Цитаты из книги «Тень ветра»

Фермин протянул мне дымящуюся чашку и смущенно улыбнулся. Какая-то мысль явно не давала ему покоя. – Я могу задать вам вопрос личного характера, Даниель? – Разумеется. – Только умоляю ответить на него со всей откровенностью, – сказал он и откашлялся. – Как вы считаете, я мог бы стать отцом? Должно быть, на моем лице отразилось такое замешательство, что он тут же поторопился добавить: – Я не имею в виду биологическое отцовство, пусть с виду я и кажусь тщедушным и худосочным, провидению было угодно наградить меня необычайной мужской потенцией и силой боевого быка из Миуры. Я говорю о другом типе отцовства. Смог бы я быть хорошим отцом, понимаете? – Хорошим отцом? – Ну да, как ваш, например. Человек с головой, сердцем и душой. Тот, кто способен слушать, направлять и уважать свое чадо, а не душить в нем собственные недостатки. Тот, кого сын будет любить не только за то, что он – его отец, а еще и восхищаться им как человеком. Тем, на кого он будет равняться, стремиться всегда и во всем на него походить. – Почему вы спрашиваете об этом меня, Фермин? Я думал, вы не верите в брак, семью и прочие вещи. Ярмо и все такое, помните? Фермин кивнул: – На самом деле это для дилетантов. Брак и семья будут тем, что мы сами из них сделаем. А без этого они превращаются в хлев, полный лицемерия. Хлам и пустое словоблудие, ничего более. Но если есть истинная любовь, не та, о какой кричат на всех углах, а любовь, которую надо уметь доказывать и проявлять… – Вас просто не узнать, Фермин. – Да, я другой человек. Благодаря Бернарде мне захотелось стать лучше, чем я есть. – Почему это? – Чтобы быть ее достойным. Вам этого сейчас не понять, потому что вы слишком молоды. Но со временем вы заметите

Вам удалось ее обнять? – Нет. – Добрый признак. Никогда не доверяйте тем, кто охотно позволяет себя лапать на первом же свидании. Но тем более остерегайтесь тех, кому для этого требуется разрешение священника. Самые лакомые кусочки ветчины – простите за грубое сравнение – всегда посредине. Ну, если, конечно, подвернулась возможность, не будьте ханжой и пользуйтесь случаем. Однако если ищете серьезных отношений, как, например, я с моей Бернардой, запомните это золотое правило. – У вас все так серьезно? – Более чем. У нас духовная связь. А как у вас с этой красоткой Беатрис? То, что она пальчики оближешь, сразу бросается в глаза, но суть вопроса вот в чем: она из тех, в кого влюбляешься, или из тех, кто пленяет, пробуждая наши природные инстинкты? – Понятия не имею, – сказал я. – По-моему, и то и другое. – Смотрите, Даниель, тут все просто. Это как с несварением желудка. Чувствуете что-нибудь здесь, в самой середине? Ну, как если бы проглотили кирпич? Или же ощущаете только общий жар? – Скорее, похоже на кирпич, – сказал я, впрочем, ощущая и некоторый жар тоже. – Ну, значит, дело серьезное, берегитесь. Присядьте-ка, а я заварю вам липовый цвет. Мы уселись за стол в подсобке, окруженные сотнями книг и тишиной. Город спал, и наша лавка казалась дрейфующим кораблем в океане тьмы и покоя.

Я подождал, пока Беа зайдет в парадное, и пошел прочь, оборачиваясь на каждом шагу. Меня вдруг охватила странная, абсурдная уверенность в том, что все возможно, мне казалось, будто даже эти пустынные улицы и враждебный ледяной ветер излучают надежду. Дойдя до площади Каталонии, я заметил, что огромная стая голубей собралась в самом ее центре. Стая казалась огромным покрывалом из белых крыльев, покачивающимся на ветру. Я уже хотел обойти их, но в тот же момент понял, что голуби уступают мне дорогу. При этом ни один не поднялся в воздух. Я осторожно стал пробираться между ними, а птицы расступались под моими ногами и снова смыкались за мной. Дойдя до центра площади, я услышал звон колоколов собора, отбивающих полночь. Я на мгновение остановился, со всех сторон окруженный океаном серебристых птиц, и подумал, что сегодня был самый странный и самый чудесный день моей жизни.

