Во второй половине дня экипажи военного флота и торговых судов, пришвартованных в порту, обычно совершали набег на бульвар Рамбла, мечтая утолить разнообразные желания. Учитывая спрос, подтягивалось и предложение: на углу занимал позиции эскадрон продажных женщин. Выглядели дамы не лучшим образом, а точнее, как заезженные клячи, чей вид мог мгновенно остудить пыл самого неразборчивого мужчины. Я с брезгливой жалостью освидетельствовал обтянутые узкими юбками синюшные варикозные ноги, на которые было больно смотреть, и увядшие лица. Весь их облик свидетельствовал о том, что поезд прибыл на конечную станцию, абсолютно никому уже не внушая игривых мыслей. Я решил, что столь неаппетитная наживка сгодится только для моряков, проплававших в открытом море много месяцев. Однако, к моему изумлению, хромой удостоил вниманием парочку этих нимф, траченных временем и начисто забывших о цветении весны, и принялся охотно с ними любезничать, словно они были красотками первоклассного кабаре.
– Давай, дружочек, я обниму тебя, и ты сразу помолодеешь лет на двадцать, – расслышал я слова сирены, годившейся в бабушки писарю Освальдо.
«Твое объятие его убьет», – подумал я. Незнакомец благоразумно отклонил предложение.
– Не теперь, красавица, – отозвался он и двинулся в глубь квартала Раваль.
Мы прошли вперед еще метров сто, потом он сбавил шаг, притормозив у тесного темного портала напротив пансиона «Европа». Старик исчез за входной дверью, и, выждав полминуты, я последовал за ним.
Переступив порог, я очутился у подножия сумрачной лестницы, терявшейся в недрах дома. Зловонная сырость наполняла помещение, указывая на явные проблемы с канализацией. Здание напоминало корабль, накренившийся на левый борт и готовый в любой миг затонуть в пучине катакомб Раваля. К стене вестибюля прилепилось нечто вроде каморки консьержа. Неопрятный тип с торчавшей изо рта зубочисткой, в майке с подтяжками, коротал время в ней в компании с транзистором, настроенным на радиостанцию, вещавшую о корриде. Портье обратил на меня вопросительный и довольно неприветливый взгляд.
– Вы пришли один? – уточнил он с недоумением.
Не требовалось большого ума, чтобы сообразить, что я забрел в доходный дом, где меблированные комнаты сдаются на час. Необычным в моем появлении было лишь то, что я пришел не под ручку с Венерой из дряхлого патруля на углу.
– Если хотите, я пришлю вам девочку, – предложил портье, доставая упакованное полотенце, брусок мыла и предмет, который я опознал как резинку или похожее средство профилактики in extremis[8].
– На самом деле я только хотел спросить, – начал я.
Портье закатил глаза.
– Двадцать песет за полчаса – и резвая кобылка в вашем распоряжении.
– Соблазнительно. Может, как-нибудь в другой раз. Все, что я хотел узнать, это не поднимался ли наверх минуты две назад один сеньор. В преклонном возрасте, не в лучшей форме. Он пришел один. Без кобылки.
Портье нахмурился. По его лицу я понял, что он мгновенно разжаловал меня из клиентов в назойливые приставалы.
– Никого я не видел. Иди отсюда, уматывай, пока я не позвал Торнета.
Нетрудно было догадаться, что этот Торнет гостеприимством не отличался. Я выложил на стойку свои последние деньги и дружелюбно улыбнулся консьержу. Купюра исчезла в одну секунду, словно была насекомым, а пальцы опытного наперсточника – языком хамелеона. Только ее и видели.
– Что вас интересует?
– Упомянутый сеньор живет здесь?
– Он снял комнату неделю назад.
– Вам известно его имя?
– Он заплатил за месяц вперед, так что я его не расспрашивал.
– Вы знаете, откуда он прибыл и чем занимается?
– У нас не исповедальня. Людям, которые приходят сюда поразвлечься, мы не задаем вопросов. А этот даже не развлекается. Может, он утешается фантазиями.
Я обдумал ситуацию.
– Время от времени старик ненадолго выходит, а после прогулки возвращается. Иногда он просит прислать ему в комнату бутылку вина, хлеб и немного меда. Больше мне нечего добавить. Он хорошо платит и молчит как рыба.
– Вы уверены, что не произносилось никаких имен?
Портье отрицательно качнул головой.
– Ладно. Спасибо, извините за беспокойство.
Я собрался уходить, когда портье снова подал голос.
– Ромеро, – промолвил он.
– Простите?
– Мне показалось, он назвался Ромеро или как-то так…
– Ромеро де Торрес?
– Точно.
– Фермин Ромеро де Торрес? – недоверчиво повторил я.
