Глава вторая

Смерть Жиля не пробудила в ней никаких чувств. По правде говоря, она и в лицо его плохо помнила. Глаза у него были, кажется, миндалевидные, а перед отъездом он отрастил бородку, вероятно, чтобы слишком нежное лицо его выглядело посолиднее. Он был, без сомнения, блондин, ведь в деревянном позолоченном медальоне, первом и единственном подарке, который она получила от Жиля, хранилась одна светлая прядь. Дар оказался и последним. Думая об этом, она тоже ничего не чувствовала, однако делала то единственное, что могла делать: плакала о нём, так и не зная, любила ли его когда-нибудь. Всю ночь, с того мгновения, когда погас последний факел в замке, и до первого луча утренней зари и первого петушиного крика на птичьем дворе, она оплакивала его, орошая слезами подушку, кусая кулаки, впиваясь ногтями в нежную плоть предплечья, чтобы не закричать, чтобы не разбудить никого, она оплакивала его так, будто он был её супругом, а она – его вдовой. Хотя бы этим могла она воздать ему и его памяти за краткие дни, когда они вместе мечтали о будущем, не зная ещё, до чего оно шатко. А потом Жиль отправился воевать. Красный матерчатый крест был нашит на плече его походного плаща, он клялся искупить все грехи прежде, чем взойдет с нею на супружеское ложе.

Когда няня рано утром пришла собирать её в первое путешествие в замок Суйер – первую длительную и дальнюю отлучку из родного дома – Аэлис была уже умыта и одета: волосы заплетены в длинную косу, туника из толстой шерстяной ткани облегала фигуру, плащ покрывал плечи, ботинки были тщательно зашнурованы, в кожаную дорожную сумку уложено всё необходимое. Они обнялись. По глазам крепкой коренастой крестьянки было видно, что ей многое хочется сказать. Однако она не произнесла ни слова. Молча спустились они к конюшне, где дожидались остальные путники, Л’Аршёвек ещё клевал носом, зевал во весь рот и после каждого зевка откусывал громадный кусок хлеба, её отец и Озэр хмурились и тихо переговаривались. Оба поклонились, увидев её, а Луи помахал ей горбушкой и что-то промычал набитым ртом. Николь прищёлкнула языком в знак недовольства дурными манерами рыцаря и оставила Аэлис на попечение оруженосцев и стремянных, которые уже вели дорожную клячу-першерона для неё и destrier, боевых коней в доспехах, для мужчин. Ванблан, на котором обычно ездила Аэлис, отличный скакун южных кровей, на этот раз оставался на конюшне. Путь до Суйера был не дальний, но трудный, приходилось ехать оврагами, через поля и заросли, по разбитым древнеримским дорогам, по узким лесным тропам, перебираться через тихие прозрачные ручейки, прячущиеся в траве и незаметные, как вены задремавшего чудовища, так что кони, неожиданно попадая в них копытом, могли поскользнуться. Аэлис, вообщето, была уверена, что Ванблан и тут бы не оплошал, но не хотела подвергать его ненужному испытанию, хотя и знала, что ей будет недоставать его компании. Пережитое прошлой ночью, осталось позади. Сегодня будущее виделось ей простым и кратким: предстоял день пути, и все волнения были связаны только с предстоящим путешествием.

