Глава 6

Мэйнфорд чувствовал себя опустошенным.

Он осознавал, что происходит, но при этом все оставалось как бы вовне. Бледный Кохэн, чьи лиловые губы выдавали, что сам с трудом на ногах держится.

Но все-таки держится.

Встает.

Грязь стекает с него ручьями, а Кохэн и не пытается как-то отряхнуться. Он машет руками. Отдает короткие команды. И люди, застывшие было на краю поля, срываются в движение.

На самом деле это только кажется, что они срываются.

Там время идет иначе.

Теперь Мэйнфорд точно знает это. Ему хочется потрогать грудь, убедиться, что сердце в ней еще живо, а руны остались в прошлом. Но сил не хватает и на то, чтобы руку поднять. Он бы лежал вечность, разглядывая собственное искореженное отражение в глазах женщины, которой было за что его ненавидеть.

Подняли обоих.

Повели.

И Мэйнфорд послушно перебирал ногами.

Он почти повис на плечах двоих констеблей, стараясь не думать о том, как это выглядит со стороны.

Слухи пойдут. И в газетах напишут, что он, Мэйнфорд, болен. Матушка непременно ухватится за происшествие. И начальник Мэйнфорда в кои-то веки пойдет ей навстречу. Отправит к целителям, если вовсе не в отпуск.

Нельзя.

Не сейчас.

Он должен обдумать, что произошло. Если это не сумасшествие… если это не только сумасшествие…

Тельма шла сама, обняв себя. Высокая. Худая.

Грязная.

Уязвимая.

И если бы она действительно ненавидела, неужели рискнула бы? А Мэйнфорд до конца и не понял, что именно она сделала, но точно знает – без нее не вырвался бы… спросит… и не только об этом.

Прошлое вернулось.

Права была предсказательница.

Прошлое постучало в дверь. Пинком открыло. И Мэйнфорду предстоит решить, что именно сделать с этим мокрым прошлым.

В машине – а их обоих впихнули в одну – он дотянулся до ледяной руки Тельмы.

– Сядь. Рядом. Пожалуйста, – тяжело быть вежливым, когда почти отключаешься, но она не стала спорить, пересела и позволила себя обнять. Ее близость успокаивала, словно само присутствие Тельмы отгоняло кошмары, а ведь вернутся…

…о них Мэйнфорд тоже подумает потом.

А вот плед, пропахший топливом, затасканный до дыр, был своевременен. Тельма позволила завернуть себя в этот плед, и только бледная макушка торчала из свертка.

Пускай.

– Вези ко мне, – он говорит это шоферу, но Кохэн, до того молчавший, подает голос.

– Тебе в госпиталь надо.

– Пламенеющего сердца?

– Почему бы и нет? Повод стоящий и… Мэйнфорд, ты ведь понимаешь, что…

Не понимает.

Не желает ни понимать, ни принимать, хотя придется. И он найдет в себе силы, только не сейчас.

– Домой. Пожалуйста.

– А целитель…

– Джонни позови… ему же нравится в мозгах копаться, вот пусть и глянет. Других пришибу не глядя.

И это предупреждение Кохэн принимает всерьез. Правильно.

Других нельзя подпускать.

Другие всенепременно обнаружат какое-нибудь отклонение от нормы, начнут настаивать на госпитализации, на исследованиях… на том, чтобы Мэйнфорд перебрался в лабораторию, а лучше и вовсе в ней обжился, предоставив и отклонения, и патологии, и потроха свои в полное распоряжение науки.

Нет.

– Если о себе не думаешь, то хотя бы… – Кохэн выразительно замолчал.

– Я в порядке.

Глухой голос и далекий. А сама она близко, и рука, которая вцепилась в руку Мэйнфорда, лучшее тому доказательство.

– Она в порядке. Но пусть Джонни глянет и… еды какой-нибудь… скажи, пусть привезут… и сам ты как?

– Жив.

Скупо.

Сухо. Злится? Мэйнфорд ведь не виноват.

– Он устал. Змеям летать неудобно, – произнесла Тельма. – А крылья у него красивые…

– Змей?

Наверное, водителю, если он слышит разговор, тот кажется напрочь лишенным смысла.

– У него крылья сделаны из воздуха. Красивые. Но тяжелые.

– Очень, – Кохэн запрокинул голову. – Боги меня не слышат…

– Тебе лишь кажется, что не слышат. Они заперты…

И Тельма закрыла глаза. Она разом вдруг обмякла, покачнулась и упала бы, если бы Мэйнфорд ее не обнял. Пока она еще позволяет ему прикасаться… странно, что позволяет.

