Спал доктор Вершинин беспокойно. Ему давно не случалось видеть снов, а теперь не просто видел – жил во сне, только не собой, а тем самым главврачом в старомодном халате с завязками на спине. Он шел по коридору больницы, дышал камфорой, формалином и венгерской сиренью, лиловые кисти которой заглядывали в раскрытые окна палат.
Было жарко. Беспокойно.
– Доктор… – на пути вдруг возникла дама. В наряде с широкой юбкой, она походила на куклу, которую бабушка Вершинина усаживала на заварочный чайник. И лицо у дамы было кукольное, фарфоровое, с неестественно розовыми щеками.
А вот круглые очочки на этом лице смотрелись нелепо.
– Он ведь поправится? Он поправится?
Дама терзала белый платочек и все спрашивала и спрашивала. Вершинин понятия не имел, о чем она спрашивает, но ответил:
– Все в руках Божьих.
Как только сказал, так сразу очутился в крохотной комнатушке с белыми стенами и круглым окном. Свет, в него проникающий, падал аккурат на крест, прибитый над кроватью. Он гляделся несуразно огромным и даже пугающим. Но Вершинина занимало не распятье, а больной.
Мальчишка. Лет четырнадцать. Голова перебинтовано. Черепно-мозговая травма? Иных повреждений нет – Вершинин знает это совершенно точно. Разве что шрам под левой ключицей, такой занятный шрам… такой знакомый шрам… Вершинин наклонился, чтобы приглядеться к этому шраму, но выпал из сна.
В другой сон.
Здесь снова была больница, рыжая восточная стена, которая, правда, выходила не на автостоянку, а на кладбище. Шел дождь, но небо оставалось ясным. Вершинин стоял, запрокинув голову, и глотал капли, соленые, как слезы. Плакали монашки, громко, навзрыдно.
Крестились.
Крестов на кладбище целый лес, вырастают из земляных холмиков, блестят нарядно.
Пусть их.
– Господи спаси… господи спаси…
Карлик в черной кожанке прячется под дамским зонтом. Зонт ярко-зеленый, как кладбищенская трава.
– Я тебя видел, – говорит Вершинин карлику. – Ты клоун. Из цирка.
Карлик скалится и стреляет из огромного нелепого нагана.
Вершинин просыпается. Он сидит в кровати и дышит, сипло, продавливая воздух сквозь сцепленные зубы. Руки дрожат, а волосы мокрые, как будто он и вправду из дождя вынырнул.
– Приснилось, – Вершинин засмеялся, до того радостно ему было, что все виденное – лишь сон. – Бывают же такие сны!
Рыжий Аспирин, устроившийся на соседней подушке, заурчал: если ему и снились сны, то явно не кошмары.
А у подъезда доктора Вершинина встречали. На газоне дремал белоснежный «Хаммер», а все тот же карлик, на сей раз выряженный в белую ливрею и цилиндр с желтыми пуговицами, старательно полировал серебряного медведя на капоте.
– Здравствуйте, доктор, – сказал он, пряча тряпочку в рукав. – Позвольте вас прокатить?
– Спасибо, не надо.
– Да постойте, доктор! Куда вы так спешите! – Карлик перегородил дорогу, вынуждая остановиться.
– Кто вы и что вам надо?
– Друг! Поверьте, Брунмиги – ваш самый искренний друг! Такой, который желает добра и только добра!
Улыбка у него была омерзительная.
– Извините, но я не имею желания…
– Садитесь в машину, доктор. Не злите Хозяина, – карлик засмеялся дребезжащим бубенцовым смехом. – Вы же теперь знаете, чего бывает, когда Хозяин злится?
Брунмиги вытащил из белого кармана ливреи неестественно огромный наган, который в карман же спрятал.
– Садись.
Он с обезъяньей ловкостью открыл дверцу машины и впихнул Вершинина внутрь.
В салоне стоял зверский холод.
– Потерпите, доктор, – сказал человек в белой соболиной шубе, украшенной головами зверьков. – Это у вас с непривычки.
И Вершинину показалось, что соболя закивали.
– Могу я поинтересоваться, кто вы такой?
– Доброжелатель, – ответил человек. Он был не стар и не молод. Да и само лицо его отличалось какой-то совершеннейшей невыразительностью. Вершинин пытался разглядеть, запомнить, но у него не выходило, как будто бы лицо это, слепленное из тумана, постоянно менялось.