– Именно. До войны вроде был тореро, которого так звали? – неуверенно проговорил портье. – То-то мне почудилось, что я это имя где-то слышал…
Я возвращался в книжный магазин, пребывая в куда большем смятении, чем до того, как покинул его. Писарь Освальдо приветливо помахал мне рукой, когда я проходил мимо дворца вице-королевы.
– Повезло? – спросил он.
Я удрученно покачал головой.
– Попробуйте побеседовать с Луисито. Возможно, он вспомнит что-то полезное.
Я послушался совета и приблизился к будке Луисито. Молодой человек в тот момент чистил свою коллекцию перышек. Заметив меня, он улыбнулся и предложил сесть.
– Что желаете написать? Любовь или работа?
– Меня прислал ваш коллега Освальдо.
– Наш учитель, – изрек Луисито, которому не было еще, наверное, и двадцати пяти. – Великий ученый, которого мир не оценил по заслугам. И потому он тут, на улице, служит словом невежеству.
– Освальдо обмолвился, что однажды вы выполняли заказ пожилого сеньора, хромого и сильно искалеченного. У него нет одной кисти руки и не хватает нескольких пальцев на другой.
– Я его помню. Одноруких я всегда запоминаю. Из-за Сервантеса, как вы понимаете.
– Конечно. А не могли бы вы сказать, какое дело привело его к вам?
Луисито заерзал на стуле, расстроенный оборотом, который принимал наш разговор.
– Послушайте, у нас тут все равно что исповедальня. Неразглашение тайны и профессиональная этика – прежде всего.
– Я понимаю. Но дело очень серьезное, так уж вышло.
– Насколько серьезное?
– Достаточно. Под угрозой благополучие очень дорогих для меня людей.
– Да, но…
Луисито вытянул шею и постарался поймать взгляд Освальдо, сидевшего на противоположной стороне улицы. Я заметил, как тот кивнул, и Луисито расслабился.
– Сеньор принес письмо и хотел, чтобы его переписали набело, хорошим почерком, поскольку с его руками…
– И в том письме говорилось…
– Я почти не помню содержание, ведь мы каждый день составляем множество писем…
– Напрягитесь, Луисито. Ради наследия Сервантеса.
– Рискуя перепутать его письмо с заказом другого клиента, осмелюсь все же предположить, что речь шла о крупной сумме денег. Увечный сеньор намеревался получить или вернуть состояние или что-то в этом духе. И еще упоминался какой-то ключ.
– Ключ?
– Верно. Но не уточнялось, какой именно ключ – гаечный, скрипичный или от дверного замка.
Луисито улыбнулся, довольный, что подвернулся повод блеснуть остроумием, да и просто поболтать.
– Больше ничего не помните?
Луисито облизнул губы и впал в задумчивость.
– Он сказал, что, по его мнению, город сильно изменился.
– Изменился в каком смысле?
– Не знаю. Изменился. На улицах больше нет трупов.
– Трупы на улицах? Он так и сказал?
– Если память меня не подводит…
Я поблагодарил Луисито за информацию и прибавил шаг, втайне надеясь, что мне повезет добраться до букинистической лавки раньше, чем отец вернется из похода и обнаружит мое отсутствие. Табличка «Закрыто» все еще висела на двери. Я открыл магазин, снял табличку и чинно встал за прилавок, нисколько не сомневаясь, что ни один покупатель даже не приближался к витрине нашей лавочки за те сорок пять минут, что я бегал по городу.
Работы у меня не оказалось, и от праздности я принялся раздумывать, как теперь поступить с романом «Граф Монте-Кристо» и каким образом завести о нем речь с Фермином, когда тот явится в лавку. Мне не хотелось волновать его понапрасну, если дело того не заслуживало, но визит незнакомца и мои бесплодные попытки выяснить, что он замышлял, не давали мне покоя. В иной ситуации я выложил бы другу правду как на духу, без всяких уверток. Однако в данном случае интуиция подсказывала, что следует действовать чрезвычайно деликатно. В последнее время Фермин заметно приуныл, неизменно пребывая в скверном расположении духа. Я же, в свою очередь, изо всех сил пытался поднять ему настроение неуклюжими шутками, хотя мне ни разу не удалось развеселить его.
– Фермин, не оставляйте столько пыли на книгах, иначе скоро начнут говорить, что вместо «розовой» беллетристики я предлагаю «черную», – говорил ему я, намекая на романы в жанре «нуар». Так стали называть детективную литературу о преступлении и наказании, которая в некачественных переводах просачивалась к нам по капле из-за границы.
У Фермина мои жалкие потуги сострить не вызывали даже сострадательной улыбки, и в ответ он не упускал случая произнести очередную апологию скорби и мерзости бытия.
– В будущем все романы окрасятся в черный цвет. Поскольку от второй половины нынешнего кровожадного века так и несет ложью и преступлением, если использовать это слово в качестве эвфемизма. И дух фальши, несомненно, станет главным лейтмотивом конца столетия, – заявлял он.
