– Горевал боярин, потому как и вправду жену свою любил. И любовь эту на дочь перенес. И страх, что и ее потеряет. Окружил свою Яснолику заботой, самолично нянчился, пусть и шептались, что негоже мужику с младенчиком возюкаться. Да только никому он не мог доверить дочь свою, единственную отраду. Нет, мог бы, верно, жениться. Не стар был. И невест сыскал бы, будь на то охота. Соседи-то заговаривали, только он боялся, что не полюбит новая жена Яснолику. А если и другие дети родятся? Не желал он иных, кроме дочери. Растил. Пестовал. И слышать не желал, о чем шепчутся…

Елисей глаза открыл.

Обыкновенные, человеческие, разве что, если приглядеться, видны в них золотые искорки.

– А люди и рады говорить… мол, боярин волосом светел, и у боярыни был, что мед вересковый. Так в кого Яснолика чернявой уродилась? И глаз у нее недобрый, зеленый, болотный. И кошки от нее бегут, и собаки страшатся. Одни лишь волки, в которых волчата поднялись, руки лизать готовы. Ходят за дитем серою свитой, оберегают. И боярин в том не видит дурного. Мол, значит, так оно и надо. Зверь – не человек, добро помнит. Как бы там ни было, но росла Яснолика. И выросла красавицей редкостной. Пятнадцатый год ей пошел, когда в краях тех случалось царю-батюшке проездом быть… редкий гость.

– Иного гостя… на порог… пускать… не стоит, – ясно, хоть и вымучивая каждое слово, произнес Елисей.

– Верно. Да только кто ж знал. – Ерема подхватил брата под плечи. – Сядешь?

Елисей кивнул.

– Ему бы полежать часок, так ведь не вылежит, неугомонный. Садись… и кровь оботри, на вот, – он вытащил из кармана холстину. – Потом вместе спалим.

Елисей перекатился на бок, потом поднялся, тяжко, опираясь на дрожащие руки.

– Приглянулась царю красавица Яснолика… так приглянулась, что вовсе голову потерял.

– И совесть, – добавил Евстигней.

– Совесть он еще раньше потерял, – Егор впервые раскрыл рот и кулаки стиснул.

Ох, крамольные то беседы, негоже царя хулить… но со всей крамолы, мною слышанной, сия не самая страшная.

– Конечно, если бы любовь случилась, если бы взял он ее в жены перед Божиней и людьми, никто б и слова не сказал. Да только какая любовь? Кто она? Дочь захудалого боярина, у которой за плечами из приданого – воз мягкой рухляди да полдюжины волков. Не пара царю…

– Особенно женатому, – проговорил тихо Егор.

– Именно… но разве его это когда останавливало.

Елисей сел, согнувшись, упираясь руками в пол. Бледный и страшный. Волосы слиплись. Жилы на шее натянулись, что струны. Голова покачивается. Губа закушена.

И вправду упрямый.

Кому с того упрямства легче? Еська рядом стоит, вроде как монетку по пальцам гоняет, но при том взгляду с братовой спины не спускает, чтоб, если покачнется вдруг Елисей, подхватить, удержать.

Да и Ерема все больше не на меня, на него смотрит.

– Вот и велел царь, чтобы боярыня молодая постель ему слала… тут-то боярин и взбунтовался. За дочь он и против царя готов был пойти. Но куда ему, когда с царем свита. И боярина одолели. И волков постреляли. И пригрозили Яснолике, что если плохо постель постелена будет, то повесят голову отца ее на воротах, как и положено со смутьянами поступать.

– С-сволочь, – просипел Елисей и голову вывернул, губы о плечо вытирая.

– А кто ж спорит. – Егор отвернулся к стене, уставился на раков.

– Седмицу простояли… и уехали. Напоследок царь за службу верную пожаловал шубу соболью да перстень с зеленым камнем… и велел забыть обо всех обидах, как то Божиней заповедано. Мол, простившим свыше воздастся.

Елисей сплюнул, но мешаная с кровью слюна потекла по подбородку. А когда Еська дернулся, чтобы вытереть, то отвернулся, не дал, буркнул:

– Я сам… скоро… погоди.

– Да. Недолго уже осталось. С того случая все пошло не так… Яснолика сделалась мрачна, нелюдима. По волкам своим горевала. Боярин пить стал. Так его попускало. Хозяйство попустил совсем… дворня разбежалась… кто сам, кто добра прихватив. Что чужое горе, когда свою жизнь ладить надобно? В положенный срок разродилась молодая боярыня. Двойней. Радость не радость, горе – не горе…

Елисей с трудом оторвал руку от пола, провел рукавом по лицу.

– Может, стоило ей детей в лес вынести… или в колодец… или еще как… А она не бросила. Нянек отыскала, мамок… ожила будто бы. За хозяйство взялась. За отцом ходила…

– Я ее помню.

– Ага, конечно, помнишь… у него память особая. Я вот врать не стану. Не помню ничего… разве что как дед Архип нас драл за горшки битые. Агафья же пряники после совала, успокаивала. Сколько нам было? Три?

– Четыре.

– Тогда-то мыслилось, кончились беды. Сколько ж можно горя на один дом выплеснуть?

Много.

И слышала я от бабки, что иные дома бывают, будто бы милостью Божини обделенные, что достаются им лишь беды да напасти, а отчего – никому не ведомо.

– Нам пятый год пошел, когда усадьба запылала. Перед тем приезжал человек в деревню, выспрашивал все про боярина, про матушку. Про то, откуда у незамужней боярыни дети взялись, про царя, вправду ли был и когда… ему рассказывали. Отчего ж не рассказать… а седмицы не прошло, как уехал, и выбрались из лесу лихие люди. Это я уже и сам помню… хорошо

– Волки…

Елисей с трудом подтянул левую ногу к груди и принялся тереть мышцы. Небось задеревенели.

– Да, братец… если бы не волки, были бы мы с тобой… точнее, не было бы ни тебя, ни меня. – Ерема старательно отводил взгляд. Не впервой ему было видеть что скрюченные пальцы на братовой руке, что упрямое, но при том болезненное выражение его лица. – Волки выли… дед Архип все повторял, что не к добру это. А нянька молилась. Я же… я понять не мог, что страшного. Мне волчьи песни были по душе… баюкали…

– Они из лесу вышли. Конники. Две дюжины… лихие люди… как же… видывал я разбойников. – Елисей перешел к правой ноге. Тер он ее зло, едва ль не драл скрюченными пальцами. – Оборванцы. Голодные. Одичалые. В лесу лошадь – роскошь… и обуза… ее кормить надо… за ней ходить надо… ее скорее сожрут, чем… а эти – все верхами.

– В личинах.

– Призраки… слету стрелами… выкосили… людей мало… пяток холопов… девки, маме на хозяйстве помогавшие… этих не убили сразу… забавлялись… дед наш… он пьяный был, но вышел, заступил дорогу… а его слету палашом. Покатилась голова.

– Мы к волкам сбежать хотели, – виновато произнес Ерема. – Они же звали… Агафья, нянька наша, все говорила, что у волков – не как у людей. Любопытно стало глянуть. Мы и дождались, пока заснет. Выбрались во двор… видели…

– Как деда к коню привязали и по двору тягали. Как Агафью копьями… старая была… Архипа, который за нами с малого ходил, смолой облили и подожгли…

– Маму…

– Она кричала. Отца звала… мы думали, что деда… мы в дровах спрятались. Не знаю, может, Божиня глаза отвела, может… нас искали… дом перевернули весь… нашли бы, конечно… кто-то сказал, что надо поджечь, тогда или вылезем, или сдохнем. – Елисей говорил коротко, жестко. И лицо его поплыло, заострились черты, вытянулись, и кольцо вокруг сердца задрожало. – Так и сдохли бы… в дыму… в огне… на копьях… не важно…

– Он пришел. Дед наш… другой. Он привел стаю. Два десятка оружных конников… это много даже для волков. Но стая… они… не выли… шли тенями… пришли и… люди не поняли, что… почему… полыхало… а волки…

– Сожрали ублюдков, – спокойно произнес Елисей. – Я помню.

– Я тоже. К сожалению. – Ерема передернул плечами. – Иногда вижу… огромный волк черной масти… он был мало меньше лошади… в него стреляли… в них всех стреляли… только куда людям… волки разодрали их…

– Скажи, что невинных.

– Не скажу, просто… жутко.

– Он впечатлительный, – бросил Елисей. – А я проклятый… мы оба проклятые волчьей кровью, но я больше. У него не проявляется почти. А я вот…

– Не спеши, Лис. – Ерема подал руку, помогая брату встать. – Сказки так не рассказывают. Тогда волки достали нас из поленницы. И вожак подставил спину. Понес… так мы познакомились с дедом.

– Он перевертень. Старый. Когда-то боярин обидел его невесту, вот он и сменял душу на волчью шкуру мести ради. Так и жил… он нам и рассказал, что про бабку нашу, что про матушку, единственную дочь свою, которую тоже любил. И из любви этой в лесу жил, зверем… она знала. Однажды набрался смелости, рассказал. И она приняла что его, что правду. Сказала, что Божиня ее матери лишила, но дала двоих отцов. Не захотела бросать того, кого называла батюшкой от рождения. Да и Волк бы не позволил. Что он мог дать ей? Логово в лесу да охоту полуночную? Он был рядом… и если бы решился прийти прежде, думаю, и царю бы не поздоровилось.