– Если вам необходимо имя, то называйте меня Варгом. А вот что мне от вас надо… Скажите, доктор, вы верите?
– В бога?
– В бога. В богов. Во вселенский разум. В высшие силы. В деньги. В удачу. В свободу слова или демократию. В бессмысленность жизни. Во что-нибудь, но только искренне.
– Я… не знаю.
– Жаль. Но у вас еще будет время поразмыслить.
– Да какое вам, собственно говоря, дело?
– Никакого. Хотя… глобальный интерес к вопросам веры. И частный – к вам. Я хочу побеседовать с вами о перспективах, – Варг и говорил-то тихо, почти шепотом, но несмотря на рокот мотора, Вершинин слышал каждое слово. – О ваших перспективах, доктор Вершинин. Вы ведь сами думали о них, верно? Вы хороший врач. Очень хороший.
– Благодарю за комплемент.
Холод пробирал до костей. Шершавый язык его вылизывал кожу, стесывая до мышц, а там и до костей добираясь.
– И вот вы, хороший врач, по недосмотру судьбы застряли в никчемной больничке, которая если и держится на плаву, то сугубо благодаря вашим стараниям.
– Неужели?
– Именно. Вы выбиваете финансирование. Вы ищете спонсоров. Вы бьетесь, чтобы все это заведение работало, как следует, – легкие как снежинки слова слипались в сугробы обстоятельств. – Вы не виноваты, что усилия ваши не приносят результата. Больница обречена. Она устарела. Она… дань истории, не более. И вы сами рискуете стать таким вот анахронизмом, существующим лишь по чужой милости. Не думали об этом, а Борис Никодимыч?
– Не думал.
– А зря. Но у меня есть вариант. Вот, – в льдисто-прозрачных пальцах появился прямоугольник. – Частный медицинский центр «Здравушка». Пост заведующего отделением хирургии. Для начала. Полгода и ваш организаторский талант оценят по достоинству. Пост директора и пакет акций позволят вам наладить жизнь не только свою, но и вашей бедной сестры. Ей мало тех денег, которые вы отправляете, а совесть не позволяет вам брать больше. Другой бы взял. Но вы – честны. И это тоже станут ценить…
Прямоугольник жег руки холодом.
– Решайтесь, Борис Никодимыч, решайтесь, – Варг улыбался, демонстрируя зубы – белые треугольники, приклеившиеся к бесцветным деснам. Разве у людей бывают подобные зубы?
– А взамен что?
– Сущая мелочь. Безымянный мальчишка из третьей палаты… тот, которого с улицы привезли. И которого у вас получилось вытянуть. Почти получилось. Вы ведь и вправду хороший врач.
– Хотите, чтобы я убил его? – Вершинин попытался вернуть визитку, но та примерзла к пальцам.
– Чтобы вы его отпустили.
Недолгая пауза, ровно на то, чтобы вдохнуть и выдохнуть.
– Вам ли не знать, Борис Никодимыч, чем чреваты подобные травмы. Вы ждете, что мальчик очнется? Возможно. А дальше? Вы научите его дышать без аппарата ИВЛ? Двигать пальцами рук. При некоторой толике везения – и самими руками. Говорить. Слышать через аппарат. Видеть. Если, конечно, повреждения мозга позволят ему понимать, что он видит и слышит. Вы держите это несчастное дитя на привязи вашего безумного гуманизма. Но есть ли в нем какой-нибудь смысл? Скажите, вы готовы нести за него ответственность до самого конца вашей жизни? Что молчите, Борис Никодимыч?
Потому что нечего сказать. И Варг продолжает:
– Это не будет убийством. Нужно лишь смириться с очевидным. Вам не спасти всех.
– Но я постараюсь, – решение созрело моментально и было алогично.
Кому нужен этот мальчишка? Никому. Тогда чего ради? И собственный вопрос Вершинина тут же озвучивают:
– Упрямитесь? Чего ради?
– Ради себя.
– Что ж, достойно. И как ни странно – понимаю. Но Борис Никодимыч, все, что будет происходить дальше – с вами ли, с больницей – последствия вашего решения. Надеюсь, вы не станете в нем раскаиваться.
– Угрожаете?
Вершинин не боится угроз, во всяком случае, ему кажется, что страха в нем нет. Только холод.
У него нет собольей шубы. И не будет, как не будет поста заведующего отделением хирургии – уж не пластической ли? – в тихой заводи «Здравушки». И зарплаты. И перспектив. И наверное, ничего, кроме собственного упрямства и смутного ощущения, что упрямство это – единственно верный выбор.
