В поисках Оливии

Мой братишка Воллоу уже час мотается вокруг кладбища кораблей Гэннона, не желая признать, что никаких призраков там нет. В конце концов, яростно бьет рукой по воде и начинает браниться. Ругательства так и сыплются у него из трубки. Воллоу замолкает, только чтобы поправить защитные очки, в которых он смахивает на дьявола.

Вообще-то его дьявольские очки скорее годятся для девчонок. Они розовые, а на прикрепленной к ним трубке – веселый цветочный узор. Еще у них регулируемый ремешок и стекла, не боящиеся царапин. Воллоу говорит, что с их помощью мы обязательно найдем нашу умершую сестру Оливию.

Все лето мы с братом шастали сюда по ночам. Кладбище кораблей – морская помойка, где люди за деньги избавляются от своих старых посудин. Его владелец Гэннон, седой дядька, весь покрытый татуировками, буксирует старые суда к своему причалу. Побитые парусные шлюпки и скособочившиеся ялики, облупившиеся яхты с дурацкими названиями вроде «Пожиратель миль» или «Селяви». Проржавевшие и обросшие ракушками, они постепенно погружаются в воду, самым причудливым образом склоняя свои мачты. Это морское кладбище легко грабить. Мы едем на велосипедах вдоль каменной стены мимо обитой жестью лачуги Гэннона и останавливаемся у заброшенного причала. Потом подкрадываемся к лестнице, прыгаем в ближайшую лодку и начинаем грабеж.

Добыча у нас весьма сомнительная. Обычно нам попадается всякое барахло, которое ничего не стоит: отсыревшие сигнальные ракеты и радиоприемники, одноглазая кошка, мяукающая в шлюпке. Очки были нашей первой приличной находкой. Мы нашли их в ведре для живца в каюте «Гуляки», полузатопленной шхуны из Ларго. Мы пролезли туда через небольшую дыру на носу. В каюте повсюду была вода и ужасно воняло. В ведре не оказалось никакого живца, в нем плескалась только какая-то пенистая жидкость, похожая на овощное пиво, в которой и плавали эти очки. Я подзадорил Воллоу, чтобы он надел их и сунул голову в ведро. Найти там что-либо было нереально, я просто хотел посмеяться над братом в розовых очках. Но, подняв голову из воды и сдернув очки, он сообщил мне, что видел привидение, напоминающее рыбу, которое светилось каким-то дьявольским оранжевым светом. Причем там была не одна, а несколько таких жутковатых кефалей.

– Знаешь, братишка, они были похожи на обычных рыб, но только каких-то совсем уж неживых, вроде как из нездешнего мира, – сообщил Воллоу.

Я сказал брату, что про привидения мне известно, но все-таки не поверил ему.

Сейчас Воллоу испытывает очки в воде, желая проверить, есть ли призраки где-то помимо ведра. Я сижу на краю причала и болтаю ногами, опасаясь, что кто-нибудь схватит меня за них и утянет в воду.

– Эй, Воллоу! Ну как, видел призраков?

– Нет, – мрачно бурчит брат в трубку. – Ни черта не видно.

Ничего удивительного. Вода здесь совсем мутная. Но настойчивость, с какой Воллоу пытается обходиться одной рукой, меня впечатляет.

Вообще-то ему пока нельзя плавать. В прошлый четверг он поскользнулся на одной из банановых шкурок, которые наша бабушка разбрасывает вокруг дома. Раньше я думал, что подобное случается только в мультиках. Но теперь его правую руку закатали в гипс, и он держит ее над головой, когда входит в воду. Словно катается на водном мотоцикле. Такая плавучесть весьма неожиданна. На земле Воллоу довольно неуклюжий парень. Сносит все, что попадается ему на пути: детские коляски, пожилых вдовцов, меня.

Мы с братом разные. У меня отцовские светлые волосы, голубые глаза и довольно хрупкое телосложение. У Оливии тоже был европейский тип – щеки, как яблоки, и ровные белоснежные зубы. Но Воллоу иной. Неровные клыкастые зубы делают его похожим на кабана. Он носит набриолиненный кок, а сзади волосы у него, как лохматая шкура. Объяснений этому нет. Отец шутит, что наша мама, вероятно, согрешила с Минотавром.

