Глава 5

Кровь подобралась к порогу.

Темная звездочка на темном полу. И еще одна. Вторая… третья… дорожка из капель, проложенная будто нарочно, чтобы гости не заплутали.

Лужица, которая глянцево поблескивает.

Света здесь довольно, и что-то подсказывало Глебу, что свет этот оставили специально. Уж больно грязной и негодной выглядела квартирка, чтобы обитатели ее могли позволить себе камни. Но вот один лежит на грязном столе. Второй нашел место в канделябре.

Третий…

Крови больше.

Лужицы сливаются друг с другом. Они добираются до грязной тряпки, которая заменяет здесь ковер. Прячутся под низким комодом, под кроватью, на которой раскинулась довольно молодая женщина. Ей перерезали горло, а затем вспороли живот.

В следующей комнатушке нашлась еще одна. И третья.

– Он разгулялся, – тихо произнес Земляной, перехватывая трость. – Смотри… они не сопротивлялись. Никто. Почему?

Глеб насчитал десятерых.

Квартирка была крохотной, а уж в закутках, разделенных порой и не дощатыми ширмами, а лишь простынями, натянутыми на веревку, и вовсе вмещались лишь кровати.

– Мамочка, – Земляной остановился перед грузной женщиной, которая свесилась со стула, но так и не упала. Ее одежда лежала рядом, аккуратно сложенная, и на женщине осталось лишь темное грязное белье, словно подчеркивающее всю уродливость ее фигуры.

Обвислая грудь. Складки плоти. И пара полос содранной кожи. Приоткрытый рот, в который эти полосы запихали.

– Ее убили не сразу, – заключил Земляной, коснувшись грязных волос. – И более того, ей позволили прийти в себя… посмотри на выражение лица.

Ужас.

Еще одна маска, смотреть на которую неприятно.

– А вот девочки умерли во сне. Тут был публичный дом, вряд ли подучетный, и он вырезал всех, – Глеб говорил тихо, потому что сам звук голоса будоражил тьму. – Но почему?..

Свечи отыскались в самой дальней комнате.

Рисунок кровью на полу. И девочка в центре его. Сколько ей было?

И Глеб точно знал, что выбрали ее именно из-за возраста и из-за этой хрупкой красоты, которую убийца постарался сохранить.

Круг. Пентаграмма. Символы. Они не имеют смысла, выбранные явно случайно. И знаки… Здесь нарушены почти все правила, вот только с точки зрения среднего человека разницы между рабочей пентаграммой и этим не будет.

Глеб переступил контур.

Тьма молчала. Порой и у нее появлялось чувство такта.

– Нашел? – Земляной вздохнул и отвел взгляд от девочки, которая, если не брать во внимание кровь, выглядела вполне себе счастливой. Она улыбалась, глядя пустыми глазами в потолок. – Нашел. Твою ж… хоть самим это все спалить, чтоб никто не увидел.

И тьма согласилась, что мысль в целом неплохая. Огонь спрячет эту вот девочку, изуродует ее, а уроды жалости не вызывают. Они, если подумать, безопасны.

– Ладно, – Земляной тряхнул руками. – Времени у нас немного… граница зыбкая, так что продавим. Поможешь?

Глеб кивнул.

Сила потянулась к силе, свиваясь тонкими нитями, врастая друг в друга. Это было… болезненно. И мир привычно содрогнулся, выворачиваясь наизнанку. Серая пыль. Теплый воздух.

Кровь, которая здесь, с другой стороны мира, выглядела грязью. Ощущение безысходности. И с ним острое желание опуститься на колени.

А лучше и вовсе прилечь.

– Смотри, у тебя лучше выходит. – Земляной здесь, на изнанке, на которую заглядывать не любил, пусть и получалось у него выходить легче, чем у кого бы то ни было, выглядел уродцем с непомерно длинными руками, тонкою шеей и клювастою головой. Он был похож одновременно на зверобогов страны Кемет и на обыкновенное чучело, из тех, что ставят на полях.

Смотреть. Не на него.

Тело девушки слегка повисло в воздухе. Его пронизывали тонкие нити боли, уходившие куда-то в туман, которым заволокло потолок. Пол расползался язвами, и изнанка спешила предупредить, что еще немного – и этот рисунок истает.

