Современное налоговое государство, вопрос о «кризисе» которого ставится сегодня, само выросло из кризиса своего предшественника, феодального союза. Оно, как известно, – по крайней мере в Германии и Австрии, материалом которых мы в основном намерены ограничиться, – не является ни непосредственным продолжением, ни воспроизведением в смысле реставрации или «культурного заимствования» античного налогового государства[4], а коренится в весьма своеобразных отношениях между империей и территориальными монархиями в XIV–XVI веках. Историю возникновения налогового государства можно описать в нескольких словах[5].
Его [это государство] создало веление времени. Монарх XIV–XV веков не был безусловным хозяином земель своей страны, каковым он стал после Тридцатилетней войны. Сословия, прежде всего различные категории дворянства, в меньшей степени духовенство, в еще меньшей степени городское бюргерство и в последнюю очередь, особенно в Тироле и Восточной Фрисландии, то, что еще сохранилось от свободного крестьянства, занимали по отношению к монарху прочное положение, обладая собственной властью и собственным правом; положение, которое, по сути, было равноценно его собственному статусу, основывалось на, по сути, тех же самых санкциях и складывалось, по сути, из тех же самых элементов. Статус монарха также представлял собой сумму герцогских, графских, фогтских, ленных, помещичьих и тому подобных прав, как и положение прочих землевладельцев и обладателей иммунитета. Сюзерен, стало быть, отличался от них только градуально, как primus inter pares, и это лишь постепенно затенялось тем фактом, что его феодальная и прочая зависимость от императора и империи все более ослабевала, тогда как основывавшееся на отдельных титулах подчинение ему территориальных сеньоров не только сохранялось, но и усиливалось, вылившись, наконец, в совокупность суверенных прав – особый «территориальный суверенитет». Этот территориальный суверенитет был одним из зародышей государственной власти[6], точно так же, как и положение несуверенных землевладельцев, хотя и в меньшей степени и отчасти в другой сфере.
Монарх уже тогда усвоил замашки и фразеологию государственной власти, опираясь на логику фактов и вдохновляясь воззрениями, основанными на римских образцах. Наконец, в нем еще оставалось что-то от статуса прежних времен, от сменяемого имперского сановника Каролингов и Оттонов (Людольфингов)[7], получавшего от них этот территориальный суверенитет, притом что он еще не был государственной властью. Ведь он основывался не на общегосударственном суверенитете, представителем или персонификацией которого мог бы ощущать себя монарх и из санкции которого выводились бы права прочих, противостоящих ему на этой территории сил. Этой суммой прав и властных полномочий монарх обладал для собственной пользы, так что его фразеология по поводу общественного блага и тогда, и еще много позднее имела приблизительно такой же смысл, как и сентенции какого-нибудь сегодняшнего фабриканта. Поэтому естественно-правовое различие между persona publica монарха и его persona privata тогда еще не только не было известно вследствие недостатка юридического или социологического анализа[8], но и отсутствовало по существу и попросту не имело бы смысла. Ведь монарх тогда еще не рассматривал свою территорию так, как современный помещик рассматривает свой скотный двор. Это произошло позднее. Пожалуй, он рассматривал ее так же, как сумму своих прав – как patrimonium, которым он мог распоряжаться, не заботясь ни о ком другом.
И не только он рассматривал подобным образом свои привилегии, но и все остальные люди, прежде всего прочие «владетельные сеньоры» страны, мнение которых только и имело значение. Несомненно, они выражали определенную точку зрения на то, как монарх использует свои права. Однако они делали это в том же самом смысле, в каком сегодня заинтересованные лица из любой отрасли и любой сферы деятельности высказывают мнение по поводу, например, злоупотребления правом или антисоциального поведения какого-нибудь землевладельца или фабриканта. Нам это кажется странным. Однако зря. Ведь рассуждения с точки зрения общего блага, о котором мы сегодня так печемся, в то время были невозможны, поскольку никто его не отстаивал, – ведь оно не основывалось ни на какой социальной силе.
