стала мечтать о взятии Константинополя и вообще полагала, как епископ Лангрский, что «греки вовсе не были христианами и что убивать их – это меньше, чем ничто». Этот проект и был реализован в 1204 г., когда крестоносцы захватили Константинополь.

Позже европейская мода много раз вдохновлялась впечатлениями от военных походов в новые страны, открытием их культуры, образа жизни, обычаев в одежде. Но ранние средневековые походы были слишком скудны и идеологически «заточены», чтобы стать толчком к серьезным переменам, а промышленность еще не позволяла начать массовое копирование привозных образцов. И всё же именно Восток буквально отравил ум человека Запада завистью и вожделением богатства и роскоши, которую он удовлетворял путем военных захватов и в меньшей степени торговлей, пока не научился производить ее самостоятельно, обогнав своих учителей.

Но если по отношению к христианской Византии, с которой он находился в постоянном контакте, западный человек еще испытывал уколы совести, то в отношении мусульман проблемы с моральной стороной отвоевания у них богатств не было. Мусульманин был для западного христианина врагом Господа, и о мире с ним не могло быть и речи. С XI в. борьба против неверных становится конечной целью рыцарского идеала. А в 1213 г. папа Иннокентий III в булле Четвертого Латеранского собора призвал христиан к Крестовому походу против язычников-сарацин. И тем не менее, через этот «боевой фронт», несмотря на эмбарго, которое накладывало папство на вывоз христианских товаров в мусульманский мир, торговый обмен с мусульманским миром рос. Запреты на вывоз железа, оружия, смолы, дегтя, строительного леса привели к контрабанде.¹⁸³ В результате папы стали допускать бреши в блокаде, от которой страдал сам Запад, выдавая «лицензии». Больше всех тут выиграли венецианцы, которые, ссылаясь на отсутствие собственных аграрных ресурсов и необходимость торговать для выживания, получили в 1198 г. от папы Иннокентия III разрешение торговать с султаном Александрии.