Когда они подъехали к воротам замка, крестьяне, тащившие на базар, который каждую среду организовывался во дворе замка, тяжёлые мешки, полные зерна, сыров и хлеба, замерли в восхищении перед величием господ, на благо которых трудились. Аэлис покраснела, сама не зная, почему, при виде чумазых физиономий с горящими любопытными глазами, при виде тел, прикрытых рубищами и грубо обработанными шкурами, небрежно подпоясанными верёвками, при виде грязных ног, плетущихся по дороге, не достойной того, чтобы на неё ступали копыта Ванблана. Кавалькада приблизилась к дощатому мосту через реку, стоявшему на каменных опорах. Стражник, огромный детина, задумчиво грыз яблоко. Увидев путников, он встрепенулся, вскочил, схватившись разом за кожаную суму, болтавшуюся у него на поясе, и за дубинку, лежавшую рядом, и уже открыл рот, чтобы затребовать пошлину за проезд по мосту с четверых всадников, но заметив герб Сент-Нуара, замер в глубоком поклоне. Филипп достал несколько провансальских денье из кошелька и кинул их стражнику. За холмами, поросшими частым лесом, в одном дне пути по старой римской дороге, известной теперь под именем пути Святого Иакова, лежала цель их поездки. Уже довольно давно слышен был только ритмичный стук копыт об изъеденные временем, покрытые глиной и поросшие травой плиты. Озэр скакал впереди, обнажив меч. Отец Аэлис ехал вторым, сама она – следом за ним, а Луи замыкал колонну.

– Ну и каков ваш приговор, сеньора?

– Не понимаю вас, Аршёвек, – Аэлис очнулась от задумчивости, едва ли не благодарная рыцарю за то, что он отвлёк её от мыслей.

– Мы миновали большую часть земель вашего отца и нашего покровителя и приближаемся к тем местам, которых вы, если не ошибаюсь, ещё не видели.

– Так что же?

– Вот и я спрашиваю: так что же? Разве вы не заметили в небе облаков необычной формы или деревьев, которых не встретишь в полях Сент-Нуара, а разве вода здесь журчит не громче? Ведь она ближе к своей конечной цели, к морю. Госпожа моя! Да ведь в этих краях даже монахи одеваются в иные цвета, чем отец Мартен… Хотя, честно сказать, небогатое облачение нашего святого отца приобрело с годами такой неопределённый буроватый оттенок, что ни обитатели Клюни, ни монахи Клерво не смогли бы с точностью определить, к тем он принадлежит или к этим.

– Вы совсем запутали меня своими словесами: они бредут такой тесной толпой и так прочно между собой скованы, что лучший нормандский кузнец был бы не в силах оторвать одно от другого, чтобы докопаться до смысла, – Аэлис одарила рыцаря самым наивным взором. – Разве не все эти славные мужи принадлежат к одной и той же Святой Церкви?

– Ах, госпожа, это в самом деле интересный вопрос. Не знаю, к одной ли Церкви они принадлежат, но, сказать по чести, никакие они не мужи, ведь послушание и молитвы занимают весь их ум и весь их… – Луи Л’Аршёвек оборвал свой монолог на полуслове и стал внимательно изучать спокойное с виду лицо своей собеседницы. Слишком сильно изогнутые, как бы с ироничным вызовом, брови, подтвердили его подозрения. Воистину, самообладанию этой девчушки можно было позавидовать. Не зря она носила имя Сент-Нуар. Он откашлялся и произнёс, не скрывая лукавства:

– Ваш падре, возможно, не понимает сам, какого цвета его облачение, но в том, как воспитывать своих подопечных, он, без сомнения, разбирается, госпожа моя.

– Знаете что, рыцарь мой? Кажется, я начинаю осознавать, в чём разница, о которой вы только что говорили. Есть нечто исключительное в этой местности: здесь все архиепископы каким-то чудом становятся воздержанными на язык.

Рыцарь от души рассмеялся и изобразил намёк на поклон. Озэр обернулся на шум, но тут же снова сосредоточился на дороге. Редко приходилось Аэлис видеть его таким угрюмым. И его, и отца. Ни один из них рта не раскрыл с тех пор, как они покинули пределы Сент-Нуара, оказавшись вне защиты его гарнизона. Повсюду было полно грабителей и разрозненных групп, отколовшихся от армий наёмников, опустошавших этот край в то время, как в недалёком прошлом король Генрих вёл ожесточённую борьбу против могущественных графов и баронов Анжу и Блуа. Теперь же, когда старый король заранее раздал наследство троим алчным сыновьям, ради умиротворения одаривая их землями и титулами, когда брачные союзы объединили бывших врагов, жизнь, казалось, вошла в мирное русло. Однако воины, брошенные своими начальниками, те, кому не было никакой выгоды в возделанных полях и богатых урожаях, и кто мог рассчитывать только на верный меч, продолжали нападать на замки своих прежних противников, унося в качестве трофеев монеты, мешки зерна и уводя пленных.

