Елка была живая и пушистая, доставала до потолка. На ней висели в основном пряники и бумажные игрушки, сделанные в течение последних лет всеми их детьми: Пшемеком, Моникой, Ариком, Анетой, Ивоной, Олей и Лилей. В доме пахло свежей хвоей, жареным карпом и варениками с капустой. Эльжбета Мазуркевич заканчивала накрывать на стол, который занимал всю гостиную. Дочери помогали ей готовить. Болтали, хихикали. Эльжбета рассказывала, как когда-то отмечали Рождество. Она была родом из Контов Рыбацких. Ее предки жили ловлей морской рыбы. Сейчас они ездили туда, к родственникам, на второй день праздников. Сочельник и Рождество отмечали вместе. Не было более дружной семьи, чем Мазуркевичи.

На столе было шесть, а не двенадцать блюд, как полагалось. Но все равно после праздников останется еще много еды. Эльжбета нарядилась в свой лучший сиреневый жакет. Только в него она и помещалась. После третьего ребенка – Арика – она сильно поправилась, а каждый из последующих детей прибавлял ей дополнительные килограммы. Она уже перестала обращать внимание на свой вес и надеяться на то, что когда-либо вернется к прежней фигуре. Тем более что это не имело никакого значения. У нее были дети. Муж любил ее такой, какая она есть. Она была в этом уверена.

Эльжбета протяжно зевнула. В семь утра она вернулась с ночной смены в доме престарелых, где работала санитаркой, помощницей медсестры и уборщицей одновременно, за минимальную зарплату и прибавку за сверхурочные. Денег было не много, но обязанности свои она выполняла очень хорошо. Ее семья из поколения в поколение жила ручным трудом, и Эльжбета гордилась этим. Она никогда не думала о получении образования. Ее мечты ограничивались счастливым домом и дружной семьей. Все это она получила, и больше ничего ей не было нужно.

Сегодняшняя ночь выдалась тяжелой. У одной из пациенток случился приступ, а врача не было. Когда Эльжбета уходила с работы, женщина находилась в коме. Но стоило многодетной матери вернуться домой и увидеть всех своих девочек, надевших фартучки и готовых к кухонным подвигам, она наполнилась новой энергией. Дочери, пока ее не было, занялись праздничными приготовлениями. Заставили мужчин раздвинуть большой стол, а потом отправили их за елкой и мелкими покупками.

Эльжбету усадили на стул. Самая младшая, Лилька, сняла ей туфли. Моника, словно генерал, командовала женской армией.

– Ты, мама, будешь сидеть сейчас, как королева, и не вздумай пошевелить хотя бы пальцем. Только отдавай команды, что нужно сделать. – Старшая дочь улыбнулась. – Потом ты пойдешь отдохнуть, вздремнуть, а когда встанешь – все будет готово.

Так и было. Эльжбете осталось только расставить фарфоровый сервиз из своего приданого. Под скатерть она положила немного сена, в центре – облатки и металлические салфетницы. Из комнаты девочек доносился радостный писк. Там наряжались для семейной фотографии. Каждый год в сочельник Мазуркевичи фотографировались все вместе. Фотографии Эльжбета помещала в специальный альбом. Потом, рассматривая иногда снимки в этом альбоме, многодетная мать растроганно плакала от счастья.

Она выглянула в окно. Небо по-прежнему было затянуто тучами. Снега – кот наплакал. Хозяйка дома решила, что минут через пятнадцать можно садиться за стол. Муж еще упаковывал мешок с подарками и готовил костюм Деда Мороза. Она гладила его пару дней назад, штопала расползающиеся от времени швы, опять надставила костюм на боках лоскутами флага, потому что по формам они с мужем приближались друг к другу. Вшитых вставок было уже по четыре с каждой стороны. Первоисточник помнил еще рождение их первенца, Пшемека, их гордости и надежды. Никто не ожидал, но сын поступил в престижную мореходную школу. Мать мечтала о том, что он станет инженером. Первым мужчиной с высшим образованием в их семье. Костюм Деда Мороза она сшила из старой шторы, опушку сделала из ваты. Шапку обшила своим песцом, который когда-то был в моде. Старшие дети уже знали, кто на самом деле покупает им рождественские подарки, но Эдвард все равно устраивал представление для маленьких и после торжественного ужина тихонько выходил на лестничную площадку, возле лифта переодевался в свой костюм, и потом поочередно каждый из детей доказывал, что заслужил подарок хорошей учебой, послушанием и прилежанием. Он изображал грозного Деда Мороза, пугал ремнем. Всегда было очень смешно. Эльжбета ценила любовь мужа к традициям. Может быть, благодаря им они так хорошо жили все эти годы.

