Глава II

Незнакомец по приглашению управляющего вошел в его комнату, выходившую окнами в сад. Около стола за остатками ужина сидел капуцин, рядом с Мартином Теймером. Первый самодовольно гладил свою рыжую бороду, потягивая вино; другой, коренастый, широкоплечий человек с темными волосами, одетый в полугородское и полудеревенское платье, в башмаках и коротких панталонах, безостановочно курил свою трубку.

Свет маленькой лампы, горевшей на столе, слабо освещал комнату, наполненную густым табачным дымом, за которым едва виднелась резко очерченная голова Теймера.

Теймер молча поклонился незнакомцу из окружавшего его табачного облака.

– Мир Господень да будет с вами, – пробормотал, в свою очередь, монах.

– Прошу вас присесть на минутку, – сказал управляющий, подвигая к столу деревянный стул с резной спинкой. – Я сейчас извещу графа.

– Ради бога, поспешите, тут дорога каждая минута.

Управляющий вышел.

Капуцин с любопытством рассматривал молодого человека. Первое, что он заметил в его наружности, были белокурые вьющиеся волосы, падавшие на стоячий воротник голубого сюртука; вторая особенность незнакомца заключалась в том, что он от нетерпения ни минуты не мог просидеть спокойно на месте.

– Не хотите ли вы выпить стаканчик вина, молодой барин? – спросил капуцин. – Вы, кажется, устали, а вино восстанавливает силы.

– Благодарю вас, патер, – сказал незнакомец и, взяв со стола налитый для него стакан, выпил несколько глотков.

– Пейте все до дна. Вам это не повредит, да и нас не обидите. У нас тут вдоволь вина. – В подтверждение своих слов монах вынул из-под стола новую бутылку. – Вы, верно, нездешний. Откуда вы?

– Из Зальцбурга, или, лучше сказать, из западного Тироля.

– А говорите не по-нашему, – заметил Теймер густым басом.

– Я родился в Вене.

– Это чертовски большой город, – продолжал Теймер, – и с вечным ветром… Ну, а теперь поселились в горах?

– Да, мне хотелось познакомиться с этой местностью.

Теймер не понял незнакомца и вопросительно взглянул на капуцина.

Монах, больше видевший свет и людей, поспешил выручить своего приятеля из затруднения.

– Значит, вы путешествуете, молодой человек, для своего удовольствия. Мне также приходится много странствовать для сбора милостыни, а ему по своим торговым делам. Наша земная жизнь не что иное, как вечное странствование.

Незнакомец, занятый своими мыслями, не слушал его.

– Ну, я думаю, Тироль совсем обаварился, – проворчал Теймер.

– Что хотите вы этим сказать?

Теймер презрительно взглянул на него и толкнул локтем капуцина с таким видом, как будто хотел сказать, что с дураками рассуждать нечего.

Капуцин допил свой стакан и глубокомысленно посмотрел на молодого человека, видимо желая убедиться, не притворяется ли он.

– Разве вы не знаете, что Тироль принадлежит теперь баварцам?

– Да, знаю… Но мне какое дело до этого? – сказал с досадой незнакомец.

– Разумеется, это и не мое дело, – ответил монах, – я не военный человек и не придворный; не мне обсуждать решения императоров и королей. Но разве не обидно, что проклятые французы отняли у нас эту прекрасную страну? Впрочем, вы, господа ученые, на все смотрите свысока, мечтаете неизвестно о чем и, кажется, так бы и поднялись на небо, к Господу Богу.

– К сожалению, я еще не могу назвать себя ученым, – сказал незнакомец, делая вид, что не замечает насмешливого тона, с которым говорил монах.

– Какой он ученый, просто дурак или плут, – пробормотал Теймер на своем родном диалекте, почти непонятном венскому уроженцу. Теймер мог теперь бранить незнакомца на каком угодно языке, потому что тот забыл о его существовании, услышав шум шагов в коридоре.

Минуту спустя отворилась дверь и в комнату вошел граф.

Незнакомец снял шляпу и сделал несколько шагов ему навстречу.

– Так это вы, Эгберт! Очень рад видеть вас, – сказал граф, подавая руку молодому человеку и с видимым удовольствием оглядывая его статную фигуру и всматриваясь в лицо, которое можно было смело назвать идеалом мужской красоты и где все было безукоризненно, начиная с высокого, прекрасно очерченного лба, слегка приподнятых бровей, голубых задумчивых глаз и кончая классически красивым носом и губами.