Аэлис, любуясь дикой красотой пейзажа, почти забыла о снедавшей её тревоге. Л’Аршёвек был прав: трава по краям дороги росла высокая, с крепкими и мощными стеблями, аромат колокольчиков и других лесных цветов, нежный и стойкий, будто укачивал её в спокойных объятиях. Но вот зазолотились поля, обещая обильную жатву, показалось деревянное колесо водяной мельницы, а это означало, что недалеко монастырь, где путники собирались заночевать перед последним, самым коротким отрезком пути к Суйеру. Древнеримская дорога, выложенная плитами, закончилась, так что теперь они ехали по узкой тропе среди леса Мон-Фруа, давшего имя монастырю. Аэлис не могла разглядеть ничего, кроме сплошных серых стволов в водопадах жёлтой, бордовой и тёмно-зелёной листвы, скрывавших от неё тайны леса. Ей вдруг захотелось направить коня к этой мрачной и безжизненной границе лесного царства, которое будто шептало ей на ухо, что она должна это сделать. Она помотала головой, медальон качнулся и мягко стукнул её в грудь, тихо напомнив, что надо ехать вперёд. Она вспомнила о том, как обеспокоен отец, вечно пекущийся о будущем семьи. Что-то неопределимое промелькнуло в её голове, какая-то мгновенная мысль, связанная с Жилем, с его медальоном, с рухнувшими планами, с разбитой жизнью, не с жизнью старшей и единственной дочери Сент-Нуарского патриарха, а с её жизнью, с жизнью Аэлис. Последний вздох лесного ветра прозвучал как прощание, ей показалось, что таинственные лесные духи прошептали её имя.

Долина Мон-Фруа³ оправдывала своё название. Стоило лошадям ступить на широкую дорогу, ведущую к воротам монастыря цистерцианцев, основанного аббатом Робертом, учеником знаменитейшего члена ордена Бернарда Клервоского, как навстречу им дунул холодный ветер. За величавыми дубами и кедрами показались стены, сложенные из светло-серого камня; с молчаливым достоинством возвышались башни монастырской колокольни. Деревянные створки были закрыты, дверной молоток отозвался сухим стуком, когда Озэр трижды ударил им в ворота. Новиций в белом наплечнике поспешно вышел им навстречу из узкой боковой двери. Озэр объявил:

– Филипп Сент-Нуарский и его спутники просят пристанища и защиты у аббата вашего монастыря.

Юноша энергично кивнул и побежал отпирать ворота. Несколько мирских братьев, работавших на огородах около главного здания, на мгновение подняли головы, заметив лошадей и всадников. Как только всадники спешились, двое новициев подошли, чтобы отвести лошадей в маленькую конюшню рядом с трапезной и кухнями. Один из них, самый молодой, покраснел, увидев Аэлис, но тут же отвернулся и занялся своим делом.