– Эдвард! – Она трижды постучала перед тем, как нажать на ручку двери. Ему бы не понравилось, если кто-то из детей испортил им сюрприз. Все они жили на семидесяти квадратных метрах в самом длинном зигзагообразном доме на улице Защитников Побережья, 6а. В таких условиях непросто было сохранить что-либо в секрете. Им повезло, что они получили такую большую квартиру, хотя, по совести, требовалась в два раза большая. Их заявление лежало в управе уже много лет. Сначала им говорили, что они одни из первых на очереди, потом же, в результате многих политических событий и пертурбаций, очередность изменилась. Эдвард был одним из немногих работников верфи, отказавшихся записаться в «Солидарность». К политике у него было стойкое отвращение. Сейчас, правда, он немного сожалел об этом, потому что на получение новой квартиры не было больше никаких шансов. Деятели КОСа^[5] и «Солидарности» передвинулись на первые места в очереди на жилье. Фамилия Мазуркевичей же опустилась в самый низ списка. Тогда Эдвард в знак протеста уволился с верфи и стал дальнобойщиком в частной фирме. Ездил в основном за границу, это лучше оплачивалось.

– Открыто! – крикнул он, громко сопя.

Эльжбета вошла и тут же покраснела от восторга. Несмотря на то что ее муж постарел и поправился почти так же, как и она, все равно он был для нее тем самым красавцем, с которым она познакомилась на пляже в Стогах. Сейчас на нем были новый пуловер в ромбы и новая рубашка в клетку. По его мнению, выходной наряд. Он обнял ее.

– Что такое, Элюня? – Эдвард чмокнул ее в начесанные волосы. Когда она подняла голову, он увидел ее слезящиеся глаза. – Опять плачешь?

– Бог был так милостив к нам. Я очень боюсь, как бы чего не случилось.

– А что может случиться? – Он махнул рукой и вынул из шкафа мешок с подарками. – Лучше помоги мне сложить все это.

Рождественский ужин был таким, как всегда. Скромный, торжественный. Все в очередной раз сфотографировались вместе, а потом «пришел» Дед Мороз. Младшие хихикали, как Крот из известного чешского мультика. Подарки были недорогими, но каждый из детей получил то, что хотел. Под конец вечера все дружно затянули рождественские песни, подпевая телевизору. Эдвард вытащил из бара мебельной стенки вишневую настойку и налил по рюмочке себе и Пшемеку. Сын был уже взрослый, имел право выпить с отцом. Эльжбета отказалась. Алкоголь она пробовала всего несколько раз в жизни. Могла опьянеть от одной рюмки яичного ликера.

– Я горжусь вами. Учитесь и уважайте родителей. Вас так много, что, даже когда нас не станет, вы не будете одиноки, – поднял тост захмелевший отец.

Малыши поглощали сладости. Моника, не утратив серьезности, обменялась взглядами с Пшемеком. Младшая, Лилька, прижалась к ней, засыпая. Все хорошо знали этот тост. Отец повторял его каждый год.

Вдруг в дверь позвонили. Эльжбета с волнением осмотрела стол. Она забыла поставить традиционную лишнюю тарелку для одинокого странника. Впервые в жизни. «Старею», – подумала она, после чего встала и пошла на кухню за дополнительными столовыми приборами.

– Открой, – сказал отец Монике. Она сидела ближе всех к входной двери.

Девушка встала, поправила волосы. Остальные замерли в ожидании. Через мгновение они услышали лишь «Добрый вечер» и громкий хлопок закрывшейся двери. Моника, вместо того чтобы вернуться к столу, побежала в комнату девочек и закрылась там. Мать выглянула из кухни с тарелкой в руке, вилка вывалилась из ее рук.

– Доченька… – Эльжбета постучала в дверь, за которой спряталась Моника.

– Я сейчас, – ответила та.

Пшемек сорвался с места и выглянул на лестничную клетку.

Перед ним стоял Мартин Старонь, его лучший друг. Они не виделись три недели. Из рюкзака он вынул деревянный пистолет, который был отлично сделан, выглядел как настоящий. Пшемек пару секунд сомневался, но все-таки взял игрушку и быстро сунул ее за ремень брюк, отцовских, свадебных.

– Чё тебе надо?

Мартин протянул ему маленькую коробочку.

– Можешь передать ей это? Я хотел извиниться.

– Иди отсюда, – прошипел Пшемек. – Пока отец тебя не порвал в клочья.

– А что случилось? Я хочу знать.

– Случилось, старичок, – отчеканил друг. – И не приходи сюда никогда больше.

Дверь открылась, из нее выглянул Мазуркевич. Мартин успел быстро спрятаться за углом.

– Пшемек, кто там? – с беспокойством спросил отец.

– Все в порядке, пап. Возвращайся к маме и девчонкам, – успокоил его сын.

Эдвард смерил его настороженным взглядом, потом кивнул и исчез за дверью. Пшемек двинулся за угол. Мартин стоял прижавшись к стене. Губы сжаты, глаза стеклянные. Больше ни один из них ничего не сказал. Оба понимали, что ничего уже не изменить. В конце концов Мартин двинулся к выходу, но, подойдя к лестнице, остановился.

– Если я могу что-то сделать… Если ты хочешь отомстить за нее… – Он пытался говорить, голос его сильно дрожал и ломался. – Это моя вина.

В глазах Пшемека он рассмотрел искорку понимания.

– Завтра около пяти. Там, где обычно, – бросил приятель. – Жди около киосков, пока не приду. И найди какой-нибудь ствол. Настоящий.

– Откуда? – спросил нерешительно Мартин. – Может, заявить в полицию?

– Он пьет с полицейскими, идиот, – прохрипел Пшемек. – Будут ее таскать по допросам, показывать пальцами. Невозможно будет спокойно по городу пройти. Мать сойдет с ума. Никто и никогда не должен ничего узнать. Но он заплатит.

Я все продумал. Принцип бумеранга. Что бы ты ни сделал, все вернется к тебе сторицей. Это не грех. Почитай Старый Завет.

– Я попробую, – пообещал Мартин и протянул подарок для Моники. – Передашь ей?

Пшемек покрутил в руках небольшой предмет. Упаковочная разноцветная бумага, бантик.

– Что это?

Мартин повел плечами:

– Кассета. Там есть песня, которая ей нравилась.

Вальдемар считал, что море в Польше красивее всего зимой. Перехлестывает даже через волнорез. Ночью оно густое, как кисель, трупно-синее. Днем на несколько тонов светлее. Бирюзовое, когда светит солнце. Только в это время года горизонт иногда совсем пропадает. Вода сливается окраской с небом, как будто вокруг тебя бурлящая пучина, а дальше только тьма над бездной. Все, что было, есть и будет, – все в этой грязной синеве с оторочкой из белой пены, когда стихия впадает в гнев. Олицетворение времени, которое только здесь и сейчас способно остановиться. Летний, открыточный вариант, которым все восторгаются и к которому стекаются во время летних каникул, чтобы толкаться как сардины в банке, совершенно не производил на Вальдемара никакого впечатления. Он воспитывался в Теремисках, деревеньке, затерянной в Беловежской Пуще. Зеленый был его любимым цветом: земля, надежда, стабильная жизнь. Зубры, прогуливающиеся по шоссе Хайнувка – Белая Вежа, были для него обычным зрелищем, так же как и дикие кабаны, выкапывающие посаженную отцом картошку. Ничего другого земля в тени леса родить не желала.