Думала я, чего уж тут. Аж едва на мысли вся не изошла, пока телегою от заставы до дороги тряслася. А чего еще делать?

Сверху – снежит.

По земле – вьюжит. Лошаденка, какую староста дал – а выбрал, ирод, что похужей, оно и понятно, царские гарантии гарантиями, но хозяйство на них не выстроишь, – бредет, нога за ногу цепляет. Чай, не рысак, чтоб лететь по бездорожью. Слева Лойко сопит, того и гляди лопнет, не то от злости, которой выхода нету, не то от обиды, не то от мыслей, каковые евонной голове тоже непривычные. Справа Ильюшка пальчиком оглоблю ковыряет, задуменный-задуменный, вперился взглядом в широкую Фрола Аксютовича спину и мозолит, мозолит… как до дыр не измозолил – сама не знаю.

Фрол Аксютович если и чуял чего, то ни словечком не обмолвился.

Знай песенку насвистывает, лошаденку погоняет…

Одного разочку только, когда за Серпухами завыла грозно волчья стая, очнулся будто бы. Голову поднял, повел носом, принюхиваясь – а пахло дымком, мехами лежалыми да табаком-самосадом, – и кулаком погрозил будто бы. Волки сразу и смолкли.

Нет, ехали мы неспешно.

Цельную седмицу добирались. Хватило, чтоб и в моей голове, которая, стало быть, не только косу носить сотворена, всякого забродило.

Верно сказал.

Чародеи царю клянутся кровью своею и жизнью. А бояре, стало быть, не указ им. Многим ли сие не по нраву? Ох, мыслю, каждому второму, ежель не каждому первому. Магик – это сила, да такая, супротив которой войско не соберешь… что некроманту войско? Дунет, плюнет, скажет слово заветное, и разлетится по войску черная лихоманка. Аль люди живые неживыми станут.

Аль еще чего…

Стихийники и того паче, про боевиков и вспоминать нечего… нет, пока стоит за троном царским Акадэмия, то и бунта бунтовать бояре не посмеют. Да и как забузишь? Чародейскую силу ни стеною крепостной, ни рвом не остановишь. Закроется ров. Осыплется стена. А то и хуже, разверзнется земля тысячью ртов да и проглотит усадьбу боярскую вместе со всеми людями. Оттого и сидят бояре тихо, плетут заговоры паучьи, а в открытую ежель и держат войско, то малое…

Тяжко.

Мысли скрипели, что колеса тележные. И не только у меня.

Первою ж ночью заговорили. А ночевали мы в Горбуньках, деревушке махонькой, чтоб не сказать, вовсе глухой, одичалой. Десяток дворов протянулись вдоль кривого речного бережка. И дома-то бедные, один другого ниже. Иные и вовсе без окон, с крышами, дранкою крытыми. Стены зеленым мхом поросшие, глиняными заплатами латанные. Да и сами домишки – как двоим развернуться.

Фролу Аксютовичу, само собой, в старостиной, приличной избе местечко отыскалось. А нас, как студиозусов, стало быть, в сараину определили. Сараина эта из досок лядащих строена была, зыркаста, что зубы старческие, и ветрами всеми продуваема. Сено в ней и то корочкой ледяною покрылось. Ну да грех жалиться, живы – и уже радость. Ежель закопаться поглубже да в одеяла закрутиться, оно и ладно будет.

А лошаденку жаль, как бы не сколела до утра, мнится мне, что иной нам туточки не добыть.

Бояре мои, ежель чего и думали про Горбуньковское гостеприимство, то вслух ни словечком не обмолвилися. И девку, которая нам горшок с репою пареной и хлеба половинку вынесла, поблагодарили любезно. Оно и верно, нет беды хозяев в бедности, чего имеют, тем и делятся.

Сало-то ладное было, крепкого просолу.

Да и репа хороша уж тем, что горяча. Ели, ложки облизывали… на друг друга не глядючи, будто бы вороги один одному.

Тяжко.