Глеб успеет. Он умел замедлять здесь время. И сделал шаг. И еще.

Поднялись клубы пыли, а тьма внутри зашевелилась, заворчала, что на изнанке находиться не след, не таким, как Глеб. Изнанка, она ведь многое таит.

Ничего.

Печати вспыхнули одна за другой. Кто-то заплакал, надрывно, надсадно. И из угла выглянула слепленная из пыли фигура.

Скорбница?

Безглазая, безухая, с гладким лицом, она водила головой, пытаясь уловить присутствие чужака.

Еще шаг. Опуститься на колени. Поднять тело, потому что печать силы пряталась под ним. Чужак, кем бы ни был, не рискнул трогать свое творение, тем и лучше.

Скорбница заскулила.

Этот тонкий, дребезжащий звук, единственный ныне в пыльном мире, резанул по ушам. Во рту появился характерный вкус крови, а печать задрожала.

Еще немного – и осыплется.

Здесь она выглядела этакой тенью, переплетением нитей, толстых и тонких, будто рыбацкую сеть бросили на пол.

Глеб вытащил камень. Чистый, отшлифованный им же опал, наполненный силой. Камень лег в центр печати, и нити потянулись к нему, оплели, довольные, что получили новую жертву. А плач скорбницы сделался и вовсе невыносимым.

– Глебушка, – теперь в нем слышались слова. – Где ты, Глебушка? Где ты, мальчик мой? Зачем ты так с нами? Ушел, убежал… покинул…

Голос менялся, он становился то детским, то грубым, мужским, то вдруг мягким, почти ласкающим. Нельзя слушать. Нельзя показывать, что слушаешь.

Камень наполнялся.

Медленно, как же медленно… Туман на потолке опускался ниже, с него упали первые капли пепла, которые обожгли кожу. А привкус крови стал не просто ощутимым, каждый глоток, каждый вздох давался с трудом.

– Глебушка, – голос окончательно определился.

Мама.

И поплыло пятно лица, создавая вытащенный из памяти образ. Скорбница распрямилась, отряхнулась, вылепляя из тумана человека.

Голодная. И потому спешит.

А камень впитывает печать, но Глеб понимает, что времени ему не хватило. И сердце скачет, а тьма нашептывает, что самое время убраться. Печать? Что-то да сохранится, и, если повезет, этого хватит, должно хватить… подозреваемых будет не так уж и много. А оставаясь здесь, Глеб рискует.

– Ты как?

Уродливая фигура Земляного двинулась, и с ней мир пришел в движение. Закачался потолок, с пола поднялись клубы пепла. Натянулись нити, и печать задрожала.

– Не двигайся. Выдержу. И ты держи.

Пространство желало схлопнуться, а поврежденная изнанка спешила зарасти.

– Глебушка, мне так плохо. – Скорбница пусть и притворялась человеком, но была слепа. – Это ты виноват… ты, и только ты… если бы ты не ушел, если бы не оставил нас…

Она говорила только то, до чего сумела дотянуться.

И Глеб выдержит.

Держался же как-то до этого дня. И научился. В первый год было особенно плохо, чувство вины не отпускало ни на мгновение, а потом он как-то свыкся с ним, что ли.

– Почему ты позволил ему поступить так? Почему не остановил? – Она приближалась медленно, и юбка призрачного платья колыхалась.

Вот фигура задрожала.

– Почему? – спросил детский голосок. – Мне было так страшно…

– Ты не защитил нас…

Камень наполнялся силой. Еще немного. А кровь уже текла по лицу, и Глеб поспешно сглатывал ее, стараясь не смотреть.

– Почему… – следом за первой из стены выползла вторая тварь.

И третья.

Они сплелись, обмениваясь и силой, и знанием, и спешно распределили роли. Скорбницы неразумны, как и прочие проявления изнанки, однако легче от этого не становилось. Зацепившись за эмоции, они спешили насытиться.

А что может быть сытнее, чем человеческое горе?

– Ах, ах… – закружилась та, которая ближе. – Или дело в том, что ты ревновал? Ты тоже хотел к нам? Думаешь, я не знаю, как ты смотрел на меня?

