А свадьбу сыграли, как сие водится, на осень.
И тетка Алевтина сама ставила столы, матюкая мужиков, которые так и норовили столы этие неправильно поставить, уж не ведаю отчего, может, просто чтоб баб позлить.
Пылает огонь в камине, прирученный, счастливый, мурлычет, что кот. Впрочем, кот здесь тоже был, местной породы, которая вырастала размером с доброго кобеля. И коты эти, нрава свободного, уходили на охоту, приносили домой не мышей, но зайцев и куропаток. А поговаривали, что и дом они стерегли, куда там собаке. Черныш потянулся и зевнул, сполз с лавки. Его интересовал вовсе не хозяин, куда он денется, но сумки, из которых доносился сладкий рыбный дух.
– Ты, кажется, обещал, что не будешь подниматься короткой тропой. – Велимира швырнула тарелку, которую Кирей поймал.
– Так быстрее же…
Вторую тарелку он поставил на лавку и, подхватив жену, закружил по комнате.
Жарко.
– Бестолочь, – хмыкнул дядька Ольгерд, седой ус крутанувши. – Заходи… заждались уже… три дня как приехал, а носу не кажешь. Выпороть бы тебя за этакое.
И его ворчание, добродушное – никогда-то прежде дядька Ольгерд за вожжи не брался, грозился только, – было таким родным, что Евстя вдохнул.
И выдохнул.
Постарел. Седой весь, что лунь, да только не сказать, чтобы дряхлый. Меньше сделался вот. Прежде-то он был что гора, огромен, а теперь вот… Евстя сам повыше будет. А в плечах одинаковы.
Доброго дня, – окликнули его, и Евстя очнулся.
Надо же, застыл перед калиткой.
А ведь сколько раз он продумывал, как это будет… придет, постучится и… и дальше мысль не шла.
– Доброго. – Дядьку Ольгерда он сразу узнал.