– Отнюдь. Лишь обрисовываю перспективу.
Рокот мотора стих, и машина остановилась.
– До свидания, – сказал Варг, кланяясь. – Было приятно побеседовать. Удачного вам дня.
Вершинина высадили на автобусной остановке, и он долго стоял, пытаясь согреться. Солнце плавило асфальт, но холод все равно не отпускал Вершинина. А когда отпустил, Борис Никодимыч почувствовал себя совершенно обессиленным. Полсотни метров от остановки до больницы он едва-едва прошел. Но стоило переступить порог кабинета, как усталость чудесным образом исчезла.
Аж дышать легче стало.
Вершинин и дышал, растапливая лед в груди.
И вправду, чего он испугался? Человека, лица которого не помнил? Неясных угроз? Да угрожали ему всякие и по-всякому. Ничего, и Вершинин живой, и больница работает. И будет работать – уж он позаботиться.
– Борис Никодимыч! Борис Никодимыч! – в кабинет заглянула старшая медсестра, которую больные величали Анной Федоровной, а коллеги – Анюткой – Вы слышали? Слышали? К нам едет ревизор!
На том месте, где стоял завод «Северная марка», некогда были болота. Просуществовали они до пятидесятых. И скованные цепями мелиоративных каналов, болота умирали долго. Исчезли крохотные озерца и дикие омуты. Железные клычья плугов подняли моховые залежи, обнажив жирную торфяную плоть. И голодное солнце, памятуя о прежних своих неудачах, жгло яро, пуская пожар за пожаром, расчищая дорогу городу.
Он же шел, вытягивая неторопливые жилы дорог, прорастая бетонными домами и глухими трубами, в которые ныне уходили питающие осенние дожди.
Завод возник сразу, еще до дорог и домов, просто словно бы вырос однажды, окруженный белым забором, по которому вилась надпись: «Мир! Труд! Май!»
После надпись сменялась, хотя забор оставался прежним, не старея, но и не молодея.
К заводу привыкли, и дома нового района проглотили его точно также, как некогда само болото глотало людей. Впрочем, о болоте теперь если и вспоминали, то лишь по осени и весне, когда вода подтапливала подвалы.
Белый «Хаммер» остановился перед шлагбаумом, тенью которого на земле лежала широкая бурая полоса. Варг выбрался из машины и, пригладив вялых еще соболей, крикнул громко:
– Тетушка Мосса! Принимай гостей!
Шлагбаум тотчас поднялся, а линия истончилась.
Тетушка Моссакеринген правила заводом крепкою хозяйскою рукой, хоть и росточком была в два с половиной альна, а весу и вовсе смехотворного. Платье ее, перехваченное девичьим пояском, заламывалось грубыми складками. Из складок торчали широкие веслообразные ладони и длинные тонкие ноги в деревянных башмаках. Мутными стекляшками сидели в волосах ягоды клюквы. Время от времени ягоды падали, катились по полу, чтобы исчезнуть в щелях на радость многочисленным мышам.
– Здорова ли ты, тетушка Мосса? Хорошо ли ходит пиво в твоих бочках? – спросил Варг, кланяясь уважительно, низко. – Зелен ли мох в твоем болоте? Горек ли дурман? Крепка ли белена?
Моссакеринген, ничего не ответив, поманила Варга за собой.
Путь их лежал под крытые цеха, в которых ходила живая хлебная брага и сновали люди обыкновенные, разве что примороченные слегка. Старая лестница с проржавелыми перилами, нырнула под плиты фундамента и еще ниже, туда, где начинались истинные пивоварни Моховой старухи.
Стены их, убранные нарядными разноцветными мхами, слабо светились. На узких полках теснились склянки, с потолка свисали пучки сухих трав и птичьих перьев. В дальнем углу, окруженный черепами, сидел человек в строгом черном костюме. В руках его был турий рог в серебряной оковке, а на голове – старый треснувший шлем. У самых ног его проложили тропу жуки-мертвяники. Бесконечной чередой волокли они с ближайшего кладбища кости, а криворукие финские ведьмы кидали их в костер, вместо заклятья начитывая старинный рецепт особого пива:
– Пенье птицы,
лунный свет,
крик лисицы,
лютик-цвет,
южный ветер…
Пламя лизало бока огромных котлов, в которых бурлило темное варево. Белый пар поднимался над ним, просачивался сквозь стены и туманами гулял по бывшему болоту.
