Глава VI. Церковный образ

Но что же было предметом тех мечтаний, которые вчера на Новом мосту, среди толпы народа, а сегодня возле Жанны, в мастерской занимали живописца Лесюёра, такого задумчивого, по словам мадам Кормье, уже почти месяц?

В начале нашего повествования говорилось, что Людовик XIII во время первого своего посещения Благовещенского монастыря пожертвовал большую сумму на увеличение и улучшение часовни Святой Марии при монастыре.

По окончании работ настоятельница монастыря Елена-Анжелика Люилье намеревалась поручить Симону Вуэ, первому живописцу короля, написать образ Пресвятой Богородицы для украшения монастырской церкви. Но, несмотря на новый способ скорого рисования, который он применял в своих произведениях живописи, Вуэ, обремененный работами в Сен-Жермен и Фонтенбло, имея под своим надзором школу живописи, давая уроки рисования сухими красками почти всему двору, с тех пор как сам король стал брать у него уроки, вынужден был отказать настоятельнице; он объявил, что эту работу могут выполнить вместо него знаменитые его ученики – к числу их он относил Миньяра, Лебрена и Лесюёра.

Миньяр путешествовал в это время по Италии; Лебрен, двумя годами моложе Лесюёра, хотя и подавал блестящие надежды, не был еще в силах привести их в исполнение; из этих трех учеников выбрали Лесюёра, к великому удовольствию Елены-Анжелики Люилье, приходившейся ему дальней родственницей.

Согласившись с мнением Вуэ, решили писать образ Успения Пресвятой Богородицы – сюжет этот так выиграет от массы света, падающего с высоты купола. Лесюёр набросал эскиз образа, представил его на рассмотрение своего учителя, потом настоятельницы и всего совета монахинь, собравшегося по этому случаю в приемном зале монастыря. Все были в восхищении; не только они, но и монастырские пансионерки с похвалой повторяли имя художника и не сомневались в его таланте, особенно когда узнали, что он молод и красив.

И вот Лесюёр введен в монашескую обитель; каждый день аккуратно приходил он туда в полдень, именно в тот час, когда монахини идут в столовую обедать, и запирался в часовне, обставляя себя всеми принадлежностями живописца. Тут он делал свои измерения, изучал эффекты перспективы и думал о трудностях работы, ему предстоявшей. Сердце его билось лишь для славы; только творческие идеи заставляли его то краснеть, то бледнеть; если он к чему-то стремился, чего-то добивался, так славы, известности… Но ему предстоял труд, большой труд, – воплотить на холсте живой образ, созданный мыслью, воображением, – он смотрел на него глазами своей души; передать эту мысль так, чтобы она всех поражала своей гениальностью! Для этого он, будьте уверены, отдаст и жизнь свою, если понадобится. И на какую же награду надеялся он? Ему ничего более не надо как имя – имя известное, которое прожило бы несколько столетий; произносилось бы в мастерских художников, во дворцах, богатых палатах – везде, где только есть живопись, где слово о художнике имеет надлежащее значение. Вот каким образом он представлял себе славу – свой кумир! Все прочие страсти, даже сама любовь, оставались ему чуждыми.

Однажды, рисуя, по обыкновению, один на поставленных подмостках, услышал он под собой крики и хохот. Выглянув в одно из окон в куполе часовни, увидел на монастырском дворе молоденьких пансионерок: они резвились, бегали, играли, пользуясь временем, отведенным им для отдыха после учения. Желая лучше все рассмотреть, он открыл форточку в нижней части окна и стал незаметно наблюдать: играют, резвятся… среди них есть хорошенькие; но и те, кто менее наделен от природы красотой, интересны – какой у них свежий и нежный цвет лица… Среди всех только две показались Лесюёру достойными названия красавиц: обе одних лет, блондинки, у них белая кожа и нежный румянец – очаровательны! С вдохновением художника он их рассматривал, и чем дольше, тем более приходил в восторг от их поз и движений. Но вскоре одна из этих двух, лишь одна, обратила на себя все его внимание, особенно как-то ему понравилась, хотя поначалу он как будто не видел никакой разницы между той и другой – обе такие прелестные… Но вот теперь на одну смотрел – и чувствовал себя счастливым.

