Глава 11

Вышеупомянутый князь Димитрий Навойский пригнулся, пропуская над головой золотой кубок. Тот, пущенный мощной государевой рукой, пролетел мимо, дабы, ударившись в стену, плеснуть каплями красного вина на ковер драгоценный.

– Вон пошел, – велел устало царь-батюшка и руку поднял, в которую мигом другой кубок вложили и вином наполнили до краев. – И чтоб я тебя, прохвоста, больше не видел… езжай… куда-нибудь… привези там… чего-нибудь…

В светлых глазах царя мелькнули искры да погасли. Он кубок сунул кому-то, сам будто обмяк, пожаловался:

– Ни совести, ни ума…

Князь, пользуясь моментом, тихонечко вышел и дверь притворять не стал, чтобы и те, кто в коридоре, услышали:

– Я к нему со всей душою, а он воровать вздумал…

Сонм голосов поспешил заверить его императорское величество, что подобные грехи случаются и с лучшими из людей, что уж говорить о том, в чьих жилах половина, если не больше, подлой крови… Царь слушал. Соглашался. Порой рученькой махал.

И Димитрий удалился со всей поспешностью, изволив напоследок громко дверью хлопнуть, чтоб ни у кого не осталось сомнений в обиде его, бестолкового, на благодетеля.

Чуть позже в конюшне оседлали черного жеребца эльзарской породы – пусть ему изрядно не хватало изящества, зато был Прохвост вынослив и, что немаловажно, умен. Еще несколько бездельников стали свидетелями скандала, учиненного князем старшему конюшему.

Нашлись и те, кто видел, как впавший в немилость – новости по дворцу разносились, что пламя по сухому лесу, – охаживал плеткою коня, который летел по аллее.

И те, кто едва ль не до ворот проводил.

Правда, позже показания разошлись.

Одни уверяли, что князь повернул на север, стало быть, отправили его в Архбельск, ладить отношения с северянами, которые в последние годы сделались холодны и надменны, не иначе пакость затевали. Другие, напротив, клялись, будто направили его на южные границы, где всегда было неспокойно, и следовательно, скорого возвращения ждать не стоит. Третьи настаивали, что князь отправился к ляшской границе, не иначе как родину продавать по сходной цене, правда, сами же, смущаясь, добавляли, что от ляхов ее ждать не стоит. На редкость скаредный это народец.

В общем-то правы были все.

Вороных жеребцов эльзарской породы было не так уж мало, а отыскать человека, сходного с князем фигурой, да обрядить его в одежу нужную – и того проще. Главное, князь уехал. А во дворце царском появился еще один писарь, человечек обличья невзрачного и натуры, как водится, преподловатой. Отчего-то подобная напасть частенько с писарями случалась.

Как бы то ни было, но внимания на него особого не обратили.

И с чего бы?

Писарь как писарь. В шинельке серой, прескромного вида, правда, лацканы слегка лоснятся, а на локтях пузыри уже наметились.

Рубашечка форменная серовата.

Манжеты в россыпи мелких чернильных пятнышек. Но кому их разглядывать надобно? Да и сам собою человечек нехорош. Невысок, сутуловат. Горбиться имеет привычку дурную, будто лежат на плечах его заботы немалые. Потому и лицом скучен.

Весь в мыслях, в делах.

Суетлив.

Дерган.

То носом хрящеватым поведет. То ущипнет себя за щеку, будто проверяя, на месте ли она. То за губенку отвислую тронет, то за бородку дернет. А та какого-то неприятного пегого цвета, торчит козликом. Волосенки же гладенькие, прилизанные, на пробор зачесаны, только проглядывает сквозь прядки лысина. И вот глядишь на такого и не понимаешь, сколько лет ему. Впрочем, глаза у писаря яркие, любопытные, да зная эту особенность их, Димитрушка очечками обзавелся, причем вида препоганейшего – в толстой роговой оправе, с дужкою левой, кожаным шнурочком перемотанной. Очки на лице не удерживались, то сползая к кончику носа, то перекашиваясь.

Он их и поправлял.

Губами шлепал.

Норовил прижать кожаный портфельчик к боку, да тот, поганец, выскальзывал… в общем, был человечек в меру обыкновенен для дворца, а потому если кому и случалось задержаться на нем взглядом, то ненадолго.

