В своё время, до похода и для похода на Русь, сам Чингисхан дал начало такому делению (по «Чингис-Наме» Утемиш Хаджи), поставив белую юрту для Бату и синюю – для Орду, оставив Орду тем самым «право на серебро» и подчинив старшего сына Джучи младшему. В этом вопросе прошейбанидскому историку можно верить вполне, оставив под сомнением его показания о немотивированной постановке Чингисханом ещё одной, серой юрты Шейбану, сыну не от старшей жены Джучи, которому вообще не было места в вопросе выбора главы Улуса Джучи. Все остальные деления Золотой Орды производились домом Бату, так как Ак Орда стала главной военной ставкой всего Улуса Джучи. Именно Ак Орда получила название Жуз-Орды, т. е. Орды-Сотни, которая должна была для похода на Русь и на Запад прирастать казáками, т. е. местными выходцами, отделившимися от своих родов и племён. Смешение неформальных названий домов Бату и Орду произошло от того, что чингизид Синей Орды Урус-хан, потомок Орду и основатель династии казахских ханов, в попытке снова объединить всю Золотую Орду в период безначалия (после смерти всех батуидов) захватил власть в Ак Орде в 1375–1376 гг. Затем в 80-х гг. того же века это всё-таки удалось другому чингизиду из Синей Орды Тохтамыш-хану, потомку Тука-Тимура. С тех пор «синие» ордуиды в лице казахских ханов считали себя законными претендентами на Ак Орду и, соответственно, на верховную власть в Улусе Джучи в отсутствие батуидов, так как Орду-Ежен был старшим сыном Джучи (там же, с. 173–176).

Дальнейшее внутреннее деление Кок Орды, по словам Абулгази и Махмуда ибн Вали, было произведено в Сарае уже Батуханом после возвращения из похода в Восточную Европу: к самому восточному Улусу Орду (первого сына Джучи) в районе Верхнего Иртыша и оз. Ала-Куля добавились номинально подчинённые ему Улус Шейбана (пятого сына Джучи), к востоку от р. Урал в районе Иргиза, Ори и Илека до Каракумов на Сыр-Дарье, и улус Тука-Тимура (тринадцатого сына Джучи), к западу от р. Урал в районах Северного Кавказа, Астрахани и Мангышлака (там же, с. 227–228). Были и другие деления, но они были либо не основными, либо касались иных орд и улусов. Учитывая «строгую иерархию родов и племён Центральной Азии» (с. 135), нетрудно от этого дополнительного деления Кок Орды на три основных улуса предположить происхождение трёх жузов Казахстана по порядку старшинства указанных сыновей Джучи. Касательно же родоплеменного состава этих жузов, которые также делятся по старшинству, автор несколько изменяет своё мнение относительно длительной последовательности сложения казахских жузов как казачьих орд и очерёдности поддержки Чингисхана протоказахскими родами и племенами. Такая последовательность вряд ли доказуема в обозримом будущем, но она не исключена как фон в вопросе генеалогической близости древнемонгольских военачальников протоказахских родов и племён к роду Чингисхана. В любом случае данное пособие только подтверждает предположение автора о происхождении Старшего, Среднего и Младшего жузов Казахстана от деления древнемонгольской Жуз-Орды как казачьей империи Чингисхана, сократившейся до размеров современного Казахстана. Как древнемонгольские улусы («государства-владения»), так и этнотерриториальные жузы были объединениями именно родов и племён. Если учесть это и принять при этом версию идентичности родоплеменного состава вышеуказанных Улусов Орды, Шейбана и Тука-Тимура, с одной стороны, и Старшего, Среднего и Младшего жузов – с другой, то «одна из главных загадок казахской истории» (с. 281) станет наполовину решённой на более или менее научной основе.

То, что древние монголы были казáками, подтверждается также и тем, что их кочевое государство в Семиречье «Моголистан», роды и племена которого влились в Старший жуз, называлось также и Страной Джете, что с монгольского означало «казачью вольницу».

В частности, Махмуд ибн Вали в XVII в. прямо заявляет: «Джете – то же самое, что Мамлакат-и Моголистан» (с. 196). Даже Тимур-Аксак (Тамерлан), славившийся своей жестокостью, в результате более чем десяти походов так и не смог подчинить себе древнемонгольскую вольницу (с. 201) ни в Могулистане, ни в Казакстане.