…цвет зари,
хвост пиявки,
хрюк свиньи,
почку ивы,
блеск звезды,
желтизну от череды…
Тетушка Моссакеринген шмыгнула носом и хрипло сказала:
– Вон пошли.
Сгинули жуки, исчезли ведьмы, втянувшись в зыбкие стены пивоварни. Лишь припоенный человек не шелохнулся, но он уже и не человек, так, оболочка одна.
– Ко мне Курганник сегодня заявился. Упреждал. Говорил, что, дескать, плохо мне будет, если тебе помогать стану.
Зеленые сполохи мертвого огня стирали морщины со старушачьего лица, делая его еще более жутким.
– Обсмелел без меры, – сказала старуха и плюнула в варево, которое тотчас почернело, загустело, в крепости прибавляя. – Позабыл, что мое пиво некогда к столу Лесного короля возили! И сама Рейса-Рова не брезговала всадников к моим пивоварням вести!
– Славное было время.
Варг сел на скамеечку из цельной старой коряги, которая, цепляясь сухими корнями за камень, поползла к огню:
– Славное. Было.
В руках тетушка Моссакеринген появилась плоская ложка на длинном костяном черенке. Ложка нырнула в брашно, выбивая целые клубы белого дыма и терпкий хлебный аромат. Варг дышал им, втягивая и ртом, и носом, оживая с каждым вдохом. Соболя и те зашевелились, задергали пустыми лапами, завиляли по-собачьи хвостами.
– И теперь не хуже, – сказал Варг. – Разве плохо тебе живется, тетушка Мосса? По-прежнему варишь ты свое пиво. Люди-то знающие ценят его. И ценят тебя.
– Так-то оно так, да только… – тетушка Моссакеринген подцепила и выволокла волосяной колтун, в котором запутались зеленые шишечки хмеля и вываренные ягоды белены. – Только с каждым годом оно тяжелей. Ты спрашивал, как пиво мое ходит? Плохо, марин сын. Плохо! Нет в нем горечи, нет в нем сладости. Не отрава, не спасение. Не тепло, но и не холод. Так, жижа в бочке. А я все шепчу ему, нашептываю, как шептала многие годы, да слова мои теперь бессильны. Что на это скажешь?
Она сердито шлепнула по раскаленному боку котла.
– Но ведь держит? – Варг указал на сидящего в углу человека, что неотрывно пялился в рог.
– А… эт как его… рейдер! Поглотить меня думал. Волчья сыть, гнилой человечек. Разве много такому надо?
– Гнилой, значит?
Варг поднялся.
– И пиво не ходит… плохо это, когда у моссакеринген пиво не ходит. Всем плохо. Короли недовольны будут, пусть и не лесные.
Он поднял человека за горло и тряхнул так, что кости зазвенели.
– И моя задумка не получится.
Полупрозрачные пальцы сжали ягодину кадыка и рванули. Красная струя хлынула в котлы и на пламя, которое присело, рассерженно шипя. Но вскорости шипение сменилось гневливым треском.
– Ешь! Пей! Бери!
Пальцы Варга вычерчивали кровавые руны, запечатывая воздух.
– Этого человека отдаю тебе.
И огонь, коснувшись лица, выпил дыхание жертвы.
– Алой пены волны
Лью из зуба зубра.
Тетушка Моссакеринген закрыла глаза и прижалась к стене.
– Ведать будут верно
Хеймхелля крылы…
Жадные зеленые рты глотали капли. Наливались белизной бока котлов, задыхалось темное королевское пиво.
– Слово станет крепко
Колоды ожерелий.
Он отшвырнул опустевшее тело и трясущейся рукой вытер пот со лба.
– Теперь все будет хорошо, тетушка Мосса. Сварится твое пиво. Крепко станет. Духмяно. Налей, что ли кружечку?
Моховая старуха подчинилась, подала тяжелый рог. Горечью обожгло свежесваренное пиво, загудело в висках, вывернуло наизнанку, а после улеглось, упокоилось, точь-в-точь как огонь.
– Что ж молчишь, тетушка Мосса? Или жалеешь, что привечала меня? Ты скажи, я уйду.
– О содеянном пусть люди жалеют. Пустое это, – той же ложкой, которой мешала пиво, она откатила мертвяка в угол и забросала охапками сухого белого мха. – Сварил ты мне пиво… сварил… только чем такой вар отольется не думал-то? Кровь на кровь бежит.
О проекте
О подписке