«Ну, начинается, – думал обычно я. – Апокалипсис в пророчестве Св. Фермина Ромеро де Торреса».
– Напрасно вы так, Фермин. Вам следует чаще бывать на солнце. Вы увидите мир другими глазами, так как витамин D укрепляет веру в будущее.
– Так и выходит, что какая-нибудь тоскливая книжонка стихов одного из выкормышей Франко подается как шедевр мировой литературы, хотя ее не сбудут с рук ни в одном книжном магазине дальше Мостолеса[9], – продолжал он.
В минуты, когда Фермин предавался пессимизму, лучше было не давать ему новой пищи для размышлений.
– А знаете, Даниель, порой мне кажется, что Дарвин ошибся. На самом деле человек произошел от свиньи, так как в восьми из десяти гоминидов[10] сидит свиная колбаса, дожидаясь своего звездного часа, – философствовал он.
– Фермин, мне нравится больше, когда вы проповедуете гуманизм и склонны во всем искать положительную сторону. Как тогда, помните, когда вы сказали, что у человека в глубине души нет зла, им просто владеет страх.
– Наверное, я был не в себе. Ужасная глупость.
Весельчак Фермин, о котором я вспоминал с удовольствием, внезапно исчез, а его место занял человек, истерзанный бедами и заботами, которыми он не желал ни с кем делиться. Порой, когда Фермин думал, что его никто не видит, он буквально съеживался на глазах, словно его душу и сердце точила неизбывная тоска. Фермин исхудал так, что от него остались только кожа да кости, и его болезненный вид начал внушать серьезные опасения. Я пытался потолковать с ним, но он категорически отрицал, что тому есть какая-то причина, и вываливал целый ворох немыслимых объяснений.
– Не о чем и говорить, Даниель. Просто все дело в том, что всякий раз, когда «Барса» продувает в чемпионате страны, у меня падает давление. Кусочек ламанчского сыра[11], и я снова здоров как бык.
– Точно? Вы ведь в жизни не ходили на футбол.
– Это вам так кажется. Мы с Кубалой[12] практически выросли вместе.
– Но я же вижу, что вы превратились в мощи. Вы либо больны, либо совершенно о себе не заботитесь.
В ответ он продемонстрировал мне бицепсы величиной с крупный булыжник и широко улыбнулся, как будто торговал вразнос зубным порошком.
– Вы только пощупайте. Закаленная сталь, тверже меча Сида[13].
Отец связывал неважный вид Фермина с его переживаниями из-за свадьбы и всего того, что это событие влечет за собой, включая братание с клиром и поиски ресторана или закусочной, чтобы устроить банкет. Однако я подозревал, что причина его уныния и скверного самочувствия имеет более глубокие корни. Поэтому теперь меня одолевали сомнения, как поступить: рассказать ли Фермину сразу об утреннем происшествии и передать подарок незнакомца или дождаться более благоприятного момента? Как раз когда я размышлял на эту тему, Фермин появился в дверях со столь постной миной, с какой не стыдно было бы поприсутствовать и на панихиде. Заметив меня, он выдавил улыбку и вскинул руку, словно салютуя мне шпагой.
– Рад вас видеть, Фермин. Я думал, вы уже не придете.
– Я шел мимо лавочки часовщика, и дон Федерико позабавил меня нелепой сплетней. Будто бы сеньор Семпере был замечен сегодня утром на улице Пуэртаферриса, вид он имел интригующий, а его курс и конечный пункт остались неизвестны. Дон Федерико и эта дура Мерседитас интересовались у меня, не завел ли сеньор Семпере подружку, что теперь стало модно среди здешних торговцев, и не из шансонеток ли девица, так как в интрижке с певичкой находят особый шик.
– А вы? Что вы ответили?
– Я ответил, что ваш достопочтенный отец, будучи примерным вдовцом, возвратился в состояние первородной невинности. Сей факт, бесспорно, представляет огромный интерес для научного сообщества, а ваш батюшка заслуживает того, чтобы в архиепископстве начали собирать документы для его ускоренной канонизации. Личную жизнь сеньора Семпере не обсуждаю ни с родными, ни с чужими, потому как она никого не касается, кроме него самого. А тем, кто попытается подъехать ко мне с базарными разговорами, я надаю оплеух – и дело с концом.
– Вы человек старой закалки, Фермин.
– Ваш отец – вот кто человек старой закалки, Даниель. Правда, между нами, если быть откровенным, ему не повредило бы гульнуть разочек-другой. Торговля у нас идет ни шатко ни валко. Так, спрашивается, зачем ему целыми днями сидеть в четырех стенах в подсобке в обнимку с египетской «Книгой мертвых»?
– Это бухгалтерская книга, – поправил я.
О проекте
О подписке