Касательно этимологии и семантики слова «казак» пособие также признаёт вышеизложенные положения Левшина и Юдина, которых придерживался автор при первом издании этой книги в 1995 г., когда этим положениям, особенно публично, не придавали должного и общепринятого на сегодня значения. Примечательно, что впервые на уровне учебного пособия осторожно, но авторитетно постулируется, что в русском языке это тюркское слово появляется именно от этих значений в смысле свободного «удальца, без определённых занятий» и «вольнонаёмного батрака» в конце XIV в., что «первоначальной родиной русского казачества историки признают южные окраины Руси, смежные с Кыпчакской степью» (там же, с. 249). Единственное отличие от утверждений автора: редакторы пособия так и не допустили к научной жизни самоочевидную мысль, что коренные русские казаки´ («ордынские») везде, а не только на южных окраинах Руси, произошли от древнемонгольских, «татарских» казáков Золотой Орды и встали на службу Московской Руси лишь после её «освобождения» от монголо-татарского ига. Одним словом, пособие утверждает, что «исходное значение термина казак – социальное: изгой, который бродит по разным местам, прокармливая себя мечом своим – казак; человек, который пускается в дальний и опасный путь один, без товарищей – казак; удалой молодец, по выражению Бабура, «неутомимо, с отвагой угоняющий табуны врага» – тоже казак. Людей, ведших какое-то время образ жизни казака, по необходимости или доброй воле, всегда было немало. …По понятиям того времени, как передаёт автор Тарих-и Рашиди, это считалось даже похвальным» (с. 250). Таким образом, отличие мнения автора от мнения редакторов пособия только в одном: автор данной книги, на основании всех этих показаний, постулирует, что этот социальный статус «свободного состояния» был у древних монголов и стал у кочевых казахов полноценным этническим признаком. Это вполне естественно, если полагать за основание этноса образ жизни, стереотипы поведения и иные культурно-бытовые свойства социальных общностей, а не их кровно-родственные, расовые и иные антропологические признаки, что технически (формально-определённо) не выдерживают никакой научной критики в отношении более-менее больших родов, племён, народностей и т. п.

Культура и быт жизни казáка были скромными, хотя и оригинальными. Отсюда его специальное обозначение казакане, т. е. по-казацки. (Возможно, отсюда и русский казакин.) Присоединившихся к казаку товарищей также специально обозначали казакдаш. Так возникали военные сообщества из казаков, казачьи вольницы, по-мусульмански обозначаемые джама ат-и казак (с. 251). Комментарии об этнографичности данных явлений – излишни. Казачий статус керейтского Тогирил (Тогрул) хана, тайчудского Есугэя-батыра, самого Чингисхана, да и их подданных тоже, несомненен и является одной из причин, почему они пускаются в дальние путешествия одни в опасной для них степи. То, что были казáки могольские, киргизские, узбекские, ногайские, русские и т. п., говорит не только о нарицательности термина казак, пристающего к разным группам скитальцев, но и о том, что ранее все эти казáки были из одного большого древнемонгольского этноса или, вернее, суперэтноса, образованного сознательной имперской организацией степняков по сотням (тысячам). «Другими словами, из Узбекского Улуса выделилась и прикочевала в Семиречье не просто группа разрозненных племён, недовольных политикой Абулхаира… не просто политическая группировка, а субэтническая общность конгломератного типа, обособившаяся ещё до откочёвки 1459–1460 гг.», поэтому, «согласно записям известного этнографа XIX в. А. Хорошхина, казах обычно говорил: «Предки мои, начало моё – узбеки» (с. 252).

Вот почему шейбанидские узбек-казаки, откочевавшие в Маверенахр, сохранив за собой имя улуса, основанного шейбанидом (не батуидом) Абулхаиром, исчезли к XX в. как субэтнос, передав это имя оседлому населению Узбекистана, а ордуидские узбек-казаки, откочевавшие в Семиречье с потомками Урус-хана, отказались от этого имени, чтобы отличаться от шейбанидских, и приняли имя своего образа жизни, поскольку у них никогда не было и так и не возникло единого хана, который назвал бы их урусами по имени Урус-хана, основателя первого собственно казахского ханства. Все эти чисто политические группировки были субэтносами единой культурно-бытовой казачьей общности.

