Глава шестая

На скорости двадцать километров в час Ариэль Корта катит по проспекту Кондаковой. Она все тщательно продумала. До станции Меридиан – семь минут. Батареи полностью заряжены, но она потратит шестьдесят процентов, двигаясь по улицам на полной скорости. Когда доберется до станции, у нее будет в запасе двадцать секунд и двадцать процентов заряда. Поезда ВТО ходят с точностью до миллисекунды. Лукас начнет что-то подозревать, как только она окажется в двух минутах от вокзала. Но желая успокоить граждан Меридиана, он убрал своих ботов с проспектов. Отвратительные твари – шипастые, с дерганой походкой, воплощенная угроза расчленения, насаживания на клинки, безжалостного кровопролития. Люди их ненавидели: боты покалечили немало детей, которые пытались их опрокинуть, швырнуть через ограждения улиц, обездвижить стяжками. Старухи плевали в их сторону. Воспоминания об оккупации и машинах, которые фиксировали и регистрировали каждого из семисот тысяч жителей Меридиана, об осаде, разрушениях и смертях посреди лунных морей были еще сильны и свежи. Лишь немногие узнали в ботах и улыбчивых, охочих до чая, вооруженных шокерами наемниках, которые пришли им на смену, ту вещь, которой Луна не знала и в которой никогда не нуждалась. Они – полиция.

Надо действовать скрытно. Ариэль отключила Бейжафлор и пользуется любым прикрытием из возможных, но она – самый известный на Луне инвалид-колясочник, потому на нее смотрят, о ней говорят. И все же адвокатесса решает положиться на непреодолимое безразличие толпы. Она въезжает в центр компактной группы Долгих бегунов, чтобы проскользнуть мимо двух жандармов, которые слоняются в пестрой тени деревьев, высаженных по центру проспекта Кондаковой. Небольшой мысленный пинок в адрес систем управления креслом позволяет подстроиться под скорость бегунов. Тела, на которых много краски и мало одежды, кисточки, браслеты и боевой «макияж» – все это окружает беглянку со всех сторон. Она почти забыла священные цвета ориша. В бесконечном цикле движения ощущается дерзкий вызов. Бег – это сопротивление.

Марина была одним из Долгих бегунов.

Марина осталась в ее мыслях навеки. Путешествие в одиночестве всегда пронизано меланхолией и размышлениями.

Перед адвокатессой возникает хаб – громадное центральное пространство, от которого исходят три городские квадры. Она не может не взглянуть на Гнездо, которое теперь принадлежит брату. Там, наверху, сады апельсинов и бергамотов, которые все еще хранят следы серебряной краски, оставшейся после катастрофической свадьбы Лукасинью Корты.

Станция Меридиан. Она готовится к небольшому рывку, с которым кресло цепляется за движущуюся лестницу, и та уносит Ариэль вниз, на площадь. На вокзале в любое время суток полным-полно народа; она едет от одного скопления пассажиров к другому – те прибывают, уезжают, экстравагантно приветствуют друг друга, сентиментально прощаются. Тут есть камеры. Но видеть – одно, замечать – другое. За всеми следят, однако ее никто не ищет.

Ариэль присоединяется к толпе пассажиров на лестницах, ведущих к платформам. Включает Бейжафлор, покупает билет, и ее кресло, отцепившись от ступеньки эскалатора, катится на платформу. Кресло знает место посадки и везет ее к нужному шлюзу. Освещение превращает стены из бронированного стекла в зеркала, в которых отражаются призраки и миражи. Две минуты. Старый Трансполярный экспресс, идущий на север, прибывает вовремя. Она все расскажет брату, когда окажется на другой стороне мира. Лукас заслужил объяснения, почему Ариэль не сможет представлять его в Суде Клавия.

Она никогда не была на обратной стороне Луны. Но знает мифы и легенды, которые рассказывают про те края на видимой стороне: что там сплошная паутина старых, протекающих туннелей, тесных до клаустрофобии и хаотичных; что там можно задохнуться от тел, запахов и спертого воздуха, которым дышат десятки тысяч студентов. Что-то вроде кровеносной или нервной системы. Старая квартира в Байрру-Алту была узкой и тесной, как яйцо с двойным желтком – с ней и Мариной. Ариэль много раз просыпалась ночью от ощущения, что комната захлопывается, словно литейная форма, и поглощает ее. Там они были вдвоем. На темной стороне Луны, в пульсирующей сети туннелей и коридоров, трамваев, метро и подвесных дорог, – в тысячи раз больше тел.