Воллоу его ненастоящее имя. На самом деле его зовут Вальдо Своллоу^[1], так же как меня Тимоти Спэрроу^[2], а нашу умершую сестру – Оливия Ларк^[3]. Родители были помешаны на птицах. В свое время отец встретил мать на экскурсии по болотам, где им показывали живущих там птиц, и ее красота показалась ему ошеломляющей благодаря десятикратному увеличению бинокля. Отец говорит, что когда колпицы, которых он разглядывал, улетели, он его опустил, но к этому времени уже успел влюбиться. Когда мы с Воллоу были маленькими, они брали нас на свои птичьи экскурсии, где спускались на каяках по островным каналам, наблюдая за голубыми цаплями и лысухами. В то время, которое родители не любят вспоминать, они часто оставляли нас на несколько месяцев с бабушкой.

Вскоре после смерти Оливии родители стали регулярно ездить в страны «третьего мира». Детей с собой больше не брали.

Бабушка наша живет на противоположной стороне острова. Ей восемьдесят четыре года, мне двенадцать, а Воллоу четырнадцать, так что это еще вопрос, кто за кем приглядывает. Этим летом наши родители поехали в Сан-Паулу и присылают нам оттуда открытки с изрешеченными пулями фавелами и горящими кучами мусора. «Слава Богу, что вас с нами нет. Ваши предки». На самом деле вся эта жуть просто заставляет их забыть о собственных семейных проблемах.

– Эй! Подвинься! – говорит Воллоу, вылезая из воды.

Он карабкается по лестнице и плюхается на причал, оставляя на нем лужи грязной воды. За дьявольскими очками глаза его превратились в щелочки.

– Ну что, видел их?

Воллоу мычит в ответ.

– Вот что. – Он сдергивает свои девчачьи очки и бросает их мне. – Они мне малы, я в них плавать не могу. Попробуй ты.

Вздохнув, я начинаю снимать пижаму. Эластичный ремешок очков врезается мне в затылок. В соленом воздухе мой пенис подрагивает, как маленькая розовая улитка. Воллоу кивает на него и смеется.

– Может, попробуешь еще разок? – спрашиваю я.

С причала океан кажется темным и недружелюбным, как зыбкая тень чего-то жуткого.

– Нырни еще раз, Воллоу. Может, глаза у тебя привыкнут…

Брат прижимает палец к губам и показывает на что-то позади меня. Я слышу, как поскрипывают на ветру лодки, бьются о сваи волны, а потом улавливаю топот. Кто-то идет по причалу. В темноте светится огонек сигареты и раздается глухое покашливание.

– Сокровища ищете, ребята? – смеется Гэннон, приближаясь к нам. – А ведь это посягательство на частную собственность.

Потом он узнает Воллоу и печально присвистывает, как это делает при виде нас все взрослое население острова.

– Ах, это ты, сынок? Только не говори мне, что вы ищете…

– Мою покойную сестру? – мрачно усмехается брат. – Угадал!

– Но вы вряд ли найдете ее у меня в затоне, ребята.

В темноте Гэннон похож на огромный трафарет, пускающий дым из ноздрей. Воцаряется молчание. Воллоу смотрит на Гэннона, а тот лишь пожимает плечами. Затушив сигарету, он идет к берегу.

– Ладно, братишка. Пошли домой, – произносит Воллоу, беря меня за локоть и пытаясь посадить на причал.

Он делает это так бережно, что меня вдруг охватывает непонятный страх. К чему тянуть, так только хуже. Я разбегаюсь и прыгаю в воду. Мне нравится этот момент: ты в полете, выбор сделан, но его последствия еще не наступили и черная вода пока под тобой. Я лечу, готовясь встретиться со своим отражением, – плюх! Наступает менее приятный момент: я с головой погружаюсь в черную, как деготь, воду, а в очки вливается режущая глаза вода. И долгое время я вообще ничего не вижу.

Когда глаза наконец привыкают к воде, я замечаю беловатое свечение, которое быстро движется по дну. «Наверное, это лунный свет», – думаю поначалу я. Но луны-то сегодня нет.

Оливия исчезла в новолуние. Это случилось ровно два года назад, и с тех пор луна нарождалась двадцать четыре раза. Воллоу говорит, что сегодня ночью как раз вторая годовщина ее смерти. Это немного жутко. Наше горе как бы совпадает с лунными фазами. Оно растет и уменьшается вместе с луной. А в новолуние происходит очередной прилив.