– Ходют… ходют… – ворчал Димитрушка, кляня себя за излишнюю фантазию. Нет, обличье было удачным, вон Вязельские, старинные приятели, из тех, которые только и ждут момента подходящего удавочку на шею накинуть, прошли и не заметили. Но с очками явный перебор. Тяжеленные. Неудобные. Да и стекла пусть и простые, но все одно туманят. Идешь, спотыкаешься…

Он прислонился к стеночке, пропуская юную графиню Мильтюхову, которую ныне сопровождал молоденький корнет. Из дворцовых бездельников, третий сын, кажется, а потому единственной его перспективой жизненной была удачная женитьба. Ну или карьера военная, к которой Нурский не слишком тяготел, предпочитая проводить время в кабаках. Магом он был средним, умом не отличался… как и Мильтюхова красотой. Зато у папеньки ее пара солеварен имелась и небольшая смолокуренка, дававшая доход стабильный, не говоря уже о землях…

Корнет что-то говорил.

Графинюшка краснела и лепетала в ответ.

Может, в этом и замысел высший императрицын? Переженить всех? Но чего ради?

Димитрушка поспешил дальше. До обеденного времени оставалось едва ль четверть часу, ему же предстояло добраться до залы первым, занять удобное место, такое, которое и по чину, и наблюдать не мешает.

Первый удар часов заставил Лизавету подпрыгнуть.

– Ага, – сказала Авдотья, веер складывая. – Меня тоже по первости едва кондрашка не хватила… погодь, не спеши…

Она придержала Лизавету.

И вовремя.

Девицы, до того весело болтавшие, или слушавшие, или размышлявшие о своем, как-то вдруг и встрепенулись, чтобы в следующее мгновенье броситься к двери.

Лизавета успела коснуться пуговички.

Это стоило запечатлеть!

Они шли, умудряясь не сбиваться на бег, выдерживать подобающее выражение лица, разве что слегка расставляли локотки, или вот ноги… не иначе, та, в бирюзовом платье, споткнулась вовсе не случайно. У самых дверей княжна Одовецкая, которая как-то вдруг оказалась первой – а ведь стояла, почитай, на другом конце залы, – посторонилась.

– Прошу вас, – сказала она, уступая место Таровицкой.

– Что вы, как можно… – отозвалась последняя, и свита ее разноцветная загомонила.

– Знаю, Таровицкие всегда спешат…

– Не только они…

Пока пара препиралась, мимо с видом презадумчивым, мечтательным даже, прошествовала Снежка, а с нею и обе княжны, которым все ж надоело играть в уступки. Благо, двери оказались достаточно широки, чтобы красавицы в них не застряли.

Лизавета сощурилась.

А кадр вышел…

Да преотличнейший кадр вышел! Ах, надо бы заголовок к нему… что-нибудь простенькое: «Конкурс еще не начался, а красавицы спешат занять место…» Где?

За столом ее императорского величества?

В сердце цесаревича?

Нет, чуть позже она придумает, как сделать, чтобы звучало. Да и заметочка получится презанятнейшей… надо будет упомянуть и о делах былых, и о взаимной… приязни.

И о ставках?

Лизавета готова была побиться на весь свой недополученный гонорар, что ставки уже делали. А что, если… конечно, в этом духе статейку и написать… у нее прямо руки зазудели. Но Авдотья пихнула в бок и сказала:

– Пошли, что ли? А то сейчас закроют…

Наверное, ничем иным, кроме как удивительным совпадением, нельзя было считать факт, что Лизаветино место оказалось по правую руку Авдотьиного. И если сама Лизавета сидела, почитай, у конца стола, что явно показывало, сколь невысокое положение она занимает, то по другую сторону Авдотьи устроилась круглолицая девушка с лицом, столь густо усыпанным веснушками, что казалось оно рябеньким.

– Не мешкай. – Авдотья взялась за вилку из середины списка столовых приборов, проигнорировав прочие. – Обед длится ровно сорок пять минут. И кто не успел, останется голодным… терпеть не могу голодать…

– Хотя вам бы не помешало, – заметила веснушчатая соседка, принимая махонькую вилку для легких закусок. – У вас явно лишний вес.

– Он не лишний, – мрачно отрезала Авдотья. – Он запасной…

Подавали закуски.

И те были столь изысканны и красивы, что есть их казалось кощунством, но Лизавета осознала, сколь голодна, а еще, что действительно в царском дворце ее на кухню вряд ли пустят.

Она жевала.