– Вы могли там оба… Мэйнфорд, это перестало быть игрой. В следующий раз… – Кохэн не договорил. Правильно, из слов ткутся нити судьбы, и ни к чему давать им пряжу.

– Следующего раза не будет.

Громкое заявление.

И Мэйнфорду самому хотелось бы себе верить. Он же лишь покрепче сжал Тельму и прикрыл глаза. Спать нельзя, но ощущение мерзкое, будто под веки стекла сыпанули.

Больше до дома он не произнес ни слова.

…Тельма и Элиза Деррингер.

…сердце, которое едва не вырезали…

…существо, знавшее о Мэйнфорде и подвале, о жертвенном камне… руны… руны существовали, теперь, когда тело несколько отошло, Мэйнфорд чувствовал их на груди. Кровили, но не сильно, под грязным пиджаком не заметно. А там уж док поможет. Порезы не представляют опасности.

Док ждал.

Он был молчалив и собран, и походил на себя прежнего, что было неправильно в корне. Черный костюм. Белая рубашка. Саквояж в руках. Перчатки из тонкой кожи швом наружу. Взгляд зацепился за эти швы, и Мэйнфорда вырвало.

– Все… нормально, – он вытер рот ладонью.

– Вижу, – это сказал не Кохэн, а Джонни. И качнулся, подставил плечо. – Вам бы в госпиталь, по-хорошему…

Ничего там хорошего нет.

Разве что повод.

Теодор и еще Теодор… что за блажь использовать одно имя? Сами-то они как не путаются? Или привыкли… надо будет заглянуть… в частном, так сказать, порядке, раз уж причина имеется. И Тельму с собой прихватить. Она не позволит причинить Мэйнфорду зло.

Наверное, не позволит.

Он на ходу принялся сдирать грязную одежду.

– Не спешите. Проблемы с мелкой моторикой – это естественно. Вам все же придется сделать полную магографию головного мозга. Я настаиваю.

– Иди в жопу.

– Мы все уже там, – философски заметил Джонни. Он свой пиджачок повесил на спинку стула, провел по плечикам, разглаживая мелкие складки. – И в этом вся беда… сколько пальцев видите?

– Два.

На хрен пальцы.

Холодно-то как…

– Озноб – тоже естественен… нарушение терморегуляции…

– Я промок. И замерз.

Тельма вошла сама, по-прежнему она куталась в одеяло, но сам факт ее присутствия успокаивал.

– Сесть можете? Голова кружится? Тошнит?

– Разве что от твоих идиотских вопросов…

Нельзя грубить тому, кто пытается помочь, но Мэйнфорд ненавидел такие вот моменты. И помощь принимать не умел, не хотел даже учиться.

Он все же сел.

И кое-как стянул пиджак. Избавился от ботинок. И сдержался, когда Джонни, встав на колени, принялся стягивать мокрые носки.

– Успокойтесь, – сам док был спокоен и равнодушен даже. – Все мы ходим под богами…

Тельма вдруг рассмеялась хрипловатым смехом.

– И-извините, – она вытерла глаза, точнее размазала по лицу грязь. – Я… если не нужна, мне бы помыться. Можно?

– Ванная там, – Мэйнфорд и сам с удовольствием забрался бы под душ. – Найди себе что-нибудь…

Она останется.

Если решила лезть в ванну, то останется. И когда все отсюда уйдут – наступит же сей чудесный момент когда-нибудь, – Мэйнфорд с ней поговорит. Обо всем, что было на поле и раньше.

Прошлое вломилось в запертую дверь.

Или эта дверь никогда не была заперта?

– А теперь, пожалуйста, сосредоточьтесь, – попросил Джонни.

– Полотенце подай… Кохэн…

– Я велел ему домой отправляться. Ему тоже отдых нужен. И вам. Никому не станет легче, если вы доведете себя до срыва. А между прочим, он близок… вы вообще понимаете, что произошло?

В руках Джонни появилась тонкая светящаяся палочка.

– Смотрите сюда… теперь влево… вправо… плывет?

– Плывет.

– Закройте глаза и откройте… а теперь? Что видите?

– Ничего.

Это плохо? Хорошо? В Бездну целителей!

Палочка исчезла, сменившись прохладной трубкой, которую Джонни попытался засунуть в нос.

– Сидите смирно! В конце концов, я вам одолжение сделал. Вас следовало немедленно госпитализировать и…

Трубка воняла аптекой, и вообще Мэйнфорд от души ненавидел все, так или иначе связанное с медициной. А Джонни что-то дергал.

Замерял.

Щелкал пальцами.

И руки отряхивал, вот только Мэйнфорд не видел и тени силовых потоков. Осознание этого обескуражило. Он сосредоточился, пытаясь уловить хоть что-то.

Снаружи.

