За его спиной я увидел маленькую канадскую коляску Крайцлера. Ее черная крыша была поднята, а в экипаж запряжен подобранный по окрасу мерин по кличке Фредерик. Животное, как и Стиви, было все в мыле, и от обоих валил пар, медленно таявший в прохладном мартовском воздухе.

– Доктор Крайцлер тоже здесь?

– Доктор сказал, чтобы вы ехали со мной! – быстро проговорил Стиви, похоже, совладавший со сбившимся дыханием. – Немедленно!

– Но куда? Сейчас два часа ночи…

– Немедленно!

Решительно он пребывал в состоянии, не располагающем к каким-либо объяснениям, так что я лишь попросил его подождать – с тем, чтобы иметь возможность хотя бы переодеться. Пока я облачался, бабушка вещала из-за двери моей спальни о причинах, заставивших «этого подозрительного доктора Крайцлера» и меня подхватиться в два часа ночи, и ее неоспоримой уверенности в том, что причины эти наверняка не из разряда приличествующих джентльмену. По мере сил стараясь не обращать на нее внимания, я вернулся на крыльцо и, забравшись в коляску, поплотнее укутался в твидовое пальто.

Не успел я усесться поудобнее, как Стиви немедленно огрел Фредерика длинным хлыстом. Падая на сиденье вишневой кожи, я было собрался пожурить мальчика, но меня вновь остановил явный ужас на его лице. Так что я счел за лучшее устроиться молча, в то время как наша коляска, угрожающе раскачиваясь, тревожной рысью понеслась по булыжнику Вашингтон-сквер. Тряска и толчки слегка поутихли, когда брусчатку за поворотом сменили широкие длинные плиты, покрывавшие мостовую Бродвея, однако не намного. Мы направлялись в центр города и еще дальше – на восток, в тот самый квартал Манхэттена, где Ласло Крайцлер предавался своим трудам, а жизнь, начиная с границ, становилась все дешевле и, как следствие, – отвратительнее. Мы ехали в Нижний Ист-Сайд.

Какое-то мгновение я думал, что, быть может, нечто стряслось с самим Крайцлером. Безусловно, отчасти это могло оправдать поспешность, с которой Стиви правил Фредериком, то и дело нахлестывая бедное животное, в то время как обычно – и я знал это – он с ним обходился с изрядной долей уважения, если не сказать с трепетом. А вот первым представителем людской породы, который смог добиться от подростка чего-то большего, нежели ругань и пинки, стал Крайцлер – и он же был единственной причиной, по который юный повеса не томился до сих пор в стенах некоего учреждения, располагавшегося на острове Рэндаллс и уклончиво именуемого «Приютом для мальчиков». В бытность свою, согласно записям в полицейских протоколах, «вором, карманником, пьяницей, злостным курильщиком и шпионом» – последнее относилось к исполнению Стиви ряда обязанностей в шайке карточных мошенников (в частности, под этим подразумевалось вовлечение в игру простофиль), – «а также учитывая врожденную страсть к разрушениям и опасности», – и все это, заметьте, характеристика десятилетнего ребенка, – так вот примерно в эту пору Стиви сильно покалечил одного из надзирателей острова Рэндаллс, обвинявшегося в свою очередь в «попытке свершить насильственный акт» (что в газетах тех лет означало не что иное, как примитивное изнасилование). Поскольку у надзирателя имелись жена и дети, искренность мальчика, а впоследствии и его вменяемость были подвергнуты столь серьезным сомнениям, что на допрос решили пригласить одно из нынешних светил судебной психиатрии, а именно – Крайцлера. Выслушав рассказ Стиви, тот мастерски нарисовал перед судом душераздирающую картину прозябания ребенка на улицах, когда Стиви в возрасте трех лет был предательски брошен собственной матерью, которая предпочла опиум заботе о сыне и в результате оказалась в содержанках у торговца оным наркотиком, происхождением – китайца. Судья был весьма впечатлен речью Крайцлера, чего нельзя было сказать о его скептической реакции на показания пострадавшего надзирателя: тем не менее он согласился помиловать малолетнего преступника лишь после того, как Крайцлер лично поручился за будущее мальчика и взял на себя ответственность за его дальнейшее воспитание. Я было решил тогда, что Ласло слегка тронулся, но факт остался фактом – спустя какой-то год Стиви разительно переменился. Как и большинство тех, кто работал на Ласло, мальчик фактически боготворил своего покровителя, не обращая никакого внимания на, мягко говоря, неестественное чувство эмоционального отчуждения, неизбежно возникавшее при общении с Крайцлером у многих его друзей и знакомых.

