1: Дева 2105

Мальчик падает с крыши города.

Он худой и гибкий, как силовой кабель. Кожа у него медная, усеянная темными веснушками. Глаза зеленые, губы чувственные, полные. Волосы – копна дредов цвета ржавчины, которая вырывается из-под лаймово-зеленой головной повязки. Две полоски белого блеска подчеркивают скулы, вертикаль проходит через центр губ. На нем мандариновые спортивные лосины с низкой талией и белая, чрезмерно большая майка. «ФРЭНКИ ГОВОРИТ…» – заявляет майка^[3].

Три километра – таково расстояние от потолка до пола огромной лавовой полости, в которой расположена Царица Южная.

Подростки бежали по крыше города; вольным стилем одолевали старые, автоматизированные промышленные уровни, носились туда-сюда сквозь оснастку мира с изяществом и мастерством, от которых захватывало дух; спрыгивали с ограждений и опор, сигали от стены к стене, метались, бросались, кувыркались, летали над безднами, поднимались выше и выше, как будто вес был горючим, которое они сжигали, чтобы обратить силу тяжести против самой себя.

Этот мальчик самый младший в компании. Ему тринадцать; он храбрый, проворный, дерзкий, его тянет к высоким местам. С друзьями-трейсерами^[4] он разминается на нижнем лесистом уровне Царицы Южной, но взгляд его то и дело обращается к огромным башням – туда, где они соединяются с солнечной линией. Растянуть мышцы, надеть перчатки-хваталки на руки и ступни. Немного попрыгать, чтобы расслабиться, ступить на карниз – и в мгновение ока он в десяти метрах от земли. В сотне метров. В тысяче метров; приплясывая, движется вдоль парапетов и пятиметровыми прыжками поднимается по лифтовым каркасам. К вершине города. К самой верхотуре.

Нужна всего лишь бесконечно малая ошибка; реакция запаздывает на долю секунды, не хватает миллиметра, чтобы дотянуться, один палец оказывается слабее. Его рука соскальзывает с троса, и он падает в пустоту. Крика нет, лишь тихий изумленный вздох.

Падающий мальчик. Спиной вперед, руки и ступни пытаются схватиться за чужие ладони в перчатках, которые тянутся вниз с путаницы водопроводных и изоляционных труб, идущей вдоль крыши Царицы. Когда трейсеры понимают, что случилось, наступает шок, а через секунду они срываются со своих насестов и мчатся по крыше к ближайшей башне. Им ни за что не обогнать силу тяжести.

Есть правила падения. Прежде чем впервые куда-то вскочить, забраться или спрыгнуть, мальчик научился падать.

Правило первое: перевернись. Если не видишь, что под тобой, в лучшем случае покалечишься, в худшем – ты труп. Он поворачивает голову, смотрит в огромные пространства между сотней башен Царицы. Выкручивает верхнюю часть тела; вскрикивает, растянув одну из абдоминальных мышц во время поворота всего тела животом вниз. Под ним – смертоносная сетка пересекающихся мостов, канатных дорог, узких мостиков и волоконных трасс, протянутых между небоскребами Царицы. Ему надо проложить путь между ними.

Правило второе: увеличь до максимума сопротивление воздуха. Он раскидывает руки и ноги. Атмосферное давление в лунном обиталище составляет 1060 килопаскалей. Ускорение под воздействием силы тяжести на поверхности Луны – 1,625 метров в секунду в квадрате. Предельная скорость падения тела в атмосфере – шестьдесят километров в час. При ударе о пол Царицы Южной на скорости шестьдесят километров в час вероятность смерти равна восьмидесяти процентам. При ударе на скорости пятьдесят километров в час вероятность того, что он выживет, равна восьмидесяти процентам. Его модная майка хлопает на ветру. И ФРЭНКИ ГОВОРИТ: так и живем.

Правило третье: позови на помощь.

– Джокер, – говорит он.

Фамильяр мальчика проступает на линзе в его правом глазу, просыпается в импланте в левом ухе. Истинные трейсеры бегают без помощи ИИ. Слишком легко, если фамильяр прокладывает лучший маршрут, определяет скрытые опоры для рук, дает советы относительно микроклимата. Суть паркура в этом полностью искусственном мире – в аутентичности. Джокер анализирует ситуацию.

«Ты в чрезвычайной опасности. Я уведомил спасательную и медицинскую службы».

Правило четвертое: время – твой друг.

– Джокер, сколько?

«Четыре минуты».

Теперь у мальчика есть все необходимое, чтобы выжить.

Растянутая абдоминальная мышца адски болит, и что-то рвется в левом плече, когда он стягивает майку. На несколько секунд он перестает быть похожим на орла с распростертыми крыльями и опасно ускоряется. Ветер рвет из рук майку. Если он ослабит хватку, если он потеряет майку, он труп. Ему надо завязать три узла, падая на предельной скорости. Узлы – это жизнь. И поперечный мостик на 77-м уровне уже близко: «Вот он!» Мальчик растопыривает руки, применяет то, чему научился: наклоняет верхнюю часть тела вперед и руки тоже, перемещает центр тяжести выше центра масс. Отслеживает позицию. Скользит вперед и пролетает в считаных метрах от моста. Лица обращаются к нему. Снова смотрят: они видели летунов. Этот мальчик не летит. Он падает.