Огромный поезд, две палубы неуклюжей, угловатой машинерии лунного производства, подъезжает к платформе. Шлюзы совмещаются с миллиметровой точностью и герметизируются. Заряд батарей: на волосок ниже двадцати процентов. В пределах допустимых параметров, учитывая тот факт, что ей пришлось сильно потратиться, чтобы не отставать от Долгих бегунов.

Что заставляет ее окинуть взглядом платформу? Цветовая несообразность – нечто строгое и серое среди модных на Луне коричнево-ржавых тонов? Кто-то движется против течения: отряд людей идет клином, в унисон, от эскалатора вдоль платформы. Пассажиры сторонятся их, и шаг переходит в рысь, рысь – в бег.

Наемники УЛА.

Люди высыпают из поезда. Ей не пробиться. Она не сможет подняться на борт.

– Извините, – кричит Ариэль, приказывая креслу двигаться вперед. Натыкается на маленькую девочку, та теряет равновесие и падает на стекло. Родитель девочки подхватывает ее, возмущенно шипит. – Простите, простите, простите!

Они видят ее. Они идут за ней.

– Все в порядке, – раздается женский голос. – Я вас держу.

Чьи-то руки хватаются за подлокотники кресла. Женщина улыбается беглянке. На незнакомке свитер в стиле фэр-айл, вельветовые бриджи, гольфы и броги.

Другие руки хватаются за подлокотники кресла и пытаются оттащить адвокатессу от поезда. Ариэль вскидывается, лупит их, силится отбиться, но противников слишком много.

– А вот это очень плохая идея, – говорит женщина.

У нее дерзкий австралийский акцент. Она приходит в движение – нога, кулак, ребро ладони – и три наемника падают. Пассажиры с криками разбегаются. Мелькают ножи, но женщина уходит от них, словно превратившись в жидкость, и клинки летят на платформу, скользят прочь. Одна наемница лежит на спине, задыхаясь. Другая таращится на опустевшую ладонь. Третий поднимается с полированного синтера, прижимая руку к лицу: сквозь пальцы сочится кровь.

– Этот поезд готов к отправлению, – говорит женщина в свитере и без церемоний затаскивает кресло в шлюз, который тут же закрывается; оттуда – в тамбур.

Поезд трогается. Ариэль оглядывается на оставшихся на платформе. Касается полей шляпы на прощание, а потом Трансполярный экспресс входит в туннель.

Она паркует кресло. Ее спасительница, одетая по-земному, садится напротив, снимает перчатку и протягивает руку.

– Я, черт побери, надеюсь, что вы Ариэль Корта. Дакота Каур Маккензи, к вашим услугам. Гази факультета биокибернетики.

Ариэль подбирает перчатку, сжимает: кожа в один миг становится твердой как сталь.

– Вы идеально рассчитали время, – говорит адвокатесса.

– У нас были люди в каждом поезде.

Ариэль улыбается.

– И в нужном вагоне?

– Вагонов, в которые можно заехать в инвалидном кресле, не так уж много.

– Можно подумать, вас предупредили Три Августейших Мудреца.

– Они сказали, что вы – сварливая негодяйка, – заявляет Дакота Каур Маккензи. – В семье Корта все такие суки?

– У нас еще есть волк. Он бы вам понравился.

Когда поезд покидает туннель и выходит на Полярную магистраль, в окна проникают лезвия света. Вагон покачивается на стрелках, а потом включаются двигатели на магнитной подвеске, и Трансполярный экспресс разгоняется до тысячи двухсот километров в час. Дети бегают взад-вперед по проходу; студенты, возвращающиеся в исследовательские центры из коллоквиумов видимой стороны, смеются, кричат и болтают. Рабочие спят, баюкая шлемы от пов-скафов и ранцы как младенцев.

– Я заслужила выпивку, – говорит Дакота Маккензи и заказывает «Лобачевского».

– Что-что? – переспрашивает Ариэль.

– Новая мода на нашей стороне. Белый ром, сливки, имбирь и корица. Студенты их заказывают, чтобы нажраться.

– Выглядит как стакан спермы, – говорит Ариэль, когда стюард приносит коктейль вместе с ее собственным напитком.

– А у вас что?

– Шорле с эстрагоном, лаймом и лемонграссом.

– Черт подери. Ну, если у меня – сперма, то у вас какое-то ЗППП. Я-то думала, Корта знают толк в выпивке.

– Вам досталась неправильная Корта.

– Хватит с меня усердия новообращенных. Как бишь он назывался? Особый коктейль Корта?

– «Голубая луна». Рафа утверждал, что изобрел его сам. Но, держу пари, это был какой-нибудь пылевик только что с вахты, в одном из баров Жуан-ди-Деуса. Он мне никогда не нравился. Слишком сладкий. Наливать синий кюрасао в невинный мартини – безумная, дурная вещь.