– Стиви? – попытался перекричать я грохот колес, немилосердно стучавших по изношенной гранитной мостовой. – Где сейчас доктор Крайцлер? С ним все в порядке?

– Он в Институте! – ответил Стиви.

Основная работа Ласло протекала в основанном им еще в восьмидесятых Крайцлеровском детском институте, который успешно сочетал в себе черты школы и своего рода исследовательского центра. Я уже было собрался спросить, что же он там делает в столь поздний час, но тут мы вылетели на перекресток Бродвея и Хьюстон-стрит, отличавшийся постоянной оживленностью в любое время дня и ночи, так что мне сразу стало не до вопросов. Некто глубокомысленно подметил, что здесь можно было наугад разрядить дробовик без боязни зацепить при этом хотя бы одного добропорядочного человека. Стиви же удовольствовался тем, что направил коляску в самую гущу бесчисленных пьяниц, картежников, морфинистов, кокаинистов, проституток, а также их морской клиентуры и, наконец, обыкновенных бродяг, в результате чего всей этой пестрой публике пришлось спешно искать укрытия на обочине, откуда многие посылали нам вслед виртуозные проклятья.

– То есть мы тоже едем в Институт? – крикнул я. В ответ Стиви повернул коня влево на Спринг-стрит, где мы потревожили деятельность двух или трех концертных салонов – заведений, где проститутки, выдававшие себя за танцовщиц, готовили почву для последующих свиданий в дешевых отелях с несчастными дураками, среди которых практически не было местных. От Спринг Стиви устремился к Дилэнси-стрит, пребывавшую в хаосе неизбежных ремонтных работ по расширению проезжей части, что обусловливалось предполагаемым ростом потока движения от нового Вильямсбургского моста, чье строительство, в свою очередь, только-только начиналось; здесь мы проскочили мимо парочки неосвещенных театров. Вместе с эхом, долетавшим до нас из проносившихся мимо закоулков, я слышал и другое эхо – наполненное безнадежностью и безумием эхо дешевых притонов, в грязных подвалах коих приторговывали тошнотворным пойлом, чей состав мог похвастать наличием самых невообразимых компонентов, от бензина до камфары, – зато всего пять центов за стакан. Стиви по-прежнему не сбавлял скорость и это значило, что мы направлялись к дальнему краю острова.

– Мы не едем в Институт?! – сделал я последнюю попытку хоть как-то прояснить ситуацию.

Стиви в ответ только потряс головой и щелкнул кнутом. Я пожал плечами и крепче ухватился за борта коляски, гадая, что же могло так сильно напугать мальчика, который за свою короткую жизнь, казалось бы, успел перевидать все ужасы уличного Нью-Йорка – с их неприглядной стороны.