Он завязывает горловину и рукава, превращая майку в бесформенный мешок.

– Время.

«Две минуты. По моим расчетам, ты ударишься на…»

– Заткнись, Джокер.

Он сжимает майку в кулаках. Все дело во времени. Слишком высоко – и у него будет ограниченная маневренность, чтобы увернуться от переходов и трубопроводов, паутиной сплетающихся между башнями. Слишком низко – и его наспех сделанный парашют не опустит его вниз на скорости выживания. А он хочет приземлиться сильно медленней, чем пятьдесят километров в час.

– Сообщи, когда останется минута, Джокер.

«Хорошо».

Торможение будет беспощадным. Оно может вырвать майку из его рук.

И он умрет.

Он не может себе такое вообразить.

Он может представить себе, что ранен. Может представить, как все смотрят на его труп и плачут из-за трагедии. Ему эта мысль нравится, но она не равна смерти. Смерть – ничто. Даже меньше, чем ничто.

Он снова прижимает руки к груди, чтобы пролететь под канатной дорогой на 23-м уровне.

«Сейчас».

Он выбрасывает руки вперед. Майка грохочет и хлопает на шквальном ветру. Он прячет голову в пространство между локтями, выбрасывает руки вперед. Завязанная в узлы майка надувается, словно шар. Внезапное замедление скорости – жестокая вещь. Он вскрикивает, когда напряженное плечо выворачивается из сустава. Держись держись дер… Боже боже боже земля так близко. Парашют мотает и дергает, как будто он сражается с мальчиком и хочет убить. Напряжение в предплечьях и запястьях вызывает мучительную боль. Если он сейчас отпустит майку, удар будет тяжелым и неправильным: ногами вперед, его тазовые и берцовые кости сломаются, и осколки вонзятся в органы. Держись, держись. Он кричит, он судорожно втягивает воздух от усилий и страха.

– Джокер, – выдыхает он. – Как быстро…

«Я могу оценивать, лишь исходя из…»

– Джокер!

«Сорок восемь километров в час».

Это по-прежнему слишком быстро. Он видит, куда упадет, остались всего секунды. Чистое пространство между деревьями, в парке. Люди бегут по осевым дорожкам, кто-то прочь, кто-то туда, где он, по их оценкам, ударится о землю.

«Медицинские боты отправлены», – объявляет Джокер. Эта яркая штука, такая большая и громоздкая, это что? Плоскость. Что-то торчит наружу. Павильон. Может, для музыки, для шербета или чего-то такого. Он из ткани. Это может отнять последние несколько километров в час, от которых он должен избавиться. А еще там всякие штуки, которые торчат – стойки, опоры. Если он ударится об одну из них на такой скорости, она проткнет его, словно копье. Если он ударится о землю на такой скорости, то все равно может умереть. Надо правильно распорядиться временем. Он тянет одну сторону майки-парашюта, пытаясь маневрировать, скользнуть к павильону. Это так трудно так трудно так трудно. Он вскрикивает, вывернув плечо, которое терзает мучительная боль, пробуя совершить последнее движение в сторону. Земля спешит навстречу.

В последнюю секунду он отпускает майку и силится наклониться вперед, раскинув руки и ноги, чтобы увеличить свою поверхностную площадь. Слишком поздно, слишком низко. Он ударяется о крышу павильона. Она такая жесткая, такая твердая. Мгновенная оглушительная боль, потом он прорывает крышу насквозь. Его проносит мимо всего, что оказывается внутри павильона. Он закрывает лицо руками и ударяется о землю.

Он еще не испытывал такого сильного удара. Замах кулака размером с луну вышибает из него дыхание, лишает чувств и мыслей. Чернота. Потом он возвращается, пытается вдохнуть, не может пошевелиться. Круги. Машины, лица, в некотором отдалении друзья-трейсеры, бегущие к нему.

Он вдыхает. Больно. Каждое ребро скрежещет, каждая мышца стонет. Он перекатывается на бок. Медицинские боты взлетают и зависают на своих пропеллерах. Он пытается оттолкнуться от земли.

– Нет, малый, не надо, – раздается голос из круга лиц, но ничья рука не тянется, чтобы остановить его или помочь. Он – сломанное чудо. С криком он поднимается на колени, вынуждает себя встать. Он может стоять. У него ничего не сломано. Он делает шаг вперед – тощий беспризорник в мандариновых лосинах.

– Джокер, – шепчет он, – какой была моя финальная скорость?

«Тридцать восемь километров в час».

Он сжимает кулак в знак победы, потом ноги подгибаются и он валится вперед. Руки и боты спешат подхватить его – Робсона Маккензи, мальчика, который свалился с крыши мира.

* * *

– И каково это, быть знаменитостью?