– Думаешь, сдадут? – у кого Лойко спрашивал, у меня ли, у Ильюшки, который в сено закопался, что твой мышак, не знаю.

Но ответил Ильюшка.

Сначала-то рученьки из стогу высунул, скрутил фигу – не фигу, так, знаку тайную, полог растягивая. Тот и встал, синий, дыркастый – умения Ильюшке все ж недоставало, – но какой был.

– Нет, – он говорил тихо и как-то обреченно. – Не выдадут. Если до сих пор, то теперь и подавно…

– Ну да…

Лойко в горшок руку сунул, остатки репы выгребая.

– А зачем тогда…

– Затем, чтоб на рожон не лезли, – это уже было сказано со злостью. – И чтоб думали, прежде чем рот разевать. Слово-то за слово… если кого-то из нас на измене зацепят, всей Акадэмии плохо будет.

Вздохнул и куль из мехового одеяла крутить принялся.

– Он верно подметил. Боярам она поперек горла. Маги… ладно, когда из своих… это, с одной стороны, и честь великая, и сила роду, а с другой – поводок на клятве. Не пойдет маг, кровью в верности присягавший, против царя бунтовать…

– А если царя не станет?

– Тогда наследника беречь обязан.

– А если… – Лойко в сено упал, как стоял, с горшком, прижал его к груди, погладил бок корявый.

– А вот если… – Ильюшка замолчал, и правильно, не всякое слово сказано быть должно. – Тогда и появится лазейка махонькая… возьмем, к примеру, ректора…

Тут-то я и сама в сено рухнула.

Это ж про Михайло Егорыча он? Конечне… ректор-то у Акадэмии один…

– Михаил Егорович второй в тронном списке после прямого наследника. – Ильюшка говорил шепотом, да только мы с Лойко каждое словечко слышали. – А мог бы и первым быть… если б не клятва. Мне отец сказывал, что не было между ними особой любви. Всего-то год разницы. А царь-батюшка болезным уродился… таким болезным, что долго его из терема на люди не казали. Оттого слухи шли, один другого краше. Что будто бы рогатым родился, азарской крови. Другие баяли, мол, не рогатый, а кривой… третьи его падучей болезнею наделяли… он-то и рос наособицу. Учился, да… отец…

Голос дрогнул.

И жаль мне его стало.

Мой-то батька тоже помер, но не на плахе, честною смертью. И имя его ноне не запретно, и род наш, пусть и захудалый – где там Барсуковскому князьку до царского сродственника, – а все честный. Ильюшке же небось и вспомнить родителя лишний раз невместно.

А уж горевать по нему открыто…

– Отец говорил, что долго дядьку Мишу едва ль не первым на царство прочили, что все ждали, когда ж… а он не помирал, жил… и как в силу пошел, то и стало ясно, что быть царем ему по праву первородства. Очень это дядьку расстроило. И с того расстройства его и отдали в маги. Силы-то он невеликой, но отучили за два года. И клятву не с прочими принес, нет, первым же летом кровь на камень пролил, ею и животом поклялся, что не будет учинять против брата злого…

Замолчал.

А я… что я? Я ж девка звания простого. Мне этаких откровениев и близко слышать неможно.

– Против клятвы дядя Миша не пойдет. Не посмеет рискнуть. А вот если не станет ни брата, ни крови его, то кто помешает ему шапку царскую стребовать? По Правде – он первый в очереди…

– И ты, – добавил Лойко, палец изо рта вытянувши.

– И я… и сестры…

Тихо стало.

Слышно, как скребется в глубине стога мышь. И потрескивает дрянная крыша.

– Давно видел?

О таком не спрашивают, да только ночь глухая, дорога дальняя, и за спиною многое осталось. Потому, верно, ответил Ильюшка:

– Давно… письма пишут. А там одно… живы и здоровы, чего и тебе желаем. Милостью царицы… прислали платочек расшитый… – он коснулся груди, где и прятал тот самый платочек, который ему дороже иных сокровищ был.