Или внутри…

Пустота.

– Сидите! – рявкнул Джонни. А прежде он обращался с начальством вежливо, даже чересчур уж вежливо. Надо же, набрался смелости. – Это бывает… при приступах бывает… пройдет. Я так надеюсь. И повторюсь, завтра же вам надо сделать магограмму… развернутую… лучше, если трехмерный слепок, но его лишь в одном месте делают, и, насколько знаю, очередь расписана на месяцы…

– Где?

Ответ был очевиден. И Мэйнфорд с трудом удержался, чтобы не расхохотаться:

– В госпитале Пламенеющего сердца. И в этом нет ничего веселого. Я сталкивался с приступами… редко… причина может быть различной, от банального эпилептического припадка, вследствие которого нарушалась работа тонких каналов, до опухолей. И чем раньше будет поставлен диагноз, тем больше шансов, что вы…

– Я здоров.

– Вам лишь так кажется, – он убрал трубку из носа. – Пока я оставлю вам успокоительное…

– Нет.

– Да. Послушайте, я понимаю, что вы настроены резко отрицательно, но… – Джонни убрал трубку в саквояж, туда же отправились фонарик и плотные листы магочувствительного картона. – Поймите, это все… сегодня вам повезло. Там оказалась чтица, которая рискнула нырнуть следом. Вытащила… сознание вытащила, и это наименее травмирующий для организма путь, но… вы понимаете, что она не будет ходить за вами всюду. И в следующий раз… что вы станете делать?

Ничего.

Скорее всего сдохнет там, в подвале, на жертвенном камне. Или еще в каком-нибудь кошмаре, рожденном собственным Мэйнфорда воображением.

– Вас доставят в госпиталь. Если успеют довезти. Стабилизируют. А дальше – либо ожидание, либо хирургическое вмешательство. Кто ваш поверенный?

– Что?

– Это ведь с вами не в первый раз, верно? – Джонни смотрел прямо, и Мэйнфорду приходилось держать взгляд, хотя сейчас вдруг стало стыдно. И вправду, ведет себя как мальчишка, сломавший руку и пытающийся убедить себя же, что перелом этот – сущий пустяк. Само заживет.

Не заживет.

Не восстановится.

– Если не приступы, то… думаете, я не замечал, что вы постоянно принимаете таблетки? Морфин? Опиаты?

– Альзора, – за Мэйнфорда ответил Кохэн. И значит, домой он не поехал, чего и следовало ожидать. На редкость упрямая он скотина, прямо как Мэйнфорд. – Это… трава такая… не наркотик. Ее жевал мой дед, чтобы не сойти с ума. Никто, даже избранный, не способен постоянно слушать их голоса.

Кохэн коснулся виска.

– Альзора… альзора… – Джонни нахмурился. – А если по латыни…

– У вас ее называют полуночницей.

– Это же яд!

Надо же, сколько интересного всплывает. И похоже, Кохэн знал, что травка его ядовита.

– В малых дозах она помогает. Расслабляет. Избавляет от кошмаров. Снижает чувствительность…

– И как давно он…

– Лет семь, – это Мэйнфорд сам сказал. – Но в последние дни я ее не принимал. Думал, вдруг да услышу чего-нибудь полезное.

– Ненормальные! – это Джонни произнес с искренним восхищением.

– Кто бы говорил… – Кохэн присел. – Как ты?

– Живой пока… и, док, травка не вредила. Не так мне вредила, как ваши снадобья. Вот от них я гораздо раньше бы в Тихой пристани оказался.

Джонни лишь головой покачал.

– А дозы?

– Я тебе все напишу, – Кохэн потер переносицу. – Она сказала, что видела мои крылья… это неправильно… невозможно… я отрекся от богов, когда ушел из Атцлана…

Он раскачивался и выглядел несчастным, почти таким же несчастным, как много лет назад, в день их первой встречи. Правда, в нынешнем Кохэне мало что осталось от диковатого подростка, который не понимал, во что вляпался.

– …а она говорит, что у меня есть крылья… думаешь, привиделось?

– Не знаю.

Мэйнфорд взялся за рубашку. Он сосредоточился, но все одно пуговицы поддавались с трудом. Мелкая моторика, чтоб ее…

– Я помогу…

– Нет, – он остановил благой порыв Джонни. – Я сам… ты ж сам сказал, временное… значит, пройдет.

Джонни отвел взгляд.

Понятно. Нет ничего более постоянного, нежели временное. И быть может, Мэйнфорду до конца дней своих предстоит носить рубашки с деревянными пуговицами, а заодно уж стоит прикупить специальную посуду… ложки там, вилки… миски-непроливайки.

Лучше сдохнуть.

Пуговица за пуговицей.