Дакота берет своего «Лобачевского» и тут же ставит на место. Ее глаза широко распахнуты.

– Уходим, – шепчет она.

Ариэль без раздумий и колебаний отодвигается от стола.

– Поезд замедляет ход, – говорит Дакота.

Глаза Ариэли округляются. Старый обычай: любой может остановить поезд, где угодно на Луне, чтобы сесть в него. Дакота тянется к ручкам инвалидного кресла; Ариэль шлепает ее.

– Не толкай меня.

Дакота направляется к задней части поезда. Ариэль катится следом.

– ВТО у Лукаса в кармане, – говорит она.

– Кто сказал, что это Лукас? Мы в двадцати минутах от Хэдли. Это вотчина Маккензи. Корта – предпочтительные заложники.

Через пять вагонов в сторону хвоста пассажиры начинают замечать, что поезд останавливается.

– А что будет, если они сядут в хвост? – спрашивает Ариэль.

– Тогда я буду драться, – отвечает Дакота. – Снова. На этот раз – в поезде. Но такого не случится. Потому что Маккензи, Воронцовы, УЛА, лунные гномы и космические феечки – все забираются в поезд со стороны головы.

Десять вагонов; последние герметичные двери открываются, и две женщины проникают в шлюз. За ними – последняя переборка, дальше – двести километров маглев-трассы и постиндустриальной пустоши. Трансполярный экспресс останавливается посреди серости болота Гниения и опускается на пути.

Ариэль подбирается как можно ближе к крошечному иллюминатору в наружной двери шлюза. Никаких признаков новых пассажиров – только рельсы, крутые насыпи и бермы, лабиринты из реголита, сооруженные бульдозерами. Сломанные машины, заброшенные обиталища, устаревшие коммуникационные реле. Все разбитое и сломанное, неработающее и испорченное. Семьдесят лет копания и просеивания в поисках драгоценных металлов нанесли Луне глубокие раны. Шрамы от массированной выемки руды могут никогда не зажить.

Ариэль чувствует, как поезд, парящий на магнитах, слегка покачивается. Трансполярный экспресс снова отправляется в путь.

– Пятеро на борту, – говорит Дакота. – В пов-скафах и шлемах.

– Откуда ты знаешь?

– Я в системе поезда… – Дакота морщится. – Дерьмо. Они направляются прямиком к нашим забронированным местам.

– Как скоро они доберутся до нас?

– Три минуты до мест. И еще пять, чтобы обыскать дальнюю половину поезда. Если повезет. Или если они типовые дуболомы-джакару.

– Ты с ними справишься?

– До этого не дойдет. Что меня и раздражает.

Ариэль понимает, что барабанит пальцами по подлокотникам кресла. Она снова смотрит в иллюминатор. Поезд вошел в зеркальное поле вокруг Хэдли. Зеркала, похожие на сложенные чашей ладони, обращены к солнцу, ловят его свет и подносят солнечным кузням великой пирамиды, словно в жертву. Ариэль чувствует медленное торможение.

– Они в любую секунду поймут, что я делаю, – говорит Дакота.

– А что ты делаешь? – спрашивает Ариэль.

– Боги, они идут. Да где же он, мать твою?

Она проталкивается мимо Ариэль и выглядывает из иллюминатора. Поезд опускается на пути. Металлический скрежет, громкий лязг стыковочных устройств. Там, за шлюзом, что-то прикрепилось к поезду. Герметизация; системы запускают проверки.

– Они здесь, – говорит Ариэль.

Три женщины и двое мужчин плотным строем несутся по проходу. Крики и протесты пассажиров – один мужчина встает, но его жестким тычком в грудь отправляют назад в кресло. Пов-скафы, шлемы на поясе. Логотипы «Маккензи Металз» на плече и бедре. Внезапно в тамбуре загорается зеленый свет. Давление выровнялось. Двери открываются. Ариэль видит крошечный герметичный модуль: изношенное снаряжение, сломанные приборы, царапины на приборной доске, пятна на обивке.

– Я ни за что…

– Бросай кресло.

– Мне надо…

– Оставь кресло, мать твою! – Дакота хватает Ариэль за лацканы и швыряет в шлюз. Поворачивается, кидает кресло в атакующих, которые как раз появляются из двери тамбура, и ныряет в люк. Шлюз захлопывается, шипят насосы. Вместо зеленых огней загораются красные. Ариэль с трудом садится прямо на сиденье, что опоясывает модуль, и от внезапного рывка тотчас падает на бок. Вслед за серией толчков включается двигатель. Они убегают.