Разумеется, многие из этих монарших прав и тогда служили потребностям социальной общности: прежде всего право осуществлять судопроизводство. Однако это еще не делало его чем-то «публичным» или «государственным»: обувь также нужна социальной общности, но производство обуви вовсе не обязательно является публичным делом, хотя и может быть таковым. Вообще нет ничего, что не может быть «публичным» или «государственным» делом, если уже имеется государство, и ничего, что обязательно должно входить в сферу «публичного» или «государственного» в том смысле, что в ином случае мы не могли бы говорить о государстве[9]. Пока государства как особой реальной власти не существует, различение публичного и частного права вообще не имеет смысла. Утверждение, что в Средние века публичное право включало в себя частноправовые моменты или что тогда вообще имелось только частное право, представляет собой такую же недопустимую проекцию нашего образа мышления на прошлое, как и противоположное утверждение[10]. Понятие государства неприменимо к тогдашним обстоятельствам, но не из-за отсутствия того, что мы сегодня усматриваем в сфере государственности, и сохранения только приватной сферы, а потому, что организационные формы обеих сфер (как то, что мы сегодня причисляем к публичной, так и то, что мы относим к частной сфере) сливаются в некоем иначе организованном единстве.
Для хозяйства территориального монарха это означало, что он должен был сам оплачивать все расходы на политику, которая еще не была государственной политикой, а являлась его личным делом: например, покрывать издержки войн со «своими» врагами, если только в силу специфики титула – обязанности вассалов нести военную службу – у него не было права взимать необходимые для этого повинности. Государственная власть в столь же малой степени была источником средств, находившихся для этого в его распоряжении, сколь и его суверенитета, – если последний был суммой различных прав, то и они представляли собой сумму доходов весьма различной природы. Самыми важными были поступления из его собственных земельных владений, то есть взносы (с XIII века главным образом выражавшиеся в денежной ренте) его «подданных», крепостных крестьян, чьим сеньором он был. Вплоть до XVI–XVII веков в этих взносах видели основу финансового хозяйства монарха, а в реформе управления доменом, которая проводилась повсюду в период между XIII и XVI веками, – ядро «финансовой проблемы» эпохи. К ним добавлялись различные полезные права, регалии на чеканку монеты, содержание рынков, таможен, рудников, защиту евреев и, наконец, доходы от судопроизводства, городов и сельских имений. Кроме этого, имелись традиционные дары от ленников, вызывавшие множество споров церковные льготы, но никакого всеобщего требования выплаты «налогов». Исключение составляли разве что города. Ведь, хотя еще не было идеи государства, они уже знали «идею города», а ее развитие как в этом, так и в других пунктах предвосхитило те явления, которые распространились на всю страну лишь намного позднее. В остальном ни свободные люди, ни даже зависимые дворяне никаких налогов не платили[11].
В течение XIV–XV веков финансовое положение монарха становилось все более затруднительным, что странным образом противоречило улучшению его положения во всех прочих отношениях – как по отношению к империи, так и по отношению к прочим влиятельным силам на территориях – и зачастую приводило к трагикомическим ситуациям. На рубеже XV–XVI веков, а в некоторых случаях уже в XIV столетии положение становится совсем невыносимым – наступает кризис финансового хозяйства. Рассмотрим подробнее положение дел в Австрии («пяти землях Нижней Австрии» в тогдашней терминологии). Непосредственной причиной того, что монарх оказался в долгах и в конечном счете не мог более занимать деньги, было то, что он плохо хозяйствовал – нерационально управлял своим доменом. Если бы дело было только в этом, то мы, пожалуй, говорили бы о кризисе хозяйства конкретного монарха, но не о кризисе данной финансовой системы вообще. Любая финансовая система может при определенных обстоятельствах потерпеть крах. Это еще отнюдь не означает краха ее принципа: пока причина остается акцидентальной, то есть не вытекает из внутренней необходимости системы, и пока внутри системы может быть найдено спасительное средство, то есть в данном случае лучшая экономика, крах интересен разве что для историка, но не для социолога. Он не позволяет судить о каком-либо более глубинном процессе социальной трансформации: потерпевшее крах хозяйство тем или иным образом ликвидируется, а затем хозяйствование продолжает осуществляться тем же самым способом, что и прежде[12]. Это важно для определения понятия того, что мы понимаем под «кризисом» – в том числе и кризисом налогового государства.