Аксинья.

Обнаженная. Она не походила сама на себя, представляя скорее гротескную фигуру, рожденную подростковой фантазией. Непомерно огромная грудь и такой же зад, длинные волосы, прикрывающие лицо, и родной голос.

– Ты бы спросил, мы бы позволили.

– Уходите.

Разговаривать со скорбницами бессмысленно. Они лишены слуха, они вовсе не способны понимать человеческую речь, но и молчать невыносимо. Впрочем, им явно что-то не понравилось, если обнаженная фигура поплыла, растворяясь меж двумя другими.

– Не плачь, Глебушка, – ласково сказала мама, и от голоса ее, от тона в глазах закипели слезы. – Не стоит… все, чему суждено, случилось… мне уже не больно. Больше не больно.

– Не больно, – отозвалась темнота хором голосов.

А в камень лениво втягивались последние нити.

– Не думай… позволь себе быть свободным. – Полупрозрачная ладонь коснулась головы Глеба, и с ней пришло понимание, что та, другая жизнь, она ненастоящая.

Что в ней? Скорбь? Боль? Тоска по тем, кто ушел?

А здесь они рядом. Если захотеть, то они останутся с Глебом. Они заберут все, что мешает его душе. Они утешат. Они высосут его досуха, до смерти.

И надо бы скинуть эту руку, которая уже почти обрела плоть. Поднять камень. Встать.

– Не надо, Глебушка, не уходи, не бросай нас, не сейчас… позволь хотя бы обнять себя, позволь поцеловать… в последний раз…

– Закрывай, – одно это слово стоило остатка сил. Глеб только и сумел, что дотянуться до камня, как мир содрогнулся. Взлетели клубы пыли, закружился пепел. Дышать стало невозможно, а скорбница дотянулась-таки, впилась в губы поцелуем, спеша высосать остатки жизни.

И почти успела.

* * *

В себя Глеб пришел снаружи. Дом стоял.

Все еще стоял, правда, теперь он казался выцветшим, серым, будто все же сумел выглянуть с изнанки. Глеб закрыл глаза. Остаточные эффекты будут держаться долго.

Но главное, ему было почти хорошо. Было бы хорошо, если бы он вовсе способен был что-то чувствовать. А так… небо низкое. Звезды опять же. Глеб попытался их сосчитать – раньше счет неплохо помогал, – но сбился. И не разозлился. И повернулся на бок. Уж лучше смотреть на пыльный дом и суету.

Полиция. Люди.

Люди и полиция. Людей больше, и от них тянет злостью, которая расплывается алыми пятнами. На искры похоже. Если пятен станет много, вспыхнет костер. Это плохо? Или нет? В равновесии, в котором Глеб пребывал сейчас, было сложно думать.

– Вставай, – его дернули за руку, и тот же хнычущий голос повторил: – Вставай. Вставай же…

Еще полиция. Много.

И встать надо бы, потому как не дело валяться на грязной земле. Да и мальчишка явно напуган.

Арвис.

Имя всплыло из памяти, не принеся и тени эмоций. Изрядно же его выпили. Еще немного – и сожрали бы подчистую. И вновь же очевидная эта мысль не вызвала ничего.

– Жив? – между Глебом и домом возникла тень. – Засранец ты, вот кто… почему не вышел раньше?

– Надо было. Снять. Печать.

Говорить получалось плохо, потому что занемевший язык с трудом ворочался. И слова получались неправильными, причем Глеб определенно не способен был понять, в чем именно их неправильность.

– Снять… вот еще немного – и был бы у меня дохлый некромант. Очень удобно, к слову, получилось бы… я твое тельце городским властям, они бы мне медальку.

– Хрен тебе.

– Это да… хрен мне, а не медалька. – Земляной протянул руку: – Встать можешь?

– Кто…

– Я тебя вытащил.

– Голова болит.

– Тащил не за ноги, так что это от собственной дурости.

Ноги, что характерно, тоже побаливали. И туфля исчезла, как Глеб подозревал, осталась она где-то в доме, в который его точно не пустят.

Глеб встал.

Серый мир покачивался. Влево и вправо. Вправо… и вправо. И потом влево. Как-то от покачивания этого слегка мутило, но с мутью он справился.