Пила воду.

И наблюдала… вот веснушчатая – явно ее тятенька не слишком высокого полету птица, если досталось ей место столь дальнее, – ковыряется в тарелке, время от времени отправляя кусочки в рот. Глотала она не жуя, при том закатывала глаза, будто собираясь лишиться чувств.

Авдотья ела.

Просто ела…

Снежка сидела, прикусив кончик десертной ложки. Взгляд ее был устремлен поверх голов куда-то вдаль, и сама она больше не казалась такой уж хрупкой. Напротив, Лизавета отметила, что бледная эта красавица будет на полголовы выше соседок.

Одовецкая и Таровицкая, не иначе как специально усаженные друг напротив друга, старательно следовали «Правилам хороших манер», которые явно писались с них или для них… в общем, у Лизаветы самой, несмотря на все старания – а училась она хорошо, – не получалось с должным изяществом есть яйца. И кокотницы тут не помогали, а эти…

Смотреть на них было тошно.

И интересно.

– Князя Навойского изгнали, – шепотом произнес кто-то, и новость полетела по рядам. Девицы забывали про манеры, охали, ахали, выражали негодование, только непонятно чем: то ли царским несправедливым решением, то ли этакой неудачей.

Поди-ка вылови этакого жениха на просторах империи.

– А за что, не знаете? – Лизавета все ж обратилась к соседке, которая меланхолично ковырялась в листьях салата, политых чем-то белесым и изысканным до невозможности: с виду блюдо было красивым, но несъедобным.

– Ах, это все знают… – отмахнулась она, но все ж не удержалась: – Он к княгине Булевской приставать вздумал. А она царю пожаловалась…

– Чушь какая, – фыркнула Авдотья, берясь за куриную ножку. И вцепилась в нее зубами с немалым аппетитом. – Булевской сорок скоро… и любовников у нее трое… небось нашлось бы и для князя местечко.

– Да что вы такое говорите!

– Правду. – Пальцы Авдотья предпочитала облизывать. И, видя удивленный взгляд соседки, лишь пожала плечами, пояснив: – У меня гувернантку татары украли… а после еще из пансиона выгнали.

– Оно и видно. – Веснушчатая потеряла всякий интерес.

Авдотья же задумалась, правда, жевать не прекратив. И вот интересно, ее кузина сидела куда ближе к высокому столу, тогда как саму Авдотью устроили едва не у дверей… с чего бы?

– Нет, быть того не может, – сказала Авдотья, все ж подбирая салфетку с монограммой. – Уж точно не из-за княгини… царь не дурак, чтобы из-за какой-то потаскухи верного человека лишаться… тут другое… да и князь… он кого помоложе выбрал бы…

– Можно подумать, ты знаешь… – не утерпела соседка.

– Знаю. Он к папеньке частенько заглядывал…

– Да? – Авдотье определенно не верили. Соседка ткнула вилкой в листик и поинтересовалась: – Чего ж тогда он не сговорился? Или… папенькиных денег не хватило, чтобы тебя кто замуж взял?

Авдотья покраснела.

А потом тихо ответила:

– Я не хочу, чтоб меня за приплату брали… а князь… мы с ним не уживемся. Характер у меня поганый, прямой… я этого, чтоб с переподвыпердом, не больно люблю… а он иначе не умеет.

Гостомысл Вышнята за прошедшие годы прибавил весу изрядно и обзавелся окладистою густою бородой, которую расчесывал надвое, каждую половинку скрепляя кольцом. Смуглокожий, с лысиной обширной, украшенной пятеркой старых шрамов, он гляделся диковато и даже, по мнению многих придворных дам, откровенно жутко. Он, некогда славившийся своей неприхотливостью, ныне вырядился в шелка и бархат. Особенно смущала придворных крупная бледно-розовая жемчужина, вдетая в хрящеватое ухо.

И пряжки с топазами.

– Здравствуйте, матушка… – Вышнята глядел на императрицу, подслеповато щурясь. И было видно, что неуютно ему в этой полутемной комнатушке, более годной для слуг, нежели для особ высокого звания. Что с того, что стены малахитом выложены, а бюро и вовсе драгоценными камнями инкрустировано.

Тесно же.

Душно.

– Бросьте, князь… какая я вам матушка. – Золотая змеиная коса соскользнула на пол. И императрица подала руку тому, кто некогда клялся свернуть ей шею.