Гораздо интереснее другая причина затруднений монархов: то, что обычно историки называют придворным расточительством. Именно содержание всех дворян на службе у монарха делало двор таким дорогим. И эти расходы не были случайными или необязательными: ведь хорошо оплачиваемая придворная служба превращала строптивую сельскую знать в лояльную придворную, чиновную и военную аристократию, и если монарх хотел контролировать ситуацию, то он вынужден был предоставлять дворянам такую придворную службу, поскольку узы вассальных отношений начинали ослабевать. Но средств монарха, не рассчитанных на такие траты, для этого было недостаточно. Здесь мы сталкиваемся, с одной стороны, и с фактором, и с симптомом процесса социальных преобразований, а с другой стороны, с «принципиально интересной» причиной расстройства финансового хозяйства монархов.
Но самой важной причиной финансовых затруднений были растущие расходы на ведение войн. Появление наемных армий (которое поставило монархов в ситуацию аналогичную той, в которой в наши дни оказались аристократические домохозяйства, когда им пришлось платить каждому слуге заработную плату, определяемую индустриальным рынком труда), разумеется, не было следствием изобретения оружейного пороха, как об этом с невольным юмором рассказывает гимназический учебник. В конечном счете призывное феодальное войско могло бы с тем же успехом научиться использованию огнестрельного оружия. А завербованный наемник еще долго атаковал врага на своем коне, как это делал бы и дворянин. Однако дворянскому поместному войску в первую очередь недоставало численности, особенно по сравнению с армиями турок. Кроме того, дворянское войско все больше сопротивлялось выполнению своего долга и все чаще оказывалось несостоятельным перед лицом врага. В конце концов монарх понимал, что ничего не может с этим поделать, и в XVI веке использовал свое право призыва на воинскую службу только для ослабления непокорных сословий. Почему это произошло? Просто потому, что жизнь разрушила феодальную организацию, поскольку, после того как лены давным-давно стали де-факто наследственными, вассалы стали ощущать себя независимыми хозяевами своей земли, психологически освободившись от ленного союза, жизненной стихией которого были постоянная борьба, непрерывные завоевания, рыцарская жизнь в раннесредневековом смысле этого выражения[13]. Это одна из форм того процесса, который я в своих частных целях называю «патримониализацией личности». И выражением этого процесса были наемные армии и вызываемые ими финансовые потребности, затем, в свою очередь, становившиеся движущей силой дальнейшего развития. Например, на рубеже XV–XVI веков обычный доход Кёльнского курфюршества составлял 110 тыс. рейнских гульденов, Майнцского – 80 тыс., Трирского – 60 тыс., Бранденбурга – 40 тыс. Их всех намного превосходил Габсбургский дом, который только из своих коренных территорий извлекал 300 тыс. гульденов. Однако даже этой суммы хватило бы лишь на содержание 6 тыс. пехотинцев или 2,5 тыс. «подготовленных к бою лошадей» в течение года. И с этими 6 тыс. пехотинцев и 2,5 тыс. всадников монарх должен был противостоять 250 тыс. турок, которых Порта в любой момент могла отправить на войну. Здесь с ясностью хрестоматийного примера перед нами предстает то, что мы понимаем под кризисом финансовой системы: очевидное, неминуемое, продолжительное расстройство, вызванное глубокими и необратимыми социальными изменениями.
Монарх делал то, что он мог, а именно долги. Когда он больше не мог занимать, он обращался с просьбами к сословиям. Он признавал, что у него нет права требовать, объявлял, что удовлетворение его просьбы никак не нарушит права сословий, обещал, что никогда больше не будет обращаться с такими просьбами, – таково содержание тех «писем о возмещении ущерба», которые, если бы эта линия развития продолжалась без перерыва, могли бы занять то же самое место, которое в Англии занимает Великая хартия вольностей. При этом монарх ссылался на свою финансовую несостоятельность и на то, что такие вопросы, как, например, турецкие войны, не являются только его личным делом, – то есть на «общую необходимость». И сословия согласились с этим. В тот момент, когда они это сделали, было признано такое положение вещей, которое должно было свести на нет все бумажные гарантии от налоговых требований. Это означало, что старые формы, вовлекавшие всю личность целиком в сверхперсональные целевые системы, отмерли, а индивидуальное хозяйство каждой семьи стало центром ее существования. Тем самым была учреждена приватная сфера, которой теперь противостояла публичная сфера как нечто от нее отличное: из «общей необходимости» родилось государство.
