Цитаты из книги «Архетипы и коллективное бессознательное»

При этом никто не обращал внимания на то, что мифы – это прежде всего психические явления, обнажающие естество нашей души. Первобытный человек не склонен к объективному описанию очевидного, однако испытывает настоятельную потребность – точнее, его бессознательному свойственно непреодолимое стремление – уподобить весь внешний опыт внутренним, психическим событиям

Людвиг Клагес[22] и Макс Шелер

философии китайского даосизма.

Термин «архетип» встречается уже у Филона Александрийского[3] в контексте Imago Dei (образа Божьего) в человеке. Также его можно обнаружить у Иринея Лионского: «…мироздатель сотворил их не от самого себя, но заимствовал из чужих первообразов»[4]. В Corpus Hermeticum[5] Бог представлен как τò άρχέτυπον φϖς (архетипический свет). Понятие архетипа несколько раз встречается у Дионисия Ареопагита, например в его сочинении «De caelesti hierarchia» (II, 4; «нематериальные архетипы»[6]) и в сочинении «De divinis nominibus» (I, 6;

Другим распространенным выражением архетипов являются мифы и сказки. Впрочем, и здесь мы имеем дело со специфическими формами, которые передавались от поколения к поколению достаточно длительный период времени. Таким образом, термин «архетип» применим к «représentations collectives» лишь косвенно, ибо обозначает только те элементы психического содержания, которые еще не подверглись какой-либо сознательной обработке и, следовательно, представляют собой непосредственную психическую данность. В этом смысле архетип как таковой существенно отличается от формул, возникших в ходе исторического развития.

Теодора Флурнау, а именно в его изложении психологии неординарной личности[63]

Некто однажды заметил, что за обеденным столом в обычном обществе менее постыдно рассказывать пикантные истории, чем говорить о Боге. В самом деле, многие охотнее признают свои сексуальные фантазии, нежели во всеуслышание согласятся с тем, что их аналитик – спаситель. Если в первом случае имеются биологические оправдания, то во втором налицо явная патология, а все патологическое вызывает у нас сильнейший страх. Мне представляется, однако, что «сопротивлению» придают чересчур большое значение. Явления, о которых идет речь, можно с таким же успехом объяснить недостатком воображения или способности к рефлексии, что делает акт осознавания чрезвычайно трудным. Возможно, пациенту вовсе не свойственно сопротивление религиозным идеям – просто ему и в голову не приходит, что он может всерьез рассматривать своего аналитика как Бога или спасителя. Чтобы уберечься от таких иллюзий, достаточно здравого смысла. Гораздо быстрее, однако, он приходит к выводу, что, по мнению аналитика, спасителем является он сам. Если человек догматик, то он, как известно, с легкостью принимает других за пророков и основателей религий.

Человек прошлого жив в нас, современных людях, в такой степени, какая до войны нам и не снилась. В конечном счете, что такое судьба великих народов, как не совокупность психических изменений составляющих их людей?

искусственное разделение истинной и ложной мудрости ведет к напряжению в психике, из которого рождаются одиночество

Не станет нам лучше и тогда, когда математическая физика откроет мир бесконечно малого. В результате мы вновь обращаемся к мудрости всех времен и народов, но обнаруживаем, что все самое ценное для нас уже давно было высказано на самом прекрасном языке. Подобно жадным детям, мы тянем руки к этим сокровищам и верим, что, если только нам удастся схватить их, они станут нашими. Но то, чем мы обладаем, уже утратило значимость; наши руки устают хватать, ибо сокровища всюду, насколько хватает глаз. Все эти богатства превращаются в воду; не один ученик чародея утонул в им самим вызванном потоке, если только сперва не поддался спасительному заблуждению, будто одна мудрость хороша, а другая плоха. Из такого рода учеников получаются внушающие ужас инвалиды, которые искренне верят в собственную пророческую миссию. Это обусловлено тем, что искусственное разделение истинной и ложной мудрости ведет к напряжению в психике, из которого рождаются одиночество и тоска аналогичные тем, что свойственны морфинистам, мечтающим найти сотова