Главное внимание строители монастыря уделили возведению церкви и крытой галереи внутреннего двора, немало приложили они старания и при постройке зала капитула и мест уединения и размышления для членов конгрегации, да иначе и быть не могло: благородные цистерцианцы, прибывшие в Мон-Фруа для молитв и духовных трудов, мало времени уделяли мудрёным хозяйственным вопросам. Так что, хотя аббат-основатель располагал бесценными наставлениями почтенного главы ордена, процветание пришло только с избранием второго, нынешнего аббата, Гюга Марсийского, принявшего бразды правления и взявшегося за дело с жаром, подобным тому, что владел им в 1146 году, когда, будучи всего лишь 18 лет от роду, он призывал к крестовому походу против неверных и, не удовольствовавшись этим, сам в конце концов взошёл на корабль, взявший курс на Иерусалим. К счастью, те дни и тот неудачный поход, принёсший столько смертей и унижения христианским рыцарям, остались позади, и теперь под рукой Гюга монастырь переживал редкую пору благоденствия. После долгих лет междоусобной борьбы здешние земли в кои-то веки вкушали мир, и ни один сеньор не посягал на имущество ордена ни из нужды, ни ради наживы. Аббат употребил весь свой такт, ловкость и связи на то, чтобы обеспечить себе благодатный мир. Время от времени какая-нибудь партия отправленного на продажу товара загадочно исчезала или отряд рыцарей являлся и требовал десять мешков зерна или месячную выручку от аренды мельницы. Но это случалось всё реже, зато число мирских братьев, работавших на аббатство, за последние годы значительно выросло. Пришлось построить ещё одну трапезную, дормиторий и кухню для мирских братьев. А год назад появился и скрипторий, где те немногие, кто владел искусством иллюминирования рукописей, усердно переписывали фолианты, присланные на время из библиотек других монастырей ордена. Даже прошёл слух о возможном приезде в скромную обитель епископа Шартрского. Зная непредсказуемый нрав юного Гильома Белорукого, брата графа Шампанского, аббат гадал, радоваться ему или тревожиться. Однако и для огорчений были поводы: в последнее время местные молодые люди из тех, что не могли найти себе занятия, отправлялись в Компостелу или в Иерусалим вместо того, чтобы стучаться в ворота его аббатства с тем, чтобы принять духовный сан. Другие покидали Мон-Фруа и селились под защитой стен Шартра, Руана, Тура или Реймса. Времена менялись, без сомнения. Мощности водяной мельницы, которую строили без особой надежды, подчиняясь указаниям наставников из аббатства Клервоского, хватало, и даже с избытком, чтобы молоть зерно окрестных полей. Отец Гюг вёл переговоры с несколькими крестьянами и торговцами на ярмарках в Шампани, предлагая им пользоваться мельницей. За плату, разумеется. Он с удовольствием помассировал себе ногу. Одуряющий жар пустынь, окружавших Гроб Господень, не оставил у него по себе иной памяти, кроме лёгкой хромоты. Однако увечье оказалось весьма полезным приобретением: собеседники часто обманывались и недооценивали несчастного калеку или просто жалели его, так что переговоры вели не слишком бдительно, зачастую проявляли необдуманную щедрость, с чем добрый аббат и поздравлял себя. Хотя не все совершали подобную ошибку. Сент-Нуар взглянул на аббата с лукавой улыбкой и воскликнул:

– Мой славный аббат! С каждым моим посещением сего святого места я замечаю всё новые постройки, а ваше маленькое войско мирских братьев неизменно растёт. Так что и спрашивать не стану, как у вас идут дела. Не нужно особой проницательности, чтобы заметить: Мон-Фруа – богатая община…

– Ну что вы, что вы! – аббат сделал протестующий жест. – Мы, слуги Божьи, любим селиться, как вам известно, вдалеке от людских троп. Там где царит молитвенная тишина, не место богатству. Нам лишь бы поддержать своё существование. – Хотя на лице Сент-Нуара, пока он слушал аббата, не отразилось ничего, кроме глубочайшего почтения, аббат не обманывался на его счёт. Старый лис из замка Сент-Нуар был когда-то его головной болью. Теперь-то они могли сесть вместе за стол и выпить вина из монастырских подвалов. Аббат повторил: – Лишь бы выжить.

– Как всем нам, Гюг, как всем нам, – поспешно отозвался Филипп.

– Да. Ведь все мы дети Божьи.

Они надолго замолчали, пока мирские братья суетились вокруг стола, поднося хлеб и сыр. Вино и свежую воду аббат уже подал гостям. Бокалы были резного дерева, а пища – самая простая. Оба знали, что богатый монастырь мог позволить себе предложить и более роскошное угощение. Однако этот обед в какой-то мере представлял собою ритуальное действо: демонстрацию аскетизма. Аббат не намерен был щеголять клюнийской роскошью. Пусть ею упиваются монахи, носящие чёрное облачение, отступившие от строгих правил бенедиктинского ордена. Наконец двое мужчин остались наедине.