Поначалу установление налога еще отнюдь не подразумевало введения всеобщей налоговой повинности. Это подтверждает, что наблюдаемые нами факты полностью соответствуют изложенному выше пониманию сущности политической общности Средневековья, которая лишь постепенно переориентировалась в направлении, соответствующем современной идее государства. Мало того, что установление налогов распространялось только на проголосовавшие за него сословия и зависимых от них безземельных крестьян (на которых в Австрии с 1518 года с согласия сеньора и так перекладывалась часть налога), но не на всю страну в целом, так к тому же поначалу платить обязан был лишь тот, кто сам за это проголосовал, тогда как тот, кто до голосования сел на свою лошадь и уехал, платить был не должен[14]. Это говорит само за себя. Налоговая повинность на основании решения большинства, все большая всеобщность налоговой повинности и контролируемое законом распределение налогового бремени между сеньорами и безземельными крестьянами – все это внедрялось весьма медленными темпами. А для нас, хотя мы и не можем здесь вдаваться в подробности, интерес представляет то обстоятельство, что этот процесс шел синхронно с проникновением государства и во все прочие сферы, причем финансовый аспект, очень часто оказываясь движущим фактором[15], всегда оставался достоверным отражением развития социальных тенденций.
Сословия не доверяли монарху. Очень часто через своих комиссаров они направляли собранные деньги на свои цели, они постоянно отбивались – за исключением тех неприятных случаев, когда взыскание было связано с какими-то трудностями, – от вмешательства монарха в определение способа сбора согласованных сумм. Так формировалась территориально-сословная, управляемая сословной бюрократией налоговая система, пережившая свой расцвет во второй половине XVI века и ставшая фундаментом сословного самоуправления и в других сферах: новорожденное государство получило прочный каркас, создало свои собственные органы, стало самостоятельной силой. Налоги взимались уже не только для целей, определяемых монархом, но и для других. Например, сословия Штирии и Каринтии многое делали для общественного образования, и в целом там развивалась привлекательная, свободная, автономная культурная жизнь. Разумеется, все это служило классовой свободе, классовой культуре и классовой политике. Крестьянин был подавлен железным кулаком. Однако эти свобода, культура и политика соответствовали духу времени, и какую же узость взглядов и душевную черствость демонстрируют ориентированные на монархическую бюрократию историки либерального толка, которые в борьбе между монархом и сословиями встают на сторону первого, изображая его как отца отечества, радеющего за общественное благо и борющегося против брутального господского класса на стороне угнетенных. Но как бы то ни было, налоговое государство появилось – как идея и как механизм.
Во всей Европе монархи начали борьбу за контроль над этим государством. В Англии она завершилась эшафотом для Карла I. В остальных случаях – победой монарха, поскольку на опустошенной религиозными войнами земле единственной несокрушимой силой оставались только монарх и его солдатня. И теперь монарх отобрал у сословий мощное оружие «государство», хотя ковать его начали именно они. Впоследствии современные континентальные демократии, в свою очередь, вырвали у него из рук это оружие, но это было государство, сформированное в соответствии с его, монарха, интересами и намерениями, которые еще долго будут оказывать свое влияние. На континенте всюду его бюрократия превратилась в государственную бюрократию, его власть стала государственной властью, включившей в себя все его прежние права, за исключением того остатка, который она не могла ассимилировать и который позднее составил сферу частного права монарха. Но прежде всего на захваченную государственную власть было перенесено «патримониальное» понимание прав монарха, теперь он действительно в своей стране стал подобен помещику в своем имении, теперь он был государством – реальной властью в публичной сфере[16].
О проекте
О подписке