Цитаты из книги «Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже»

За стиль ты многое готов был простить. И я тоже. Все-таки я у тебя училась.

Ты была такая царственная и красивая, что я совсем растерялся, нахамил тебе и даже взглянуть на тебя боялся”.

Семейный покой я про себя называла рутиной. Мысль о том, что рутина и счастье могут состоять в родстве, была для меня почти кощунственной. И я начала вертеть головой по сторонам. А когда смотришь в сторону, со стороны кто-то появляется. Так я влюбилась в Сережу – я просто была к этому готова.

В ответ на мои высосанные из пальца вопросы долго и страстно говорил о себе. Но меня отталкивали мужчины, упоенные собой. В мужчинах мне нравилась едва заметная уязвимость, внутренняя хрупкость. Я сторонилась тех, кто слишком хорошо осознает свою привлекательность, а Дыховичный – с его актерской природой – был именно таким. Кстати, и в тебе, и в Сереже мне нравилась ваша незащищенность, ранимость. Сколько бы я ни повторяла, что жду от мужчины силы и уверенности, западаю я все-таки на других. Мне всегда нравился Джереми Айронс с его печальными собачьими глазами, с его ролями страдальцев

К тому же природа твоего эротизма была такова, что возбуждала тебя женская неверность (попросту – блядство). Доверял ли ты мне? Наверняка доверял – особенно вначале. Но хотел бы ты меня, если б доверял мне безоговорочно? Не знаю, Иванчик.

В этом мире я смотрю в прозрачные глаза моего Сережи и притягиваю к себе его красивую голову. И знаю, что он навсегда останется таким же молодым, таким же влюбленным. И будет снова и снова спрашивать: – Ты ведь всё еще любишь меня? Не разлюбила? Конечно, люблю. И его, и тебя. В этом мире любовь не исчезает. Даже если ее главная задача – исчезнуть. – Моя девчонка ко мне уже не вернется, – сказал ты. Ты оказался не прав. Я к тебе вернулась. Ты умер, но я прожила с тобой еще целых семнадцать лет. А теперь дай мне, пожалуйста, уйти. Прости. Отпусти меня.

В последний год нашей совместной жизни ты увлеченно обсуждал идею сценария, где киновед-архивист, просматривая исторические хроники разных эпох, видит везде одного и того же человека, который оборачивается и смотрит на него с экрана. Вот он в Москве в начале двадцатых, вот в нэпманские годы, вот на демонстрации в тридцать седьмом, вот в окопах, а вот на похоронах Сталина. Он не меняется, не стареет, только подает с пленки тайный знак тому, кто зачарован идеей кино как смерти за работой. Я понимаю, почему тебя завораживал этот замысел. Кино между смертью и бессмертием, магия кинопленки. Один из твоих любимых фильмов – “Персона” Бергмана, где пленка рвется и плавится, не выдерживая накала боли, наждачного трения двух человеческих душ друг о друга. “Чем ближе люди приближаются друг к другу, тем больше ужас, кровоточащий в их душах”.

Что-то хотела бы. Что-то еще. Он думает, что замечательная работа найдет его сама – стоит только сформулировать, чего он хочет. Элла Липпа когда-то, смеясь, рассказывала, как искала работу, просматривая тучу объявлений. Но ничто не казалось ей достойным себя. – А потом я поняла, что ищу объявление, в котором будет написано: “Требуется Элла Липпа”. Вот и мой Сережа ждет чуда, волшебного стечения обстоятельств. Но в нем нет энергии желания. Если моя любовь начнет таять, то не потому, что он не знает, кто такой Джойс, и не смотрел Орсона Уэллса. Моя любовь может угаснуть из-за отсутствия в нем созидательной энергии, которая так необходима мужчине. Я слишком требовательна? Даже жестока к нему?

Сейчас “Никотин” можно смотреть разве что из исследовательского интереса. Когда-то – в статье про фильм Пежемского – ты написал: “Есть фильмы, отвечающие времени, и фильмы, отвечающие за время. Фильмы-предлоги и фильмы – придаточные предложения. Фильмы, выразившие дух эпохи, и фильмы, самовыражающиеся в этом духе”. “Никотин” самовыразился в духе эпохи. Может быть, тебе надо было пить – для храбрости? Как тогда, когда ты впервые меня поцеловал. Или впервые сказал мне: “Я люблю тебя”. Но пить тебе я не разрешила.

Римейк – источник невозможного – позволяет сбыться несбыточному, выдохнуть воздух, которым никогда не дышали”. Но по своей художественной природе ты был не постмодернистом, а самым настоящим модернистом, авангардистом, “тем, кто атакует жизнь искусством, а потому бесконечно изыскивает в искусстве еще не освоенные им физиологические потенции”. Ты исследовал жизнь на разрыв. Что и доказал своей смертью на последнем дыхании.