«Да! – думал Лесюёр, приложив к голове руку. – Она теперь спокойна, сердце ее чуждо всяких страстей. Но придет пора – она полюбит, сильно полюбит, в этом я уверен. О, будет ли тот, кого полюбит, чувствовать свое счастье?.. Без сомнения, ее не предназначают быть монахиней, она только воспитывается в монастыре и по окончании курса учения выйдет в свет. Как муж будет гордиться ею – вот счастливец… С какой радостью придет к ней после работы, оставив краски и кисти в мастерской…» Тут он очнулся и нить его мечтаний прервалась, – сам того не замечая, стал представлять себя мужем хорошенькой монастырки. Через несколько минут снова глянул во двор – уже никого… Колокольчик прозвонил пансионеркам, и они вернулись к своим занятиям, а Лесюёр так замечтался, что не слышал звонка. Успокоившись в своих чувствах, снова принялся за работу – в этот день она мало продвинулась вперед.

На следующий день, равно как и всю неделю, Лесюёр был особенно внимателен к звонку, возвещавшему пансионеркам об отдыхе после учения. А вечером возвращался в свою уютную квартиру и садился ужинать вместе с Магдалиной Кормье; мать-кормилица, видя его рассеянность, задумчивость и озабоченный вид, очень этим огорчалась. Не только она, даже соседки, приходившие к ней потолковать о том о сем, заметили перемену в молодом художнике. Да, Лесюёр стал не тот – сердце его неспокойно, мысли заняты одной мечтой! Прежде он равнодушно смотрел на женщин, для него существовали лишь чистые, идеальные создания, нарисованные детским воображением; теперь их место заняла реальная девушка, и все грезы слились для него в одну… Несмотря, однако, на свою рассеянность и постоянные отвлечения, когда он наблюдал прогулку пансионерок по монастырскому двору, работа продвигалась: овал и верхняя часть образа, представляющая небо, окончены; в самом образе оставались незавершенными только лицо и руки Святой Девы Марии.

Вуэ пришел к Лесюёру в часовню и остался чрезвычайно доволен его работой: восхищался расположением теней и света, особенно отделкой главных частей образа. После Вуэ посетила Лесюёра настоятельница Елена-Анжелика Люилье и осыпала похвалами художника, его талант. Он объявил ей тогда, что для успешного окончания работы ему непременно нужно иметь возле себя натурщицу, с тем чтобы писать лицо и руки.

– Если кисть для раскрашивания телесным цветом уже приготовлена, стало быть, пора рисовать с натуры, – пояснил он.

Вот и хотел поговорить как раз с настоятельницей – каким образом ввести в монастырь натурщицу.

Но ей прежде всего надо знать, какого рода женщиной располагают таким образом господа живописцы. Лесюёр ясно ей растолковал: это для него возможно – за деньги всегда достает одушевленную модель. Почтенная монахиня с изумлением отступила, закрыла лицо обеими руками, зажмурив глаза, словно заранее испугалась, что видит уже ее перед собой… После этой пантомимы объявила:

– Никогда такой женщине не будет позволено войти в ворота нашего монастыря, а тем более в нашу монастырскую церковь! Боже сохрани!

– Но как же, сударыня, – возразил Лесюёр, смущенный препятствием, о котором вовсе не подумал, – великие художники иначе и не рисовали. Из всех живописцев только Филиппо-Липпи Флорентиец имел то преимущество, что взял натурщицей монахиню.

– Монахиню… девушку, посвятившую себя Богу! – воскликнула настоятельница. – Да это просто скандал, соблазн, искушение… то, что вы говорите! – И задумалась.

Наконец чело ее прояснилось и снова стала она доброй и ласковой. Внимательно на него посмотрела и, покачав головой, успокоила:

– Впрочем, племянник мой, – любила так его называть, хотя и не была с ним в близком родстве, – мы подумаем завтра о том, как все это устроить.

В тот же вечер состоялось в монастыре большое совещание. А на следующий день, когда Лесюёр явился в монастырь, он увидел у самых дверей идущую навстречу настоятельницу в сопровождении привратницы и двух сестер, наблюдающих за монастырским порядком. Почтительно им поклонился и хотел было пройти в часовню – место своей работы, – но Елена-Анжелика Люилье остановила его словами:

– Идите, племянник мой, за нами!

Сердце молодого художника забилось – почему нарушаются так монастырские обычаи… Забилось оно еще сильнее, когда, выйдя вслед за всеми во двор, очутился он среди двадцати или более молодых девушек: все хорошенькие, милые, с открытыми головами, в белых простых, со вкусом сшитых платьях, не имеющих ничего общего с монастырскими одеяниями; отличались девушки только цветом поясов или шарфов – розовым, голубым, светло-желтым…

Отдельно и группами, обнявшись, прогуливались они по густой липовой аллее во дворе. Присутствие незнакомца нисколько, кажется, их не смутило; некоторые обернулись, чтобы посмотреть на него. Может быть, и не знали о его приходе, так можно подумать… но вдруг все затихли и прекратили свои оживленные разговоры, устремив на него любопытные, вопросительные взгляды. Лесюёр еще не удостоверился, находится ли она в этой милой группе, так как из скромности и по соображениям приличия почти тотчас, войдя во двор, потупил глаза – так иногда случайность сильно действует на благородное сердце.

– Теперь объяснимся, – начала тихим голосом настоятельница, подходя к Лесюёру, – да поднимите же голову, зачем упирать взор в землю, племянник мой, – вы для того сюда и приведены, чтобы смотреть.

Лесюёр думал, что все это ему видится во сне, и не знал, как истолковать обращение с ним настоятельницы. Однако послушался, поднял голову, посмотрел, и первое, что увидел, – она! Взгляд ее тоже был устремлен на него… оба вдруг покраснели и мгновенно отвернулись в сторону: он – чтобы промолвить своей родственнице несколько пустых, несвязных слов; она – чтобы подозвать одну из своих подруг, которая прошла мимо и не слышала ее.

– Вижу ваше удивление, – продолжала настоятельница, – сейчас все вам расскажу. Помните наш вчерашний разговор? Я передала его совету монахинь, специально для того собранному; все были моего мнения. Нам невозможно допустить, хотя бы на день, на час, присутствие в нашей монастырской общине женщины, чье поведение порочно и она не хочет исправиться в своих заблуждениях, а придет к нам, чтобы показать свое бесстыдное ремесло… Фи, натурщица – как это гадко! Нет, этого допустить невозможно! Есть другое средство – вынуть из рамы образ и окончить его у себя на квартире. Но рисование этого образа – дело весьма нелегкое, говорил мне Симон Вуэ, и работу может сильно попортить неодинаковое расположение света. Кроме того, в середине сентября его величество король, благодетель наш, вместе с архиепископом будет присутствовать на освящении часовни. Уже последние числа августа, медлить нельзя.

Итак, племянник мой, запрещая к нам вход вашей модели, не находя также возможным по нашим правилам допустить, чтобы какая-нибудь из нас (а у нас есть и хорошенькие) встала перед вами статуей, которую вы могли бы копировать, как было с какой-то итальянской монахиней, мы решились прибегнуть к средству, которое устранит оба препятствия. Наши молоденькие пансионерки, хотя и находятся под нашим надзором и попечением, принадлежат свету. По окончании курса учения они оставят монастырские стены и снова вернутся в свет. Они выдержат, нисколько тем не согрешив, взгляд мужчины, ибо все, если только нет у них противоположных призваний, выйдут замуж. Вы видите их перед собой, по крайней мере тех, которые по красоте своей достойны внимания живописца, отыскивающего себе модель для картины особенной важности. Находите ли вы в их числе такую? Всматривайтесь, выбирайте, любезный племянник!

Молодой художник не поверил сначала тому, что слышал; но через несколько минут стал угадывать намерения родственницы и причину такого благорасположения к нему. Но он боялся обмануться, надо убедиться в своих предположениях…

– Я вижу здесь богатство выбора, – молвил он с волнением в сердце, – все они милы, прелестны…

– Берегитесь! – сказала ему вполголоса настоятельница, улыбнувшись и подняв палец в знак некоторой угрозы. – Эта лесть вовсе не к месту. Но я уверена в вашей скромности и благоразумии.

Беседуя таким образом, они подошли к пансионеркам, стоявшим в группе, от которых немного отдалились во время разговора. Несколько раз настоятельница прошлась с Лесюёром взад и вперед по липовой аллее, где прогуливались эти свеженькие, молоденькие девушки. Теперь они стали уже менее застенчивыми и, как бы привыкнув к присутствию незнакомца, разглядывали его игривыми глазками, смеясь над ним и делая в его адрес острые замечания.

– Ну что, племянник, нашли ли вы наконец? – спросила Елена-Анжелика Люилье.

– Да, – отвечал Лесюёр тихим, дрожащим голосом и, не решаясь указать, куда устремлены его взоры, продолжал: – Вот эта молоденькая девица… у нее пояс и лента на голове голубого цвета; она стоит – видите? – вон там, направо, у третьего от нас дерева.

У этого дерева стояли две пансионерки, одетые в одинаковый цвет. Настоятельница могла ошибиться в выборе художника и действительно ошиблась.

– Это мадемуазель Этьенетт де Брессиё, – сказала она.

И это имя глубоко запало в сердце молодого художника.

– Да, правда, – продолжала она, – эта девица щедро наделена от природы всем тем, что может называться красотой. С нее можно не только копировать… даже срисовать… Посмотрите – какой стан, какие черные волосы…

– «Черные волосы»? О нет, нет, сударыня, – воскликнул Лесюёр, перебивая ее с нетерпением, – я указал не на нее, а на другую! На ту, которая стоит теперь прислонившись к дереву и закрыла глаза платком.

– А, так это Луиза де ла Порт! – Настоятельница пришла в некоторое замешательство: дело в том, что в это самое время подруга мадемуазель ла Файетт, фаворитки короля, как раз старалась удержаться от рвущегося наружу смеха, вызванного шутливым замечанием одной из подруг; настоятельница сгорела бы со стыда, если бы Лесюёр это заметил. Но Лесюёр не помнил себя от восторга, оба имени – Луиза и Этьенетт не переставали звучать во внутреннем его слухе. Он никак не мог забыть имени, произнесенного первым, сразу восприняв его как имя той, которую полюбил. Впоследствии он беспрестанно его произносил, такое оно оставило в нем впечатление, и в сердце его и в сознании пансионерка Благовещенского монастыря так и осталась Этьеннет-Луизой де ла Порт.

– Ваш выбор мне кажется странным, – снова заговорила настоятельница, – Луиза – блондинка, у нее очень веселый характер, нежное, белое лицо с легким румянцем. Вы на это не обратили, вероятно, внимания?

– Мы не копируем модель в точности, – возразил художник. – Нам нужен только общий вид модели, выражение лица, грациозность поз, и от нас зависит сделать лицо и волосы темнее или светлее.

– Ну довольно, любезный друг, где уж мне понимать эти дела так, как вы. Ступайте теперь работать. Сестрица, проводите его к часовне! – обратилась она к сестре-привратнице.