– Волк опоздал.

– Да. И мучился тем долго…

– Мы жили в стае. Года два.

– Больше.

– Дед учил нас. Следы читать. Слушать лес. Слышать лес. И тех, кто в нем обретается… он бы и на охоту повел, но обнаружилось, что я – калечный, – признался Ерема.

– Скорей уж я.

– Во мне почти нет волчьей силы.

– Зато во мне с избытком…

– Человеку нечего делать с волками.

– А волку не место среди людей, – добавил Елисей. – Дед не хотел нас разлучать. Но оставь он Ерему и… он бы одичал. А это не лучшая судьба. Меня к людям отправить? Рано или поздно я не сдержусь. Убью. Сначала одного, потом другого… и не человеком убивать стану… а может, и не дойдет до смерти, может, я просто обернусь и кто-нибудь заметит. Тогда и разбирать не станут, сразу на колья…

– Она сама нас нашла. Матушка… царица, – поправился Ерема и смутился оттого, верно, что не ту, которая родила, матерью назвал. – Не знаю как. Никто не знает. Но она сама нас нашла. И не побоялась явиться к Волку. Нет, не одна, с магиком старым… говорила… о чем – не ведаю, но убедительна была, если он позволил нас забрать.

– Нас каждый год к нему отпускали. На месяц. Привозили… к логову привозили. Оставляли. А в оговоренный срок он выводил нас к месту, где ждали ее люди. Когда мы спросили, почему… он сказал, что это единственный для нас способ выжить. Что царица поклялась своей кровью не чинить вреда, а помочь. И помогала. Учила. Мы благодарны ей… когда Лиса стала луна звать, его забрали…

– Нам плохо друг без друга. – Елисей плеснул водой на лицо. – Мне… мне предложили тогда или уйти к волкам… или запереть волчью силу.

– Он не захотел меня бросать.

– Ты бы пошел за мной, а тебе среди волков…

– Вот и мучается. Дед не злился. Сказал, что у каждого своя дорога. И научил Лиса тому, что сам умел. Перевертни тоже к магии способны, но у них особая… ведьмачья. Когда он много ее использует, то случается… ты видела, что случается. Так-то вот, Зослава.

– И как тебе сказка? – поинтересовался Елисей, все так же криво усмехаясь.

– Страшная, – не покривила я душою.

– Но ведь закончилась хорошо.

– А разве закончилась? – Я зацепилася за взгляд желтых глаз.

И тихо стало.

Молчали царевичи. Евстигней ногтями любовался. Еська, присевши на корточки, раскачивался взад-вперед. Егор веки смежил, будто спит. Емельяна и вовсе почти не видать.

– Не закончилось, твоя правда… – произнес Ерема почти шепотом. – Но о том лучше помалкивать.

– Обо всем лучше помалкивать. – Елисей протянул мне руку. – И раз уж не боишься перевертня, то…

Руку я приняла.

Чего бояться? Небось и про берендеев всякого сказывают. А Елисей… да обыкновенным парнем гляделся. Больным, правда, ну так давече едва ль наизнанку не выкрутился, а с этого ни у кого здоровья не прибудет. И рука обыкновенная.

Ладонь широкая.

Пальцы короткие, будто обрубленные. И ногти… да, ногти, а не когти, розовые, стриженные криво. А может, и не стриженые, но грызеные, кто их, нелюдей, знает? Еще надобно сказать, что рука эта рыжим кучерявым волосом поросшая. Тут-то мне и вспомнилось, что про перевертней сказывали, будто бы и в человечьем обличье они волохаты дюже, дескать, хоть ты на пряжу вычесывай. А что, носки с собачьей шерсти – самое найпервейшее средство, ежели ноги крутит. Небось с перевертней не хужей бы вышло.

Я ажно призадумалась.

Со своего кобеля цепного, скотины дюже поганой норовом, Маришка с полмешка начесывала. А перевертень, ежель матерый, здоровей кобеля будет. И косматей. И стало быть, шерсти больше даст.

– Зося? – Елисей, видать, почуял чегой-то и руку свою поспешил высвободить.

– Ась?

– Не боишься, стало быть?

Ну… если б он в волчьем обличье был. Да с клычищами. Да косматый. Я б десять раз подумала, надо ли за-ради каких-то носков к нему лезти. А человека? Нет, не боюсь.

Не понимаю только, зачем они мне эту историю рассказали?

Не ради ж того, чтоб сказкою занять.

А спроси – не ответят.

Но я б спросила, да не успела. С протяжным скрипом отворилася дверь…