Не дала мне Божиня ни сестер, ни братьев, и потому не знаю, как бы уживалися. Лаялись бы, друг друга ненавидючи, аль наоборот, душа в душу жили бы? И каково б было мне знать, что живут мои сестрицы родные в царевом тереме, навроде и в милости, а… поди, угадай, чем милость эта повернется.

– Я им то же самое пишу…

– Правильно.

– Да… если магом стану, то… клятва, с одной стороны, ограничит. А с другой, быть может, и отпустят…

Вновь тихо стало.

А я… я сидела, грызла хлебную горбушку и думала, что свезло мне родиться в Барсуках, а не в столицах. И не иметь царской родни. И вовсе жизнь моя, ежель оглянуться, была проста да понятна. Чем сие не милость Божинина?

Думать как оно думается.

Говорить вольно.

И делать, как велит душа своя, а не высокая политика.

– Дядька… все ж не думаю, что ему трон надобен. У него-то ни жены, ни детей… и навряд ли будут.

– Тебе откуда известно?

Ильюшка плечом дернул, отчего меховой куль развернулся.

– Какая разница… иногда лучше не знать, чем знать. Просто… поверь, незачем ему на трон лезть. Не усидит долго. Да и на кой, когда у него собственный имеется? Нет, он за Акадэмию стоять станет до последнего. Понимает, что без царя не удержится. А вот другие… другие – дело другое. Им ярмо клятвы с шеи бы снять, волю вольную получить…

На меня глянул, усмехнулся.

– Это вон Зослава у нас в людей верит, в то, что порядочные они да добрые…

Прозвучало сие нехорошо.

Ну да, верю я в людей. И в то, что добрых промеж них больше, чем злых. И в то, что каждому Божиня воздаст по делам его, коль не на этом свете, то на ином. А коль выпадает ей подмогчи, так в том, может, и промысел высший имеется, как наш жрец сказывал. Он-то, чай, человек ученый, поживший немало… да только ж я не о том. Вера верою, а слепота слепотою.

Добрые магики?

Может, и добры которые, но только. Магик, он сильней любого человека. И годочков ему Божиней больше отмеряно. Но не всякое прожитое в мудрость идет, иное – лишь в седину.

И понимаю я, об чем Ильюшка поведать желает.

Стоит над магиками Акадэмия с законом ейным, блюсти который Михайло Егорович поставлен. А не станет его, сгинет клятва, так кто ж закона держаться станет? Нет, мнится, что Архип Полуэктович станет. И Фрол Аксютович. И тот некромантус, который нам личины менял. И иные сыщутся, которым сила заместо совести не стала. Да… сколько будет прочих? Тех, что сочтут, что где сила, там и право, а с правом – и власть.

Что будет?

– Куда ни плюнь, всюду дрянь… – Лойко под ноги сплюнул да плевок сапогом растер. – Не понимаю…

– Пока Акадэмия цела, она целой и останется. – Ильюшка поднял одеяло по самый нос. – Это дядька распрекрасно осознает. Как и то, что цельность эта мешает многим, что снаружи, что изнутри. Стоит дать слабину, и все посыплется… потому и не тронули нас. И не тронут. Не посмеют…

– Пока.

– Пока, – согласился Ильюшка и вновь на меня поглядел, да так, с насмешечкой. – Но это не значит, что не станут гадить… главное, держаться будут в рамках закона. А значит, есть шансы…

…ох и правый он был. И правоту этую я в скорости на собственной шкуре всецело прочуяла.

Нет, в глаза-то никто и словечка не сказал. И навроде оно все прежним чередом шло.

Учеба.

Лекции.

Дорожка клятая, по которой нас Архип Полуэктович гонял, а мы гонялися со всем прилежанием.

Кирей…

…Арей.

Подумалось, и в грудях разом защемило, а на глаза слезы навернулися, отчего глаза энти я спешно рукавом замерзшим потерла. Ежель чего, скажу, что будто бы снегу насыпало. Со снегу плакать не стыдно, а по парню…

Дуры мы, девки.

Ох и дуры…