Дилэнси-стрит промелькнула запертыми ставнями фруктовых и одежных лавок, обернувшись уродливыми коробками доходных домов и хижинами многочисленных трущоб, разместившихся по соседству с набережной, прямо над Корлирз-Хук. Безбрежное убогое море ветхих лачуг и дрянных многоквартирных коробок раскинулось по обе стороны нашего экипажа. Этот район был своеобразным котлом, где варились самые разные культуры и языки; из них больше всего выделялись ирландцы, доминировавшие на юге Дилэнси, и венгры, преобладавшие дальше на севере, у самой Хьюстон. Средь верениц унылых жилищ, уже украшенных, несмотря на сегодняшнее морозное утро, обязательными рядами свежевыстиранного белья, маячила случайная церковь неопределенной конфессии. Отдельные предметы гардероба и постельных принадлежностей замерзли целиком, застыв в порывах ветра причудливыми фигурами, перекрученными, казалось, самым неестественным образом, но, сказать по правде, здесь, где темные личности, обернутые в лохмотья, немногим отличающиеся от помойных тряпок, сновали от неосвещенных дверных проемов к невидимым во тьме проулкам, без смущения топча босыми ногами замерзший лошадиный навоз, мочу и сажу, густыми слоями покрывавшие улицы, – вряд ли что-то могло удостоиться эпитета «неестественный». Мы очутились в районе, который мало что знал о каких бы то ни было законах или, выражаясь иначе, в районе, обитатели которого были рады гостям и соседям лишь в тех случаях, когда удавалось обратить их в бегство, после чего самим раствориться во мраке.

Там, где заканчивалась Дилэнси-стрит, в воздухе стоял характерный запах моря и свежей воды, в равной части смешанный с вонью отбросов, принадлежавших местным обитателям, населявшим окрестности набережной: каждый день они просто сбрасывали мусор вниз, где он, перемешиваясь, и порождал тот неповторимый аромат выгребной ямы, которую мы называем Ист-Ривер. Вскоре над нами нависла гигантская конструкция – въезд на зарождающийся во тьме Вильямсбургский мост. К ужасу моему, Стиви даже не притормозил, влетая на дощатое полотно. Стук лошадиных копыт и грохот колес разносились теперь намного дальше, чем когда мы ехали по каменной мостовой.

Изощренные хитросплетения стальных ферм под настилом вынесли нас на десятки футов вверх – казалось, теперь мы парили в ночном воздухе. Гадая, что может оказаться целью нашего путешествия – неужто мы несемся к башням моста, которые были все еще далеки от завершения и открытие движения отстояло на многие годы, – внезапно я начал понимать, чем в действительности является приближающаяся тень, издалека походившая на стены огромной китайской пагоды. Выложенное из гигантских каменных блоков, увенчанное двумя коренастыми смотровыми башенками – каждая окольцована изысканной стальной дорожкой, – это экзотическое сооружение служило основанием манхэттенской части моста, конструкцией, которая на этой стороне в итоге несла на себе переплетения чудовищных металлических тросов, поддерживающих центральный пролет. В известном смысле, образ храма был недалек от истины: так же, как и Бруклинский мост, чьи готические очертания вырисовывались в ночном небе, эта новая дорога над Ист-Ривер была сакральным местом, где в угоду Инженерии, заполонившей за последние пятьдесят лет весь Манхэттен своими многоэтажными чудесами, приносились в жертву бесчисленные души рабочих. Пока не догадывался я об одном: кровавый ритуал, свершенный этой ночью на вершине западной опоры Вильямсбургского моста, был совсем иного свойства.

Неподалеку от входа на лестницу к смотровым башенкам, на вершине опоры, в дрожащем свете редких электрических лампочек, с фонарями в руках стояли несколько патрульных, чьи сверкавшие латунью бляхи выдавали их принадлежность к Тринадцатому участку (мы как раз миновали здание полиции, расположенное аккурат перед Дилэнси-стрит). Вместе с ними находился и сержант из Пятнадцатого, что само по себе немало поразило меня – за два года возни с криминальной хроникой для «Таймс», не говоря уже о беспечном детстве, прошедшем на улицах Нью-Йорка, я твердо выучил, что каждый из полицейских участков ревностно хранит собственную территорию от посягательств со стороны коллег. (Сие повелось еще с середины века, когда различные полицейские группировки открыто враждовали друг с другом.) Если Тринадцатый вынужден призвать человека из Пятнадцатого, это значило, что происходит нечто из ряда вон выходящее.

Стиви наконец остановил мерина около группы синих шинелей, спрыгнул с облучка, мимоходом потрепав по холке тяжело дышащее животное, и повел его на обочину, к гигантскому штабелю из инструментов и строительных материалов. При этом мальчик с заметным недоверием косился на полицейских. Сержант с Пятнадцатого участка, высокий ирландец, мясистая физиономия которого выделялась из прочих единственно отсутствием густых усов, служивших для полицейских своего рода профессиональным атрибутом, шагнул навстречу Стиви и, угрожающе посмотрев на него, ухмыльнулся.