Еще до того, как мы потеряли сестру, мне всегда было как-то не по себе, когда исчезала луна, и место, где ей положено было находиться, зияло чернотой, как пустой сейф. Что бы там ни случилось с Оливией, надеюсь, она все-таки видит хотя бы полоску заката. Мне просто невыносимо думать, что сестра остается в полной темноте.

Последний раз мы видели Оливию в сумерки. Мы тогда целый день катались на крабьих панцирях. Любимый зимний спорт у детей нашего острова. Забираешься в перевернутый панцирь гигантского краба и с криком съезжаешь с песчаных дюн. И чем быстрее едешь, тем выше вздымается вокруг тебя песок. Когда достигаешь воды, он уже покрывает тебя целиком, скрипит на зубах и забирается в волосы.

Крабьи санки делает Хэб. Он потрошит крабов, выжигает паяльной лампой их глазные стебельки и краской выводит на панцирях полоски. А потом дает их напрокат за два доллара в час или за двенадцать на весь день. Наша троица каталась на санках целый день. Мы обгорели, проголодались и чесались от морских вшей. Воллоу наступил на морского ежа, а вскоре упал еще на нескольких. Мне был нужен сок алоэ и хотелось попкорна, а Воллоу нуждался в обезболивающем и был не прочь посмотреть порнофильм. Поэтому мы решили идти к бабушке – у нее был демерол и нелегальный кабельный канал.

Однако Оливия запротестовала:

– Мы еще полчаса можем пользоваться санками! – И пустила слезу – испытанное детское средство. – Вы можете со мной не ходить.

Но Хэб установил правило, по которому дети до двенадцати лет могли кататься только в сопровождении старших. Правда, после смерти Оливии он его отменил. Но тогда мы с Воллоу не горели желанием опекать сестру. Оливии было восемь с половиной лет, что, по нашим понятиям, не слишком отличалось от двенадцати.

– Держись береговой линии, – распорядился Воллоу. – И верни санки до захода солнца. А то сама будешь платить за просрочку.

– Да, да, – кивнула она, забираясь в санки. Солнце стояло уже совсем низко. – Я только один разок прокачусь.

Мы затащили санки с Оливией на дюны. Она сидела там по-индейски и напевала что-то себе под нос. Потом мы столкнули санки вниз, и они понеслись по склонам. Мы видели, как сестра, перелетев через камни, врезалась в пенистую воду. Но к тому времени, когда мы свернули полотенца и собрались идти, Оливия была уже лишь точкой на горизонте. Мы и не заметили, как быстро унес ее отлив.

Большинство людей считает, что на приливы и отливы влияет луна, но это не всегда так. Раз в месяц солнце и луна оказываются на одной стороне земного шара. Тогда Атлантика пасует перед их общим притяжением. Это похоже на перетягивание каната между небом и землей.

В новолуние побеждает небо. Весенние приливы и отливы особенно мощные. Они показывают зубы. Отлив может унести лодку гораздо дальше, чем в другие фазы луны. Когда санки Оливии наконец нашли, они уже были на полпути к Кубе, и в них никого не было.

– Ну, что ты там видишь, братишка?

– Ничего.

Откашлявшись, я снова опускаю голову в воду. Рядом с моим лицом вспыхивает настоящее северное сияние.

– Один планктон.

Когда я выныриваю, чтобы протереть очки, Воллоу уже еле виден. Лишь силуэт на причале на фоне желтого фонаря. Вода, вытекающая из носа и ушей, скапливается в уголках очков. Стащив их, я начинаю тереть кулаками глаза, но от этого становится хуже. Болтаю ногами, чтобы держаться на плаву, и трубка тычется мне в лицо. Я машу рукой брату, но он не отвечает.

Не хочу говорить об этом Воллоу, но то, что я видел, меня озадачило, хотя этому может быть вполне прозаическое объяснение. Я стараюсь убедить себя, будто это сине-зеленые водоросли или светящиеся отходы с клеевой фабрики Бимини. Однако перепроверять мне как-то не хочется.

Я бултыхаюсь в воде, пока на плечах не выступает соль, и слушаю, как в трубке отдается мое дыхание. Хорошо бы сейчас завернуться в полотенце. Но Воллоу не спускает с меня глаз. Я натягиваю очки, опять опускаю лицо в воду и чуть не вскрикиваю от неожиданности, впиваясь зубами в мундштук трубки. Очки делают свое дело. Кажется, что весь океан заполнен потусторонними существами. Вокруг снуют призраки рыб, проплывая у меня между пальцами. Из-за затонувшего якоря выглядывают духи крабов, грозя мне своими бестелесными клешнями. Мимо проползают осьминоги, оставляя за собой лучезарный красный след. Стайка мелкой рыбешки вплывает прямо в мой пупок. «Призраки, все это призраки, – думаю я. – На самом деле они мертвы».