Религия этого казачьего метаэтноса была наиболее консервативным культурно-бытовым элементом. Как это было показано выше, тенгрианство в нём изначально было ещё в докыпчакское время гуннов и древних тюрков, оно же в нём и осталось в древнемонгольскую и казахскую эпохи, только видоизменилось и зашифровалось под ислам, поскольку он был внедрён в него насильственно и лишь внешне. Пособие обозначает, что вначале хан Берке принял ислам лично в сер. XIII в., затем хан Узбек заставил всех чингизидов принять ислам, объявив его государственной религией Золотой Орды в начале XIV в., после чего эмир Эдыге безуспешно «предпринял попытку насильственного внедрения ислама в среду кочевого населения» в начале XV в. (там же, с. 269). Кроме изначально мусульманского населения булгарских городов Поволжья и Прикамья (одни из предков современных татар), а также Хорезма (одни из предков современных узбеков), в большинстве своём казаки Золотой Орды мусульманами так и не стали, пока во 2-й половине XVIII в. российские власти по специальному указу не начали строить мечети и организованно засылать в казахские степи с севера мусульманских проповедников. В 80-х гг. того же века уже «официально действовал некий ходжа Абу-л-Джалил, носивший почётный титул пир (духовный наставник) всего киргиз-кайсакского журта» (с. 272). Россия добилась, чтобы в XIX в. казахские степи формально сделались мусульманскими. Во многом мнение автора о казахском исламе как не ортодоксальном сходится с положениями пособия, за исключением того, что автор считает казахский ислам суфийским, а не суннитским, и не понимает, почему в пособии никак не упоминается Казрет Кожа (Яссауи), имевший ранее, в «домонгольский» период, не меньшее значение в формировании казахского ислама, чем царская Россия – в «послемонгольский». При этом автор признаёт, что существенной коррекции подлежат его взгляды в отношении происхождения рода Кожа от Ходжи Ахмеда Яссави (Казрет Кожи), благодаря обоснованному утверждению пособия о том, что ходжи не имеют единой генеалогии, в отличие от чингизидов и саидов как потомков Пророка от его дочери Фатимы и четвёртого халифа Али (там же, с. 376–377).

Касательно иных сфер жизни в казахской степи через всё пособие «красной нитью» проходит, но так и не декларируется прямая преемственность, этническое единство и непрерывность истории кочевого общества на протяжении полутысячелетия с XV по XIX век. В частности, это проявляется в детальном совпадении описания общественного устройства древнемонгольских и казахских ханств (там же, с. 365–384). Так, по «Семи Установлениям» – Жети Жаргы, составленном в XVII в., по преданию, Тауке-ханом совместно с Толе Би из Старшего жуза, Казыбек Би из Среднего жуза и Айтеке Би из Младшего жуза, только чингизидам принадлежало право на ханское правление, т. е. на верховную военную власть. Гражданское управление, если таковым можно было назвать самоуправление племён, оставалось в руках местных родоначальников – биев, власть которых, как правило, не выходила за рамки разрешения споров. Почти так же, как и в Джасаке Чингисхана, в Жети Жаргы нет понятия «политических и должностных преступлений» и узаконивается «регулярное налогообложение боеспособной части населения» (с. 368), поскольку «податного» оседлого населения у кочевников не остаётся. Гражданские отношения также не получили достаточной разработки в Жети Жаргы, поскольку обычное право вполне их регулировало. Суд вершился ханами и биями, но, поскольку принудительной силы государства не существовало, исполнение их решений совершалось самими выигравшими участниками спора в виде насильственного угона скота (барымты), что считалось правомерным явлением (с. 372). Казахский шаруа, как и древнемонгольский карачу, есть «рядовой кочевник – юридически свободное лицо» со всеми личными и имущественными правами (с. 377), но как истинный казак он был обязан нести воинскую повинность по ещё действующему таким образом Закону Чингисхана и носить оружие, без которого он терял право голоса в народных собраниях. Одним словом, хан был просто верховным судьёй и главнокомандующим с обязанностью охранять общественный порядок и территорию, а также правом вести переговоры с иными странами и народами (с. 383–384), что в точности соответствует описанию ханов Золотой Орды в расцвет её мирового могущества (там же, с. 219).

Касательно экономического явления баев как всеми почитаемых богачей, а также лично несвободных «рабов» и домашнего «рабства», в рассматриваемом пособии тоже не найдено существенных отличий между до- и послемонгольскими периодами. Даже у гуннов термины были идентичны в указанных отношениях (бай, кул и т. п.). Здесь нет расхождений автора с редакторами пособия во взглядах, но, единственно, хотелось бы отметить несогласие с неточностями в некоторых интерпретациях и посылках пособия.