– До вас, должно быть, уже дошли печальные вести из Суйера, – сказал Филипп, сделав большой глоток вина, слишком щедро на его вкус разбавленного водой.

– Печаль переполнила мою грудь, когда мне об этом сообщили, – ответил аббат и добавил в раздумье, – Его чистая душа, без сомнения, нашла путь к вратам вечного покоя. Мне выпала честь быть наставником и исповедником несчастного юноши.

– Воистину несчастного. Нет большего несчастья, чем умереть, оставив за собой шлейф скорби и упрёков, – произнёс Филипп, нахмурившись.

– Ваши слова суровы, господин мой, – сказал аббат с мягким укором.

– Но разве иных слов и мыслей можно было ожидать от меня? Вам лучше, чем кому бы то ни было, известно, как бесконечные междоусобицы опустошили наши земли и обездолили наши семьи. Нам вечно не везло. – Он горестно покачал головой. – Не нашлось могущественного сеньора, графа или архиепископа, способного принести на нашу землю длительный мир. Никто не взял на себя заботы о наших несчастных краях, однако, хотя мы не богаты ни виноградниками, ни пшеницей, ни железом, ни солью, все хотели захватить нас, ведь мы оборонительный бастион между теми и этими. Мы прокляты, ибо вечно оказываемся между двух огней. И при том расположены далеко от портов, ярмарок и торговых путей… Нам досталась одна лишь роль – роль пешек в жестоких играх могущественных сеньоров, а тут ещё то и дело являются сборщики податей: мол, старый король Генрих нуждается в деньгах на оплату войска, чтобы в очередной раз сразиться со своими сыновьями, или граф Блуаский собрался выстроить новый замок на границе с Нормандией, или пришло время защищать в очередной раз Гроб Господень, и мы вытрясаем мошну, не зная, наполнится ли она вновь. Вот и всё. Слава Богу, с тех пор, как прекратилась явная вражда, и все стороны сумели, если не разрешить свои разногласия, то, по крайней мере, встать выше их, мы в конце концов дождались покоя. Ещё десять лет назад мне и в голову бы не пришло вывезти дочь за пределы семейных владений, да и вы не решились бы принять меня под своим кровом. И вот эта смерть… Накануне заключения прочного союза – результата тяжких переговоров, жизненно необходимого моей семье. Столько усилий впустую. И как это угораздило глупого мальчишку погибнуть в самое неподходящее время!

– Вы богохульствуете, Филипп, – сказал аббат с искренним чувством. – Жиль Суйерский погиб по Божьей воле, а её следует уважать. Но признаюсь, ваша досада придаёт мне уверенности. Ведь всё, что вы сказали, – доказательство горячего стремления к миру.

– У меня давно пропала охота завоёвывать чужие земли, – Сент-Нуар поднял глаза на своего собеседника. Аббат был смугл, ярко-голубые глаза придавали его лицу одновременно нечто ангельское и слегка пугающее. Старый рыцарь вздохнул, как будто сбрасывая с плеч тяжёлый груз. – Теперь мне бы только уйти с миром и спокойной совестью. Единственное, к чему я стремлюсь, – безопасность родных.

– Это делает вам честь, – сказал Гюг. – Дом Господень всегда готов выслушать кающихся и дать им приют и утешение.

– Истинно так, аббат, и когда придёт для меня день покаяния, я обращусь к вам. Пока же, – продолжил Филипп, – мне следует сосредоточиться на других делах, весьма далёких, как вам известно, от вопросов веры.

Аббат промолчал. Только прикрыл глаза, ожидая продолжения.

– Гюг, – в голосе Филиппа звучало почтение, которое испытывают лишь к самым старым и заслуженным противникам, – что с нами будет? Суйер рассказал вам, что он задумал? Во имя всех стычек, в которых я пролил кровь ваших монахов, прошу вас ответить честно.

Монах встал и, подойдя к очагу, произнёс тихим, но твёрдым голосом: