Да, назвать это встречей родственников было трудно, скорее, происходящее напомнило Алексу конспиративное рандеву подпольщиков. Но ведь Хуго и был подпольщиком – социалист, революционер… Такие, как он, и заварили в 1905-м ту кашу, которую Витте со Столыпином пришлось расхлебывать. Из ссылки Хуго удалось бежать, родители и Марта долгое время ничего не знали о его судьбе, пока, наконец, не пришли одна за другой две открытки, одна из Парижа, другая из Рима, подписанные вымышленным именем.

– Марта дома?

– Марта поехала в Ростов, у твоего отца случился удар.

– Удар?

– Да, апоплексический.

– А дети?

– Детей она взяла с собой, оттуда они поедут прямо в Крым.

Хуго помолчал, наверно, переваривал услышанное.

– Ну, может, оно и к лучшему, – сказал он наконец.

Алекс чуть не фыркнул от гнева.

– Что лучше – что у отца удар? – спросил он резко.

– Что Марты нет. Поехать повидать отца я все равно не могу, в Ростове меня знает каждый паршивый пристав.

Алекс бросил еще один взгляд на усы и бороду шурина – верно, всего лица они не скрывали. Высокий лоб, выступающие скулы и большой нос – фирменный знак Беккеров, были открыты для обозрения, да и очки помогли бы опознанию, без них Хуго не мог даже двух шагов сделать.

– Тут ты прав, – согласился он. – И все же, что хорошего в том, что Марты нет дома?

– Мне нужен ночлег. Когда все дома, опаснее, дети могут разболтать…

Вон оно что… Кстати, возможно, Хуго был в чем-то прав, только в ином смысле – если он попадется, жандармы не смогут ни в чем обвинить Марту.

– Не бойся, я только на одну ночь, – продолжил Хуго необычным для себя умоляющим тоном, наверно, по-своему истолковывая молчание Алекса. – Завтра поеду дальше в Петербург. – Именно так он и сказал – Петербург, а не Петроград, но Алекс не стал на это ему указывать, большинство людей продолжало говорить по-старому, так что опасности это представлять не должно было.

Он не стал спрашивать – а почему родственник уже сегодня не может поехать «дальше», но тот объяснил сам:

– Я бы не стал задерживаться, но у меня завтра утром тут важная встреча.

– Насчет ночлега не беспокойся.

Визит к Тихомирову пришлось отменить, но особой спешки с этим и не было – и Алекс стал оглядываться, не видно ли извозчика.

Дуня воспользовалась случаем, что у хозяина гость, и после обеда ушла к жениху, даже не помыла посуду – связь их относилась к числу «безнравственных», но делать было нечего, в женихи Дуня избрала мусульманина, и обвенчаться парочка не могла, татарин не соглашался сменить религию, Дуне же Святейший Синод не разрешил отказаться от православия, вот если бы она хотела перейти в протестантизм, тогда пожалуйста, а в ислам – нет.

– Девица не разболтает?

– Привыкла. У нас часто бывают гости.

Они пили чай; разговор не клеился. Отношения между ними всегда были натянутыми, вернее, отношений как таковых не было вовсе. Сколько раз они друг с другом встречались? Не больше пяти или шести и почти всегда в присутствии Марты. Только однажды, когда Марта заболела, и Алекс пошел без нее, с Германом и Софией, на рожденственную елку к Беккерам, они с Хуго завели серьезный разговор, и, конечно же, сразу поспорили. Больше они не виделись, а после событий пятого года шурина и вовсе арестовали и выслали.

В конце концов Алекс вытащил коньяк, после чего языки в какой-то степени развязались. Сначала Хуго рассказал о своих путешествиях, за последние годы он объездил всю Европу, частенько голодал, но дышал, по его словам, «как свободный человек», и казался весьма довольным жизнью. Алекс поинтересовался, чем занимаются германские Беккеры, но о них Хуго ничего не знал, ибо не стал их искать. Как и зачем он приехал в Россию, об этом шурин умолчал, а Алекс не спрашивал – лучше таких вещей не знать. Потом стал задавать вопросы Хуго, и Алекс с удовольствием описал ему, как он поставил дело, как перебрался из Ростова в Москву, и как и тут до войны все шло в гору. Когда Хуго проявил интерес к детям, Алекс нашел альбом. Он рассказал и про Рудольфа – Хуго слушал с серьезным видом, и Алекс подумал, что в смысле человечности родственник вполне нормален, вот только если бы кто-нибудь его и в прочих делах надоумил…

Хуго словно угадал его мысли, потому что вдруг перевел разговор на политику. И после первых же нескольких фраз Алекс понял, что тут между ними словно каменная стена. Для Хуго все вокруг было из рук вон: царь скверный, и министры ни на что не годятся, и промышленники, даже интеллигенция никудышная, поскольку недостаточно активно борется за права рабочего класса.

– И что же ты переделал бы?

Все, был ответ Хуго. Первым делом он перераспределил бы имущество.

– Всем все равно не хватит, – сказал Алекс.

– Пусть будет меньше, но поровну.

Они еще какое-то время спорили, Алекс пытался доказать, что передел имущества ничего не даст, поскольку есть немало людей, которые с этим имуществом и делать ничего не умеют, промотают сразу, выменяют на водку или вовсе уничтожат. Тогда Хуго стал говорить про образование, что сейчас вот далеко не все могут учиться, а при социализме… С этим Алекс в принципе согласился, но посчитал утопией. Он только что читал Бунина, и тот на него сильно подействовал, ибо его опыт совпадал с бунинским.

– Ты не представляешь, что за народ живет в деревне! Они ни работать, ни учиться не хотят, гулять и пить водку – вот единственное, что их интересует. Пройдет лет сто, пока из них что-нибудь получится…

Да пусть хоть тысячу, была точка зрения Хуго, но с этим Алекс опять никак не мог согласиться.

– Тогда зачем вообще что-то менять? – спросил он. – За тысячу лет их может и царь образовать.

Но Хуго остался верен себе – должна произойти революция. Он не отступил даже тогда, когда Алекс стал ему перечислять ужасы войны и сказал, что по сравнению с революцией это ведь еще так себе, мелочь…

– Подумай сам, – бросил Алекс на стол последнюю карту, – ты хочешь передела собственности, но кто же на это пойдет добровольно? Начнется страшная резня…

И когда даже это не испугало Хуго, Алекс спросил напрямую – а со мной что будешь делать, у меня ведь тоже капитал, магазин и просторная квартира, натуральный буржуй, сразу поставишь к стенке, что ли?

Хуго посмотрел на него с иронией и ответил:

– А вот это будет зависеть от того, как ты себя поведешь. Ты ведь не всегда был буржуем.

– Да, это верно, но, в отличие от тебя, я силой ничего у других не отбирал и отбирать не собираюсь. Всего, чего я достиг, я достиг своим умом и трудом. Не такой я немощный, чтобы домогаться чужого.

Хуго молчал, сжав зубы, наверно, удерживался, чтобы не сказать что-то совсем обидное.

Ему тоже не нравится этот разговор, подумал Алекс.

Он встал, извинился, сказал, что устал, показал гостю, где его комната – Дуня перед уходом ему постелила, а сам пошел в спальню, разделся, лег, включил бра и взялся за книгу, но читать не мог, проблемы последних лет вдруг навалились на него словно целый стог сена, душили, царапали пренеприятно. Все было не так, все, с начала до конца! Формально они с Мартой помирились, жена вроде простила его – но именно «вроде», по сути до примирения было далеко, Марта изменилась; нет, они не ссорились и жена выполняла все, даже самые интимные свои обязанности, но уже в следующую секунду была опять холодная и недосягаемая, как графиня Лейбаку. Что касалось Татьяны, то к ней Алекс после встречи в Крыму не ходил, когда эта дура, ни с того, ни с сего приехала туда, он ее сразу обругал, сунул в руки деньги на обратную дорогу и сказал, что между ними все кончено – и сдержал слово, хоть это и было нелегко. Пару раз Татьяна подкарауливала его недалеко от магазина, примерно там, где сегодня ждал Хуго, но Алекс с каменным лицом прошел мимо, и, в конце концов, девушка оставила его в покое. Так он жил, в каком-то смысле – как барин, а в каком-то – как пес, которому милостиво кидают остатки любви. Едва наступила весна, как Марта стала собирать вещи, планировала сразу, как у Германа и Софии начнутся каникулы, поехать на море, но тут случилось несчастье с тестем. Теперь старый Беккер чувствовал себя лучше, и на следующей неделе семья должна была двинуться дальше. А он? Он сидел безвылазно в Москве и топил горе в работе.

Тихий стук прервал размышления.

– Входи, я не сплю!

Хуго казался смущенным, спросил чуть ли не застенчиво:

– Ты очень устал?

– А что?

– Можно, я немного поиграю на рояле?

– Валяй.

Высокая сутулая, напоминающая тестя фигура исчезла, и скоро из-за стены послышались звуки фортепиано. Алекс отложил книгу, которую он так и не начал читать, и прислушался. Хуго играл хорошо, не хуже Марты, а, может, и лучше, время от времени он, правда, брал не ту ноту, но чем дальше, тем увереннее становился, наверно, давно не имел случая помузицировать, кто знает, что за жизнью он в Европе жил, путешествия путешествиями, но голодному человеку ни один город не в радость. А вот он, Алекс, тьфу-тьфу, сыт, но играть на рояле не умеет и никогда уже этому не научится – поздно! Да, все, что мы в этом мире можем повернуть к лучшему, делается для наших детей, только они могут получить то, чего нас самих лотерея судьбы лишила; так что, кто знает, может, Хуго и прав, мечтая о времени, когда удастся дать образование каждому, даже самому последнему голодранцу…

Опять стучат колеса, опять трясется вагон – Марта, ты стала чуть ли не перелетной птицей, только направление у тебя другое, весной летишь на юг, а осенью – на север. И тащишь на спине детенышей, которые сами еще летать не умеют, человеческие птенцы ведь растут медленно; все же немного пользы от них уже есть, Герман и София на стоянках ходят покупать лимонад и баранки, правда, ты всегда волнуешься, не опоздают ли они на поезд, Герман ведь прихрамывает – но, к счастью, оба они точные и осторожные. Вот от Эрвина нет никакого толку – но и вреда, сидит тихо у окна и смотрит наружу, а когда поезд останавливается на станции, хватается за книгу – во время езды мама читать не позволяет, можно испортить глаза. Ему всего лишь семь, но сколько он уже прочел! Главная непоседа – Виктория, все время в движении, бегает туда-сюда, заговаривает с незнакомой женщиной, задает вопросы, хочет того-другого, даже на коленях удержать ее трудно; но главное горе – Лидия, болезненная, вечно печальная, плаксивая. Трудно так, с пятью детьми, но без было бы еще труднее – дети требуют внимания, это хорошо, некогда думать. Всегда ты, Марта, хотела быть наедине с собой, а больше не хочешь. Мир мерзок, люди подлецы. И твой муж – подлец, такой же, как все, или, возможно, немного лучше, но все-таки подлец. Что хуже всего, невозможно понять, жалеет ли он о своих поступках? С одной стороны, словно бы жалеет, зимой все вечера просидел дома, кроме тех, когда ходил с тобой или с детьми в театр; но, с другой, неудивительно, если он завтра же опять ляжет в постель с какой-нибудь вертихвосткой, для него это как будто вообще не имеет значения, или, скажем иначе, умом он понимает, что так себя вести не следует, но его организм, его инстинкты спорят с этим. И все же, даже, если не было бы детей, если бы ты была с ним вдвоем, ты бы все-таки сказала – лучше вместе, чем врозь. Может, какая-то другая женщина и создана для одиночества, но не ты, Марта. Дело не в том, как прожить, дело в другом – тебе нужна опора. И опора Алекс надежная, без него ты бы ночи напролет волновалась по пустякам, особенно сейчас, когда тревог стало так безумно много, когда к обычным заботам о здоровье детей и их школьных оценках прибавились необычные. Где-то идут бои, убивают людей – и такое же сражение идет и в твоей душе. Странное ощущение – словно кто-то взял твое сердце и разрезал пополам, на немецкую и русскую половину, и теперь одна воюет с другой и конца не видно. И что будет, если одна половина победит? Можно ли жить дальше с пол-сердцем?

«Лермонтов и Гете, Лермонтов и Гете,» стучат колеса, дети спят, и горные вершины спят в ночной мгле; отдохни и ты.