– Я реквизировала старый ровер с нашей металлургической исследовательской станции в Борозде Владимира, – объясняет Дакота. – Он чертовски долго сюда добирался. Чуть не попались.

– Ты могла мне что-нибудь сломать, – огрызается Ариэль. – И мое кресло…

– На хрен кресло! – кричит Дакота. – Мы сделаем тебе ноги. Мы же университет, черт подери, нам ничего не стоит соорудить гребаные ноги, руки и толстую кишку в придачу. Понятно?

В тишине герметичного модуля, такого маленького, что две женщины в нем точно два зернышка в стручке кардамона, Ариэль призывает Бейжафлор. Она далеко от сети, в зеркальном лабиринте Хэдли, но фамильяр связывается с ИИ ровера и демонстрирует ей мир за пределами лишенного окон пузыря. Куда бы она ни посмотрела, вокруг вздымаются зеркала. Теперь, среди опор, она понимает смысл земного слова «лес», но ее переполняет не страх замкнутого пространства, а ужасная агорафобия. Она зародыш в утробе, посреди свирепого вакуума, света, радиации, машинерии. Ровер прокладывает путь к спасению через лабиринт зеркал, подальше от маглев-путей и других отрядов джакару: он движется курсом северо-запад – тень – север. Низко на горизонте горит ослепительная звезда Хэдли.

– Прямо из-под носа у Дункана, – говорит Ариэль. – Он вычеркнет тебя из своего списка подарков в честь праздника лунного пирога.

– Да что вы, Корта, вечно цепляетесь к моей лояльности? – возмущается Дакота.

– Маккензи убили моих братьев, – без обиняков говорит Ариэль. – Маккензи отняли у меня ноги. – Она вжимается в обивку сиденья. – Куда ты меня везешь?

– Кратер Рождественский. Часов двадцать. Много времени, чтобы поупражняться в искусстве вести беседу. Или, если тебе не нравятся разговоры, – ты играешь в вари ^[19]?

– Передай мне подгузник, – говорит Ариэль Корта. Дакота Каур Маккензи отцепляет устройство от блока регенерации и отворачивается, пока Ариэль задирает юбку, чтобы его надеть. Воздух густой и влажный, пахнет аммиаком. Тихо шумит престарелая система фильтрации.

«В ровере нет места для гордости», – сказала Дакота Маккензи, в первый раз передавая Ариэль эту штуку, чтобы та смогла помочиться.

«В моем положении быстро понимаешь, что для нее вообще нигде места нет», – парировала Ариэль.

Это было девятнадцать часов назад.

На протяжении первого часа они играли в вари, но Ариэль не увлеклась игрой, быстро потеряла интерес и попыталась мухлевать.

«А в чем смысл игры, если этого не делать?»

Второй час ушел на еду. Они растягивали каждый глоток и расхваливали пищу, как могли. Третий час пришлось посвятить выделительным процессам. На четвертый час они немного поговорили и погрузились в сон, нарушаемый лишь покачиванием ровера, который пробирался по усеянному камнями дну Моря Дождей. Еда, выделение, сон. Разговоры. Еда, выделение, сон. Разговоры. Ровер преодолел полюс и начал осторожно спускаться по северному краю Рождественского.

Еда, выделение, сон. Разговоры. Последнее лучше всего.

– Почему юриспруденция? – спрашивает Дакота.

– Каждый ребенок в семействе Корта проходит один ритуал, – говорит Ариэль. – Он случается во время темной Земли. Исключительно во время темной Земли. Ты выходишь на поверхность. Сам по себе, но не одинок. Есть голос. Он говорит: «Ступай за пределы света, дитя. Оставь позади страховочные тросы и запасы воздуха. Не бойся, я с тобой». Ты идешь, пока голос не прикажет остановиться. Потом он продолжает: «Посмотри вверх и скажи мне, что ты видишь». И ты говоришь: «Я вижу небо, звезды и Землю, погруженную во тьму». Голос продолжает: «Взгляни снова и скажи мне, что ты видишь». Правильный ответ, ответ Корты, звучит так: «Я вижу огни. Я вижу мириады огней на темной Земле». И тогда голос отвечает: «Мы зажигаем эти огни».

Я поднялась на поверхность в десять лет, в маленьком жестком скафандре с наклейками в виде котят и дракончиков. И голос сказал мне: «Иди вперед». Я шла, пинала пыль, прислушивалась к собственному дыханию. «Скажи мне, что ты видишь», – велел голос. Я ответила: «Ничего не вижу». Голос: «Взгляни снова и скажи, что ты видишь». Ну, я и сказала: «Вижу мертвые камни и серый реголит, вижу горящий свет, вакуум и пустоту. Вижу тишину и скуку. Вижу ничто».