И молчаливое ожидание. Не торопят, не задают вопросов.

– Вот, – Мэйнфорд стянул грязную рубашку через голову. – Док, а док, если я безумен, то откуда взялось это?

Кровь успела засохнуть, но порезы, вопреки логике, не затянулись. Тонкий узор рун начинался под левой ключицей, спускался ниже, делал виток вокруг сердца, захватывая его в петлю, и змеей переползал на живот, и уже там разворачивался древом.

– Это… – Джонни выглядел ошарашенным. – Это…

Он протянул руку, но спохватился, видать, что тыкать пальцем в пациента – несколько невежливо. И из глубин черного кофра появилась упаковка стерильной ваты и спирт.

– Будет жечь, – любезно предупредил док, щедро поливая кусок ваты спиртом. – Интересно…

Кохэн молчал.

Уставился на руны и молчал. Только губы шевелились. Мэйнфорд перехватил взгляд, но масеуалле лишь головой качнул. Ясно, при Джонни не заговорит. Не то чтобы не доверяет доку, доверяет настолько, насколько можно верить человеку, рядом с которым работаешь, но просто некоторые вещи не предназначены для посторонних ушей.

Ничего.

Док уйдет.

– Прежде я только слышал о подобном… – док стирал засохшую кровь, открывая руну за руной. – Наш разум управляет телом, а не наоборот… нет, есть теории, которые утверждают обратное, но я не сторонник пустого популизма. Разум – тончайший механизм. Вершина эволюции!

Ватки док складывал в фарфоровую вазу для печенья. Откуда она появилась? Джесс приволокла в попытке облагородить жилище брата? Или эта ваза всегда здесь была, скрывалась где-нибудь в кухонных шкафчиках, куда Мэйнфорд так и не удосужился заглянуть.

Главное, печенья в ней не было. А вату… надо же ее куда-нибудь девать.

– И сила убеждения…

– То есть хочешь сказать, – Мэйнфорд отобрал вату и понюхал. Выпить бы стоило, но вряд ли в его нынешнем состоянии выпивка была хорошей идеей. – Что это я сам себя?

– Сила иллюзий, созданных разумом, была столь велика, что тело отреагировало на нее должным образом…

Кохэн отвернулся.

Нет уж, не все так просто, хотя в исполнении дока и выглядит логичным. Мэйнфорд сам себя изрезал. Силой мысли, чтоб ее… и надо полагать, если бы сердце его вытащили из груди, это тоже случилось бы исключительно путем самоубеждения.

Хрень какая.

Не зря Мэйнфорд целителей недолюбливает. Даже лучшие из них чушь несут.

– И я настаиваю…

– Звони.

– Что? – Джонни выронил кусок ваты.

– Звони. Езжай. Не знаю. Делай что хочешь, но запиши меня на завтра… что до поверенного, – а эта мысль показалась на редкость удачной. – Что нужно?

– Ничего. Ваше волеизъявление, заверенное нотариально…

…это хорошо.

Нотариально.

Мэйнфорд знает, к кому обратиться. Давно пора было сделать, а то ведь… до утра он дотянет. Должен дотянуть.

– Запиши на этот свой… и иди… а мы тут сами дальше…

– Вам не следует принимать непроверенные препараты!

– Не буду, – пообещал Мэйнфорд.

– И стоит отдохнуть… успокоительное…

– Джонни…

– Что?

– Убирайся. И обратись к тому красавчику… он же у нас спец… вот пусть мозги мои завтра и посветит.

Джонни поджал губы.

– А ты поприсутствуешь… скажем, как мой представитель… и Тельма… она тоже поприсутствует…

…если согласится.

О предстоящем разговоре и думать не хотелось, но не думать было невозможно.

– …и ты… – Мэйнфорд поморщился – голова разнылась, никак от дурных мыслей. – Ты постараешься сделать так… так… чтобы этот рафинированный стервец вышел из себя.

К счастью, Джонни не стал задавать лишних вопросов.

Молодец.

И если повезет…

– Пожалуй… – он отправил последний клок ваты в вазу и пальцы вытер платочком. – Пожалуй, если я усомнюсь в его компетентности… к счастью, магография оставляет большой простор для… диспутов…

Вот и чудесно.

Завтрашний день обещал быть радостен и наполнен эмоциями. Двое целителей станут дискутировать по поводу того, что творится в мозгах Мэйнфорда, а чтица, которой он, если разобраться, доверять не должен, но альтернативы не имеет, с его же подачи попытается совершить совершенно противозаконный слив информации.

…в любом случае, это лучше, чем снова умирать.

Мэйнфорд прижал руку к сердцу. Надо же, бьется. И не скажешь, что неживое.