– Извините, что я побеспокоил вас, граф, – сказал Эгберт. – У вас, кажется, гости.

– Вы из Вены? – спросил граф, прерывая его. – Надеюсь, что вы сообщите мне хорошие вести…

– Нет, я из Зальцбурга.

– Тем лучше. Очень рад, что вы наконец послушались моего совета, милый Эгберт, и решились на время покинуть Вену. Человек становится крайне односторонним, живя постоянно в городе. Что бы ни говорил ваш отец, не книги, а свет и жизнь воспитывают людей. Поэтому я считал путешествие необходимым для вас. Ну, теперь вы отдохнете у меня с дороги. Я не скоро выпущу вас отсюда; вы недаром попали в мои когти.

Граф, довольный тем, что его опасения относительно дурных известий из Вены оказались напрасными, совсем упустил из виду, что его молодой друг мог явиться к нему в дом в такое позднее время только вследствие каких-нибудь особенных причин.

– Извините меня, граф, но прежде чем воспользоваться вашим приглашением, я должен исполнить то дело, которое меня привело сюда…

Эгберт замолчал и с замешательством взглянул на капуцина и Теймера, почтительно стоявших у окна.

– Говорите смело, я вполне доверяю этим людям. Что случилось?..

– Я привез сюда умирающего.

– Господи, этого еще недоставало! – с ужасом воскликнул управляющий. – Я думал, что мне это только померещилось издали…

Граф с нетерпением остановил его.

– Мы нашли его в расщелине скалы между Гмунденом и Феклабруком.

– Феклабруком! – повторил граф, бледнея.

Капуцин подошел ближе.

– Да, это какой-то француз, и немолодой. Он назвал себя Жаном Бурдоном…

– Жив ли он? Где вы его оставили? – спросил граф взволнованным голосом.

– Внизу под горою. Он лежит в доме вашего лесного сторожа. Мы не решились привезти его сюда, услыхав, что у вас гости.

– Вы отлично сделали. Благодарю вас, Эгберт. Но я должен сейчас же идти к нему.

– Я пришел сюда, чтобы просить вас об этом. Он настойчиво требует вас к себе.

– Шляпу, Антон! Скорее! Вы проводите меня, Эгберт, и расскажете дорогой, как вы нашли его.

– Если я не ошибаюсь, то его хотели убить с целью грабежа…

– Несчастный! Если бы он послушал меня и взял с собой слуг… Неужели всякая борьба с этим демоном должна кончаться неудачей!..

Последние слова граф произнес вполголоса; они вырвались у него помимо его воли.

Управляющий подал графу шляпу и накинул на его плечи серый плащ.

– Вы, патер Марсель, пойдете с нами. Ваше присутствие может успокоить умирающего. А ты, Антон, должен зорко смотреть, чтобы кто-нибудь не проскользнул за нами. Я не хочу, чтобы в зале узнали о том, что случилось; вели им подать побольше вина, самого лучшего. Я скоро вернусь. Постарайся также совладать со своим лицом – у тебя совсем растерянный вид.

Путники скоро очутились за стенами замка и пошли боковой дорожкой, проложенной под деревьями для пешеходов. Граф шел впереди с Эгбертом, сзади неслышными шагами шел капуцин. Лунный свет, пробиваясь то тут, то там сквозь густую листву каштанов и ореховых деревьев, освещал им путь.

Эгберт начал свой рассказ, понизив голос:

– Мы выехали из Зальцбурга…

Граф прервал его.

– Вы говорите «мы», разве вы были не один?

– Нет, я познакомился дорогой с одним молодым художником, если можно так назвать его, потому что он одинаково увлечен сценой, живописью и музыкой. Вот он и согласился сопутствовать мне.

– Или, другими словами, путешествовать за ваш счет. Вы всегда останетесь таким же мечтателем, каким я знал вас в Вене. Ну, а где вы оставили своего спутника?

– Я просил его побыть с умирающим; ему, вероятно, приятно будет иметь при себе человека, которому он может передать свое последнее желание…

– Ваш приятель говорит по-французски?

– Да, немного.

Граф замолчал и казался озабоченным.

Они прошли молча несколько шагов.

– Однако рассказывайте дальше, – сказал граф. – Я не стану прерывать вас.