Как только Лесюёр удалился, шумный, веселый лепет послышался со всех сторон, как бы в противоположность тому суровому виду, который настоятельница старалась принять, хотя и против своего обыкновения. Если бы пансионерок Благовещенского монастыря спросили, кто же был причиной столь единодушной веселости, они затруднились бы ответить.

Через час Луиза де ла Порт в сопровождении настоятельницы была уже перед молодым живописцем, со своей всегдашней улыбкой и добродушным выражением лица. Целых восемь дней Лесюёр мог рассматривать вволю черты той, которая так его обворожила. Молчаливый и внимательный, он, глядя попеременно то на нее, то на свою работу, был в восторге и от любви, и от работы. Его печалила только одна мысль – что все слишком быстро продвигается. Елена-Анжелика Люилье, присутствовавшая по обязанности на всех сеансах своей воспитанницы, нисколько не разделяла этого его мнения.

Луиза принимала тот жар, что постоянно был заметен на лице молодого человека, за особое его старание окончить скорее и лучше работу. Она невольно сострадала живописцу, видя трудности, так счастливо им преодолеваемые, и мысленно благодарила его за то, что из всех подруг он выбрал именно ее; но мысль о любви не приходила ей в голову. Привыкнув его видеть, она не краснела, когда взоры их встречались, и казалось, охотно готова была доказать, что не стесняется перед ним.

Однажды Лесюёр, желая, по обыкновению, попросить Луизу несколько переменить положение рук, едва мог пробормотать несколько слов – в таком он был смущении; не стараясь даже окончить начатой фразы, он вдруг остановился, встал со скамьи и подошел к Луизе, чтобы изменить ее позу. Для этого он взял ее руку, с наивностью ему протянутую; собственная его рука дрожала; он вернулся на свое место, потеряв способность владеть кистью, сел, опустил голову и долго смешивал краски, растирая кистью то одну, то другую.

Вдруг девушка по какому-то внезапному вдохновению поняла все и почувствовала волнение – сильное, могущественное, – какого до сих пор не знало ее девственное сердце… Может быть, это был первый проблеск любви… С этих пор Луиза сделалась другой: взор живописца уже не смущал ее, она занята была одной мыслью, как и он, – глядя на картину, думала только о художнике. Теперь с меньшей доверенностью обращала к нему робкие взгляды, и Лесюёр уже по-другому всматривался в ее черты. Но сердца их бились тайной радостью, которой они не в состоянии оказались понять. В их наружности, выражении лиц произошла перемена – прежде они ее не замечали.

Наконец, несмотря на свою умышленную медлительность, Лесюёр стал завершать свою работу, а с ней заканчивались и сеансы его прекрасной модели. Наступил последний день работы; вследствие этого-то и произошла в мастерской художника сцена между Марильяком, Жанной и ее отцом. Читатель помнит, в какой задумчивости находился все утро этого дня молодой художник.

Рассмотрев работу Лесюёра и найдя ее превосходно выполненной, Елена-Анжелика Люилье осыпала живописца похвалами, сказав ему такой комплимент:

– Надеюсь, что профессор Вуэ тоже не откажется похвалить вас за это!

Лесюёр без внимания слушал слова настоятельницы, занятый мыслью о разлуке: ему предстоит расстаться с Луизой, быть далеко от нее! Какой предлог может снова их сблизить? Была ли у него надежда вновь когда-нибудь с ней увидеться?

Из всех приветствий и поздравлений настоятельницы по поводу отлично выполненной работы Лесюёр, несмотря на свою глубокую рассеянность, расслышал только последние слова, с которыми она отпускала его:

– Ну, любезный племянник мой, надеюсь, мы увидимся в день освящения нашей часовни.

Спустя некоторое время, когда Лесюёр присутствовал на торжественном освящении часовни, он вдоволь насмотрелся на короля, королеву, государственных сановников и на хорошеньких придворных дам; но между этими последними напрасно старался отыскать Луизу де ла Порт: прошло уже три дня, как Луиза оставила Благовещенский монастырь.