– Да неужто это наш маленький Стиви Таггерт, надо же… – сказал он с сильным ирландским акцентом. – А тебе, видать, и невдомек, что комиссар наш, почитай, всю дорогу требовал, чтоб я надрал тебе уши, а, Стиви? А? Чуешь, дерьмо малолетнее?

Я вышел из коляски; Стиви уже успел окинуть сержанта быстрым взглядом, не сулившим тому ничего хорошего.

– Не обращай внимания, Стиви, – сказал я, вложив в эту фразу максимум благожелательности. – Кожаный шлем отупляет человека. – На этой фразе мальчик слегка ухмыльнулся. – Но я все же не прочь узнать, что я здесь делаю.

Стиви дернул головой в сторону северной башенки и, достав из кармана помятую сигарету, произнес:

– Наверху. Доктор сказал, чтоб вы поднимались наверх.

Я было направился к проему в гранитной стене, но заметил, что Стиви остался рядом с упряжкой.

– Ты не идешь?

Мальчик вздрогнул и отвернулся, вспыхнув сигаретой.

– Я это уже видел. И будет здорово, если больше не увижу никогда. Я подожду здесь, пока вы не соберетесь домой, мистер Мур. Это распоряжение доктора.

Меня охватили мрачные предчувствия, которые только усилились, когда я, повернувшись, направился к дверному проему, где мне преградила путь рука сержанта.

– А вы кем будете, уважаемый, и с какой это радости вас катает Стиви-свисток, да еще в такой час? Вы знаете, что находитесь на месте преступления?

Я сообщил ему свое имя и род занятий, после чего сержант осклабился, продемонстрировав мне впечатляющих размеров золотой зуб.

– А, джентльмен из прессы – и надо же, «Таймс», не меньше! Что ж, мистер Мур, я тоже здесь недавно. Срочный вызов, знаете ли, – надо полагать, у себя им было некому доверить. Зовите меня Эф-эл-и-эн-эн, если угодно, только не делайте потом из меня какого-то жалкого патрульного. Я действительный сержант, сэр. Идемте, поднимемся вместе. А ты, Стиви, веди себя прилично, или полетишь у меня в Рэндаллс что твой плевок, заруби себе на носу!

Стиви отвернулся к лошади.

– Снял бы лучше штаны да побегал, – пробормотал он себе под нос – впрочем, достаточно громко, чтобы сержант расслышал. Тот бросил на него взгляд, исполненный гнева, но, вспомнив о моем присутствии, нашел в себе силы сдержаться:

– Неисправим, мистер Мур. Не представляю, зачем такому человеку, как вы, понадобилось якшаться с этим хулиганьем. Разве что для «контактов с преступным миром», не иначе. Идемте наверх, и смотрите под ноги, там темно, как в чертовой преисподней.

Так оно и оказалось. Я запинался и спотыкался в протяжение всего лестничного пролета, пока не добрался до вершины, где из тьмы выплыли очертания другой «кожаной каски». Это был инспектор с Тринадцатого участка; заслышав нас, он обернулся и выкрикнул кому-то еще:

– Это Флинн, сэр. Он приехал.

Лестница привела нас в маленькую комнатку, заваленную козлами, деревянными планками, ведрами заклепок, железными заготовками и проволокой. Из широких окон открывался прекрасный вид на окрестности – за спиной лежал город, а перед нашими глазами простиралась река и высились недостроенные пилоны моста. Дверной проем вел на смотровую площадку, огибавшую башню. Рядом стоял узкоглазый бородатый детектив-сержант по имени Патрик Коннор, которого я помнил еще по предыдущим своим визитам в полицейское управление на Малберри-стрит. Подле него, любуясь видом на реку, сцепив руки за спиной и покачиваясь на носках, возвышалась еще более знакомая фигура – Теодор.