– Мы провели последнюю ночь в Феклабруке, с тем чтобы оттуда отправиться в Линц и сесть на пароход, идущий в Вену. Но утром трактирщик стал так красноречиво описывать нам красоты здешнего озера около Гмундена и утеса Траунштейна, что мы решились продлить наше путешествие еще дня на два. Ввиду этого мы послали моего слугу с багажом в Линц, а сами с легкими ранцами на плечах отправились по направлению, которое указал нам трактирщик. Но скоро большая дорога наскучила нам, потому что приходилось идти по солнцу и в пыли, и мы, свернув в сторону, пошли наугад по тропинкам через лес и овраги. Заблудиться мы не могли, потому что стоило взойти на любой пригорок, чтобы увидеть издали красную вершину Траунштейна, который служил нам верным ориентиром. Люди попадались редко; мы встретили только пастуха, лесного сторожа и нескольких детей, которые собирали ягоды; по временам утренняя тишина нарушалась звуками охотничьих рогов и выстрелами, которые раздавались то совсем близко от нас, то на значительном расстоянии…

– Это, вероятно, были наши охотники, – заметил граф Ульрих.

– Одним словом, – продолжал Эгберт, – это была одна из прелестнейших прогулок, которую мне когда-либо в жизни удавалось сделать. Наконец мы поднялись на высокий гребень холмов, поросших лесом, и, выбрав тенистое дерево, расположились под ним, чтобы позавтракать теми запасами, которые были у нас в ранцах. Но тут мой приятель неожиданно поднялся с места и взошел на скалу над оврагом.

– Ты ничего не слышишь? – спросил он меня.

– Нет!

– Мне послышался легкий стон.

Я подошел к моему приятелю и стал прислушиваться; мне также показалось, что кто-то стонет, но так неясно, что я подумал: не обманывает ли меня воображение? Гребень холма у того места, где мы стояли, спускался отвесно футов на сто, тогда как с другой стороны он был покатый и соединялся с долиной едва заметными уступами. Высокие деревья, растущие в овраге, совершенно скрывали его от нас, и только кое-где на дне виднелись ручьи, которые текли с утесов, покрытых густой зарослью. Мы сделали несколько шагов в сторону, и тут уже совершенно отчетливо долетели до нас стоны и вздохи. Тогда, недолго думая, мы стали спускаться вниз, и скоро глазам нашим представилось страшное зрелище. На дне оврага, в кустах, лежал умирающий человек со сломаной рукой и с пулей в груди. Несмотря на мои жалкие познания в медицине, я все же решился воспользоваться ими, чтобы привести руку в более удобное положение и перевязать рану. Пуля засела так глубоко, что вынуть ее вряд ли было бы возможно даже с помощью инструментов. Мы уже застали этого несчастного в лихорадке, потому что он, должно быть, пролежал часа два без всякой помощи. Я принес воды из ключа, подлил в нее вина, которое было у нас, и напоил его. Между тем мой товарищ несколько раз принимался кричать и звать на помощь, но, убедившись, что кругом нет ни души, отправился на поиски, в надежде отыскать поблизости какое-нибудь жилье. Я остался с умирающим. Сделанная мною перевязка настолько успокоила его, что он в состоянии был пробормотать несколько слов. Таким образом я узнал, что его имя Жан Бурдон и что ему необходимо видеть вас, граф. Затем он замолчал, и мне показалось, что он потерял сознание. Я опять подал ему воды с вином, и он заговорил, хотя с большим трудом и беспрестанно останавливаясь. Из всего, что он сказал мне, я понял, что дело произошло таким образом: он шел по гребню холма с каким-то человеком и разговаривал с ним, но тут внезапно раздался выстрел, и пуля настигла его. Несколько секунд он лежал под палящими лучами солнца, а когда пришел в себя, то стал искать воду, ползая по земле, но, должно быть, приблизился к самому краю обрыва и полетел вниз, где мы и нашли его. Одно мне осталось неясным в его рассказе – убил ли его тот самый человек, который разговаривал с ним, или кто-нибудь другой? Несчастный также несколько раз вспоминал своего сына, называл ваше имя и жаловался на потерю каких-то бумаг, которые у него отняли или он сам потерял, – я этого не мог понять из его слов. Он все время держал меня за руку и даже беспокоился, когда я отходил от него, чтобы зачерпнуть воды из ручья. Ему все казалось, что опять нападут на него… Извините меня, граф, что я рассказываю подробно; но в этом случае самое ничтожное обстоятельство может иметь значение.

– Даже большее, чем вы думаете, – возразил граф. – Продолжайте, пожалуйста.