В частности, создаётся ощущение, что пособие, как и все и как прежде, принимает само собой разумеющимся принятие внешних арабских названий в качестве древнемонгольских и казахских самоназваний. Это касается, прежде всего, названия Дешт-и Кыпчак в отношении казахской степи, которое ей дал арабский географ Х в. Насири Хосров в ознаменование доминирования кыпчакского союза племён над огузским, а также введённого в Х в. Великими Сельджуками арабского названия сирийского происхождения султан в отношении торе, сословия чингизидов. Вряд ли древние монголы и тем более казахи называли в быту своих торе султанами, а казахскую степь – кыпчакской, особенно после поражения и откочёвки кыпчаков в Европу. В этом вопросе мусульманские источники следует воспринимать с учётом чужеродности социального восприятия степной жизни восточными оседлыми народами, примером чего служит отсутствие в них упоминания в XVI–XVII вв. казахских жузов, хотя в то время они несомненно должны были уже быть, судя по упоминаниям в русских «Расспросных речах…» от 1616 г. (с. 386–387). Поэтому считаю важным обратить внимание редакторов пособия на доказанные и авторитетные мнения Валиханова и Радлова в отношении перевода казахского слова бий или би как «судья» от глагола биiлik (судить, рассуждать) и на ошибочность выведения этого слова от тюркского бек и уж тем более приравнивания его значения к арабо-персидскому эмиру и монгольскому нойону (с. 379). Излишним было также утверждение о том, что «отдельная личность имела смысл только как часть рода, и только род был юридической единицей» (с. 378). Это утверждение является данью стереотипному рассмотрению казахов как восточного и азиатского народа, а также как традиционного общества, и не имеет под собой достаточного основания, поскольку любая личность, даже современного западного человека, апеллирует за обеспечением своих прав к обществу, в котором живёт и представителем которого является.

Касательно смены улусов как военно-административных делений, не привязанных к территории родоплеменных объединений, этнотерриториальными жузами, где союзы племён привязаны традицией к уже ограниченной территории, в пособии сказано немного. Но существенно важными указаниями являются: 1) основу улуса как «государства в наследственном владении» хана, как и прежде, представляет ель, «народ, составляющий государство», союз кочевых племён, родов и казаков, т. е. людей, «уход которых означал развал, гибель улуса»; 2) улус имеет подконтрольную территорию журт, йурт; 3) обычный улус насчитывал приблизительно 60 000 человек, а укрупнённый в виде улусного объединения – от 300 до 400 тысяч человек, при этом в XVI в. в Казахстане было около 20 обычных улусов в виде 3 укрупнённых, т. е. «единству верховной власти не соответствовало единство управления»; 4) три жуза появились не позднее конца XVI в. и поначалу возглавлялись биями, существовали одновременно с тремя укрупнёнными улусами, пока полностью не заменили собой эти улусы к XVII в.; 5) к 20-м гг. XVIII в. торе (чингизиды) возглавили жузы вместо биев, оставив последним только родоплеменное управление, после чего улусы больше никогда не возникали (там же, с. 384–387). Из этих ценных обобщающих указаний мы имеем право предположить, что жузы после наречения Ак Орды Жуз-Ордой существовали всегда, но наличие неограниченных этногеографических пространств для политической эскпансии улусных ханов не позволяло жузам жёстко зафиксировать за собой территории, так как маршруты кочёвок соответственно не были устоявшимися. Это стало необходимым и возможным только после освобождения от «монголо-татарского ига» и усиления России и Китая, которые зафиксировали свои границы с казачьей вольницей Казахстана и тем самым замкнули её территорию, если учесть, что среднеазиатские государства давно это сделали вдоль Сыр-Дарьи после завоевания их узбеками-шейбанидами. Именно поэтому не было никаких драматических эпизодов при переходе власти от торе к биям и обратно, как во времена после «Великой замятни» (смуты в Золотой Орде), когда один только сюжет рабства джучидов у Тенгиз Буги при подневольном строительстве ими мавзолея Джир-Кутлы заслуживает художественного описания. Таким образом, мы не можем согласиться с редакторами пособия в том, что речь шла о «последовательной смене форм организации казахского общества» (с. 387), так как в жузах укрупнённые улусы и их журты лишь совместились. А верховная власть как была у торе, так и осталась, впрочем, также и самоуправление племён как было под биями, так и осталось. Просто у ханов исчезла возможность образования и/или перераспределения новых улусов, «государств-владений», а казаки окончательно установили маршруты своих регулярных кочёвок в условиях их ограничения по территории. С момента потери необходимости, да и возможности откочёвок для казакования в поисках новых государей и государств древнемонгольские казаки стали превращаться в современных казахов. То есть истинно новый, «не имперский» этнос стал рождаться только в XVII в. на обломках суперэтноса древнемонгольской казачьей империи Чингисхана.