Я очень хорошо знал этот взгляд: именно так тысячу раз смотрел на меня отец, словно спрашивая, сознаю ли я, что творю. Последние часы пролетели для меня будто в другом измерении. Это был волшебный мир прикосновений и взглядов, которые я не понимал, но которые повергали в небытие рассудок и стыд. И сейчас, когда мы возвращались в реальность, как обычно подстерегавшую нас в сумерках улиц и кварталов, колдовство постепенно рассеивалось, оставляя после себя лишь болезненное желание и беспокойство, которому не было названия.

жадностью набросился на еду. Беа не попробовала ни кусочка. Обхватив обеими руками дымящуюся чашку, она, улыбаясь, наблюдала за мной со смесью любопытства и удивления.

Вскоре принесли кофе и картошку, и я, не думая о приличиях, с

Мы зашли в старое кафе рядом с театром Полиорама. Сев за столик возле окна, заказали бутерброды с ветчиной и кофе с молоком, чтобы согреться. Спустя некоторое время официант, тщедушный тип с гримасой хромого беса на лице, подошел к нам с видом важного лица, находящегося на официальном визите: – Это вы закаывали бутерброы с вечино? Мы дружно кивнули. – Очен жаль, но я выужден сообщить вас от имей руковоства, что не остало ни ломтя вечины. Моу преложить вам свиную коубасу нехкольких сортов, тефтели, жаакое. Все самое свежее, певый сор. Есь ще сардины, это на случай, ехли вы не можете есь мясо по релииозным убеждениям. Ведь седня пятница… – Мне только кофе с молоком, больше ничего не надо, спасибо, – ответила Беа. Я умирал с голоду. – Принесите нам две порции картофеля фри под майонезом, – сказал я. – И не забудьте хлеб, пожалуйста.

Мы вышли из университета под небом, истерзанным воспаленными ссадинами. Шли бесцельно, сами не зная куда, скорее чтобы привыкнуть к шагам друг друга, стараясь говорить на единственную тему, которая нас сближала

Слова и поступки, которыми мы раним сердце ребенка, из-за жестокости или по неведению, проникают глубоко в его душу и обосновываются там навсегда, чтобы потом, в будущем, рано или поздно

Что-то мне подсказывало, что чашка кофе с молоком – весь ее обед, и я вновь отказался. Нурия направилась в угол комнаты, где стояла маленькая электрическая плитка. – Располагайтесь поудобнее, – сказала она, повернувшись ко мне спиной. Я оглянулся вокруг, прикидывая, как это возможно сделать. Рабочий кабинет Нурии символизировал письменный стол в углу у балкона. Пишущая машинка «ундервуд», керосиновая лампа и полка с учебниками и словарями – вот все, что там было. Никаких семейных фотографий, только стена над столом вся увешана одинаковыми почтовыми открытками с изображением какого-то моста. Мне показалось, я его уже где-то видел, но не мог точно вспомнить где: то ли в Париже, то ли в Риме. Письменный стол содержался в поразительном, почти маниакальном порядке. Карандаши были идеально зачинены и сложены, бумаги и папки разобраны и выстроены в три ровных ряда. Повернувшись, я заметил, что Нурия молча наблюдает за мной с порога комнаты, как обычно смотрят на незнакомцев в метро или на улице. Она закурила сигарету и так и стояла, пряча лицо за клубами синеватого дыма. Я подумал, что, помимо ее воли, в Нурии были черты роковой женщины, из тех, какие когда-то воспламеняли Фермина, возникая в тумане какой-нибудь берлинской станции, словно в нимбе, в сиянии неонового света