Пожалуй, скажи это кто другой, не сносить бы ему головы. Однако корона была многим обязана Гостомыслу, и потому отделался он строгим выговором, а дальше…

– Что было, того не исправишь. – Князь крякнул и рученьку принял, осторожно, двумя пальчиками. – Уж простите… дурак был… и не за себя болел. За сестру… у вас сестры есть?

Императрица кивнула.

Есть.

Велико царство Полозово, каждой из дочерей его работа сыщется. Кому малахитовые жилы вести-плести, выплетая каменные узоры Ульских гор. Кому сапфиры сторожить, охраняя слезы драгоценные, пролитые возлюбленною супругой Великого, от жадных человеческих рук.

Кому родник с водой Живою беречь.

Кому – Мертвую ведать…

– Тогда вы понимаете…

Не очень. Никогда не было особой любви промеж сестрами. Да, помогали, ибо положено так и правильно, ведь миром единым сильны и живы, но…

Мир и любовь – разное.

Теперь она это знала.

– Одна она у меня… была… и любила… я думал, что любит, вбил себе в голову, что только с ним счастливою станет… Мне не корона нужна была. От короны небось одни заботы. – Ручку князь отпустил и на стульчик присел. – А она сбежала… с одним… оказывается, давненько ее обхаживал, да и она к нему… только ж у него что? Ничегошеньки, вот и боялась сказать. Да и правильно боялась. Я бы не понял. Тогда.

– А теперь?

– Любовь лечит. И калечит. – Он дернул за бороду. – Свяги средь людей долго не живут… и она ушла… держалась, сколько могла, а все равно позвала зима, и на крыло встала. Обещала вернуться, да… верно, осыпалась где-то дождем, чужими слезами омылась и память утратила… если и вернулась, то не ко мне.

Лицо его скривилось, будто князь вот-вот разрыдается.

– Она предупреждала, а я, дурень, не верил… мнилось, моей-то любви на обоих хватит… и хватало… десять лет душа в душу… вот и решил, будто всегда так будет. Не запер окно по первому снегу…

– И она ушла. – Императрице случалось видеть свяжьих дев.

Лебединое перелетное племя.

Это люди про них придумали, будто вернее птицы нет. Лебеди… лебеди – это лебеди, а вот свяги живут от снега до снега. И стоит осени одеться первой белой шубой, как встают они на крыло, уходят к морю-матери, чтобы разбиться о скалы, стать пеной морскою, а из нее по весне родиться в новом теле.

И с новой памятью.

На то у них свои причины имеются, но князя стало жаль.

– Ушла… Снежка вот осталась… только… боюсь я, как бы не позвали ее…

– Не позовут. – Тут императрица могла успокоить человека. – Верней, не услышит. Кровь горячее зимней воды, а потому она куда больше человек, чем…

– Царевич?

– Да. – Она склонила голову набок. – Зачем же ты пришел, княже?

– Просить. – Он усмехнулся и, сползши со стула, тяжко опустился на колено. – Время мое выходит, а она… она такая… неприспособленная… я ее пытался учить, только… и сестрица моя не лучше… она мужа любит, а потому не видит, до чего он слабый. Не сумеет земли мои удержать.

– Не рано ли ты…

– Не рано, – перебил Вышнята, положив руки на живот. – Тут она сидит, зараза… грызет нутро… пью зелья, только с них мало толку… у Гориславы сынок толковый, нашей крови, но ему всего пятнадцать годочков, и против батькиного слова он не пойдет. А тому… у меня веры нет. Возьмешь ли ты моих под свое крыло?

– Крыльев у меня нет. – Императрица поднялась и сняла со столика шкатулку, раскрыла. – А вот коль объятья змеиные…

– Знаешь, я успел одно понять… вы, нелюди, иные… не хуже, не лучше, просто иные… и порой обыкновенному человеку вас тяжко понять, только… вы не лжете. Почему?

– Не умеем… не умела. С вами вот научилась, да и то…

Лукавство и ложь – разные вещи, это императрица поняла, а ответить, что там, в Полозовом царстве, все и вправду иначе? Что земля не умеет лгать, а камню обман и вовсе без надобности, что рожденные силой этой сами похожи на землю и камень, что…

– Возьми. – Она протянула гребень. – Я не оставлю твоих родных, но и ты не спеши уходить… сослужи службу.

– Какую?

– Расчеши мне волосы… видишь, запутались.