Икнул. Зажал рот ладонью… нет, не справился.

– Знаешь, мне вот тебя даже не жаль, – почти искренне произнес Земляной, протянув флягу и платочек. – Печать, конечно, нужна, но ты мне как-то нужнее… а этого урода мы достанем.

Он растянул губы в улыбке и добавил:

– Мне через годик-другой опять ко двору возвращаться… из него хороший голем выйдет. И веришь, на этот раз я даже совестью маяться не стану.

Глеб поверил.

– Что… теперь…

– Тебе – ничего, возвращайся. А мы с Мирославом попытаемся убедить, что убивал не ты. И никто из наших. И… постарайся без приключений, ладно? Погоди… скажу, чтоб сопровождающих выделили, а то ведь мало ли.

Много.

Искр становилось все больше, пусть искалеченное изнанкой зрение постепенно приходило в норму, но искр определенно становилось больше. Они вспыхивали то тут, то там, чтобы задержаться, зажечь другие. И люди гомонили.

Голоса их Глеб различал плохо, однако и без слов было очевидно: скоро полыхнет.

Твари… уроды… убили… на куски…

Слова причиняли почти физическую боль. И Глеб закрыл ухо ладонью.

Отпустят… опять отпустят… пока всех не вырежут… свечи… ритуал…

– Идем, – Глеб оперся на тощее плечо Арвиса. – Нам пора возвращаться.

И возможно, стоит отправить мальчишек в тот же Петергоф. Особняк у Глеба большой, места хватит. Школу, конечно, в столице открыть не разрешат, но пара недель, пока они здесь не разберутся… Елена будет недовольна.

Плевать.

В опустошенной скорбницами душе не осталось места ни для сомнений, ни для сожалений. И это было по-своему удобно.

В экипаж он забрался с трудом. А два жандарма, приставленные Земляным, сделали вид, что не замечают слабости Глеба. Они вообще предпочитали смотреть в сторону, только над головами их плясали искры гнева.

Этак довезут, только не к дому, а куда-нибудь за город, на тихую окраину, да там и оставят…

Прижался и затих Арвис.

Свистнул возница, и лошадка сорвалась с места. Подковы ее звонко цокали, и этот цокот мешал сосредоточиться на блаженном равнодушии, которое с ним – и Глеб знал это точно – ненадолго.

Он заставил себя дышать. Считать до ста. И обратно.

Вспомнил малый рунный круг, а перед глазами стояла та почти еще девочка со светлыми волосами, аккуратно разложенными вокруг головы. Это ведь тоже не случайность, а часть картины. Нимб рукотворный.

Почему… он раньше убивал, но не так… Жертвы всегда одиночные, а тут сколько? Сосчитают, конечно. Земляной принесет отчет. Но явно с десяток, а эта девочка… ее не стали уродовать, более того, ее смерть была безболезненной, и в крови наверняка отыщут какую-нибудь отраву.

Глеб знает какую. Сок черной омелы.

Он действует быстро, парализуя и тело, и волю. И что получается? Кто-то заглянул в квартиру, потребовал вечер – иногда клиенты бывают капризными. Заплатил. Без денег мамочка не согласилась бы закрыть свое нелегальное – а Глеб не сомневался, что публичный дом регистрации не имел, – заведение для одного человека.

Впрочем, денег у него хватает.

А дальше что? Визит? И выбор. Девки, которых мамочка вывела, а он… угостил? Бутылка вина? Или конфеты? Возможно, даже дорогие. Столичные. Как устоять?

Не важно. Главное, отравы хватило для всех. Дальше…

Коляску тряхнуло. И цепь рассуждений порвалась.

Глеб огляделся. Улица. Дома. Ограда. Лошадь пляшет. Люди мрачны и злы. Они не верят, что Глеб не убивал. Пока их сдерживают чувство долга и страх, но скоро ярость возьмет и этот барьер.

– Спасибо. – Глеб почти вывалился из коляски, но устоял.

– Чтоб ты сдох, – вполне себе искренне отозвался возница.

– Когда-нибудь мы все…

Под ноги плюнули. И хлыст взлетел над конской головой, щелкнул, поторапливая.