Цитаты из книги «Я всегда остаюсь собой»

что душа смогла смотреть на мир из разных пар глаз, не позволило этой душе понять себя лучше. Она по-прежнему оставалась закрытым черным ящиком, способном теперь переместиться из тела в тело.

Убегая от себя в другое место, мы оказываемся там вместе с собой. Настоящие царапины находятся под кожей, наши мысли продолжают бежать теми же опостылевшими маршрутами, в каком бы мозгу они ни находились. Невозможно бороться со своими демонами, не повернувшись к ним лицом и не посмотрев на них при солнечном свете. В идеальном теле инструктора по плаванию, внутри геймерши, жующей жвачку, смотря на жизнь глазами страшно тощего французского художника, в теле бородатого бомжа – одни и те же мысли приводят тебя в те же места, перед тобой всплывают одни и те же тени прошлого, в самые опасные моменты тебя подстерегают одни и те же тихие страхи, таящиеся по углам комнаты. Те, кто ненавидит себя, будут и дальше себя ненавидеть, а те, кто любит, – будут и дальше любить. На самом деле от всех этих обменов больше всего выиграли тела. У них появился шанс достаться кому-нибудь, кто будет за ними лучше ухаживать, они получают бонус в виде разных точек зрения, в них по-разному ходят, сидят, стоят. Мышцы привыкают к новым движениям, скелет – к новым позам, и все это – не сходя с места; в тело перемещаются новые души: они меняются и раскрывают перед телом огромный спектр возможностей восприятия. А души? Души остаются заточены сами в себе, они преследуют сами себя, в каком бы теле ни оказались. В этом мире нельзя убежать по-настоящему, можно только приспособиться. Это единственный путь к победе.

Теперь надо просто хорошенько перетасовать карты и раздать их заново. «Большой обмен» – это та цена, которую мы платим за попытку взломать себя и прорваться снаружи внутрь, вместо того чтобы двигаться изнутри наружу.

Эта проблема существовала всегда и всегда будет существовать: как узнать себя среди всех образов, которые ты примеряешь, быть в этом уверенным, знать, что это значит?

Когда наша история началась, мы знали, что любовь только добавляет жизни риска. Если не хотите бояться потерять – не любите. Ведь по меньшей мере один из вас рано или поздно переживет потерю.

Я отправляюсь в путь. Скоро мы доберемся – и я приду, и я, и я, и я, и я тоже. Я найду там себя. Всех себя, которые есть на свете.

Вокруг все время шумели сложноорганизованные, интересные, остроумные люди. Но их остроумие не было настоящим. То было остроумие человека, якобы живущего в центре внимания невидимой публики, которую он пытается впечатлить. Как будто закадровый, записанный на пленку смех не включится, если шутник будет недостаточно хорош. Он живет не для себя, ведет себя не как человек, который сформировал себя сам; он существует для других – которых сам же и придумал. Они встречались мне всюду, где бы я ни припарковал свой джип, и оставались позади всякий раз, когда я уезжал.

Книги, которые вышли после, принципиально отличались от тех, которые вышли до. Часть из них – на иврите, часть – на английском, часть – даже на китайском (видимо, книги подбирали в расчете на того, кто может попасть в этот дом). Здесь были: любовные романы, в которых влюбленные теряли друг друга при странных обменах[49], политические и правовые эссе[50], книги, написанные раввинами, в которых рассматривались вопросы применения нового изобретения согласно галахе[51], и детективы, в которых серийные убийцы перемещались в тела полицейских, пытавшихся их поймать[52]. Читал я в основном другое.

Мы помолчали. Между нами стояло и молчало мое монументальное произведение «Одинокий кипарис с таким кружочком на стволе, как всегда рисуют». Я посмотрел на картину и вдруг у меня пробежала шальная мысль, что, может быть, я все это время ошибался. Что я жил с ощущением, будто в моей жизни главный человек – это я. Что, поскольку сам себя я знаю вдоль и поперек, я по ошибке считал себя центром своей жизни. А может, это вовсе не так. Может, главный человек – это она, а я только второстепенный персонаж, которому досталось слишком много внимания от того, кто сейчас оказался моим единственным зрителем.

– Написать что-нибудь – это в каком-то смысле убить это, – сказала она, – я не люблю писать, я люблю придумывать. Придумывать все, что смогу написать, если захочу. Но когда это все у меня в голове – оно целое, бесконечное. Я могу смотреть на замысел с бессчетного множества точек зрения, переживать его, как будто он существует на самом деле, ощущать его, чувствовать его запах – и не находить в нем никаких недостатков. Он идеален. Когда замысел у меня в голове, он запросто может совмещать в себе противоположности, я могу видеть пять сюжетных линий, которые сочетаются – и противоречат друг другу; мои персонажи – глубокие, настоящие, потому что я чувствую их душу, как свою. В голове у меня замысел совершенен, это маленькая точка без изъянов. Я рассматриваю ее со всех сторон в десяти миллионах измерений фантазии. А если я возьмусь это записать, то должна буду свести все к плоским словам. И потрясающая калейдоскопическая идея, с бесконечным количеством составляющих и смыслов, доступных только мне, потому что они связаны скрытыми невидимыми нитями, сплетенными из материала, из которого я тку свои мысли, – эта идея должна превратиться в буквы и слова и потерять почти всю свою жизненную силу, только чтобы выйти из моей головы в окружающий мир и чтобы ее бледная тень, со смыслом, который вообще не совпадает с тем, который я вкладывала, вошла в голову к кому-нибудь еще. – Тогда зачем вообще писать? – Не знаю. Может, люди пишут, потому что сделать свою собственную идею плоской, сократить ее, чтобы вместить в слова, – это единственный способ гарантировать, что она не умрет вместе с тобой.