– Эй, Воллоу, я больше не могу, – бормочу я, выплевывая трубку.

– Можешь, можешь.

Крепкий широкоплечий брат стоит у лестницы, охраняя ее, будто горгулья. Мне остается лишь снова нырнуть в воду.

Постепенно к подводным призракам привыкаешь, как к холодной воде. После того как проходит первый шок, тело коченеет и больше не реагирует на холод. Еще несколько столкновений со светящимися рыбами – и мой пульс приходит в норму. Убедившись, что призрачные рыбы не причинят мне вреда, я расслабляюсь и даже получаю удовольствие, несколько подпорченное чисто физиологическими неудобствами.

Следующие два часа я провожу как бы в поисках Оливии. Преследую ламантинов, у которых все спины в шрамах от гребных винтов. Пробираюсь между электрическими скатами. Вокруг резво носятся альбулы. Я пропускаю сквозь пальцы голубое свечение мертвых коралловых рифов и смеюсь. Все это начинает мне нравиться, и я почти забываю об Оливии, когда перед моими очками, точно фотография, погруженная в проявитель, материализуется стайка призрачных креветок. Они раскачиваются и извиваются, выкладывая своими телами буквы алфавита. Потом они выстраиваются в линию, образуя слова, будто бы начертанные какой-то невидимой рукой.

П-Е-Щ-Е-Р-А С-В-Е-Т-Л-Я-Ч-К-О-В.

Мы всегда думали, что Пещера светлячков – выдумка Оливии. Она обожала рисовать карты несуществующих мест с невидимыми замками и затонувшими городами. Если Пещера светлячков находится в одной папке с Вафельной горой, трудно принимать ее всерьез.

Я любил Оливию. Но это вовсе не означает, что я не замечал ее странностей. У нее случались припадки ностальгии, причем в собственной спальне. Когда сестра была совсем маленькой, она часто просыпалась ночью с криком «Хочу домой! Домой хочу!». И мы расстраивались, потому что она ведь находилась дома.

Я бы не удивился, если бы выяснилось, что Оливия нам не родная, а прилетела с какой-то другой планеты. В школьном автобусе она надевала желтые ласты Воллоу, а потом бегала по школе, как залетевшая туда утка. Играла в «дом», сметая с берега шваброй мертвых неоновых медуз. Глаза у нее были пронзительно-голубые, все в черточках и блестящие. Отец говорил, что их, вероятно, сделал Нептун из осколков стекла затонувшей Атлантиды.

Воллоу сохранил все ее рисунки. Один из них назывался «Пещера светлячков», и на нем была изображена темная красноватая пещера, в которую заплывает моя сестра. На другом рисунке можно было видеть свод этой пещеры. Он был усыпан звездами и какими-то желтыми точками.

– Это то, что ты видишь, когда плывешь на спине, – объясняла Оливия, истирая очередной карандаш. – Пещера светлячков похожа на ночное небо.

– Здорово, – говорили мы, обмениваясь взглядами.

Мы с Воллоу прекрасно знали, что у нас на острове нет никаких пещер. Я считал, что это фантазия сестры, а Воллоу думал, будто на нее так действует кладбище кораблей.

– Наверное, это ржавый ангар напоминает ей вход в пещеру, – объяснял он.

Очень может быть. Особенно когда тебе восемь лет, ты близорук и мечтаешь о местах, где никогда не бывал.

Но если Пещера светлячков действительно существует, это меняет многое. Там сейчас может обитать дух Оливии, который недовольно морщит нос – «я же оставила вам карту!» – и недоумевает, почему мы до сих пор не нашли ее.

Когда я наконец выныриваю из воды, звезд на небе уже нет. Края облаков розовеют. Слышно, как храпит на причале Воллоу. Я вылезаю на причал и иду по теплым доскам, чувствуя себя просолившимся и заново рожденным. Выплюнув трубку, я не сразу привыкаю к нормальному воздуху – он кажется каким-то едким и чужим. Пещера светлячков. Жаль, что придется рассказать все Воллоу. Лучше бы мы вообще не находили эти проклятые очки. Есть вещи, которые мне совсем не хочется видеть.