Хоан Рам Хун прислоняется к двери. Робсон не заметил, как он пришел. Мальчик был занят – наслаждался своей внезапной известностью. Слухи дважды обошли вокруг Луны, пока Робсона переводили в медцентр. Мальчик, который упал на Землю. Он не падал на Землю. Это не Земля. Он упал на почву. Но этого сплетникам было мало. И случилось не падение. Он соскользнул. Остальное было управляемым спуском. Он ушел оттуда сам. Сделал всего шаг, но ведь сделал же. Невзирая на недопонимание, вся Луна говорила про него, и он велел Джокеру просканировать сеть в поисках историй о себе и фотографий. Вскоре он понял, что основную часть траффика составляли одни и те же истории и фото, которыми все делились снова и снова. Некоторые картинки были очень старыми, из тех времен, когда он был пацаном, когда он был Корта.

– Через час становится скучно, – говорит Робсон.

– Больно?

– Ничуть. Меня по уши накачали всякой всячиной. Но было больно. Охренительно больно.

Хоан вскидывает бровь. Он не одобряет сквернословия, которому Робсон учится у своих приятелей-трейсеров.

Когда Робсон был одиннадцатилетним пацаном, а Хоану было двадцать девять, они несколько дней были в браке. Тиа Ариэль расторгла его своими юридическими суперспособностями, но единственная ночь, которую они провели вместе, была забавной: Хоан приготовил еду, что всегда необычно, и обучил Робсона карточным фокусам. Ни тот ни другой на самом деле не хотели сочетаться браком. Это была династическая женитьба, чтобы привязать Корта к сердцу клана Маккензи. Чтобы он стал почетным заложником. Корта исчезли; рассеяны, покорены, мертвы. Теперь у Робсона другой семейный статус, он один из приемных детей Брайса Маккензи. Это делает Хоана братом, не око. Братом, дядей, охранником.

Робсон по-прежнему заложник.

– Что ж, тогда пошли.

Лицо Робсона – немой вопрос: «Что?!»

– Мы направляемся в «Горнило». Или ты забыл?

Робсон забыл. В паху у него все сжимается от ужаса. «Горнило». Хоан привез Робсона в Царицу Южную, чтобы спрятать от Брайса, с его аппетитами, и от политики семьи Маккензи, но рывок веревки, который тянет его и Хоана назад в цитадель Маккензи, вызывает у Робсона великий страх.

– Вечеринка, – напоминает Хоан.

Робсон падает обратно на постель. Сто пятый день рождения Роберта Маккензи. Собрание Дома Маккензи. Хоан и Джокер разместили десять, двадцать, пятьдесят напоминаний, но Робсон не сводил глаз с упоров для рук, клейких подошв, моды для трейсеров и того, как нарядиться для первого свободного бега, довести физическую форму до совершенства и достичь бегового веса.

– Вот дерьмо.

– Я тебе напечатал кое-что из одежды.

Хоан бросает упакованный костюм на кровать. Робсон его распечатывает. Аромат ткани только что из принтера. Костюм от Марко Карлотты, бледно-голубой, с черной майкой с v-образным вырезом. Лоферы. Никаких носков.

– Восьмидесятые! – говорит Робсон с наслаждением. Это новый тренд – после 2010-х, после 1910-х, после 1950-х. Хоан застенчиво улыбается.

– Тебе помочь переодеться?

– Нет, я в порядке. – Робсон отбрасывает простыню и выворачивается из кровати. Диагностические боты отступают. Робсон падает на пол. Бледнеет. Вскрикивает. Его колени подгибаются. Робсон удерживается на ногах, схватившись за край кровати. Хоан подскакивает, поддерживает его. – Может, не настолько.

– Ты фиолетовый с головы до ног.

– Правда?

Джокер получает доступ к камере в палате и демонстрирует Робсону, что его коричневая кожа покрыта черными и желтыми пятнами, целым созвездием синяков, перетекающих друг в друга. Робсон морщится, когда Хоан просовывает его руки в рукава пиджака. Чувствует уколы боли, натягивая лоферы. Финальный штрих: на дне пакета с костюмом последний сюрприз, солнцезащитные очки «Рейбен Тортуга Авиатор».

– О, великолепно. – Робсон надевает их на нос, настраивает оправу, стукнув указательным пальцем между стеклами. – Ох. Даже от них больно.

И еще один штрих. Робсон закатывает рукава своего пиджака от Марко Карлотты до локтей.

* * *

На горизонте сияет ослепительный свет: зеркала «Горнила» фокусируют солнце и направляют его в плавильни десятикилометрового поезда. Ребенком Робсон любил этот свет, поскольку он означал, что до встречи с «Горнилом» остались считаные минуты. Он спешил в обзорный вагон состава, прижимал ладони к стеклу, предвкушая момент, когда попадет в тень «Горнила» и взглянет наверх, на тысячи тонн обиталищ, плавилен, загрузочных и обрабатывающих устройств над головой.

Теперь Робсон все это презирает.

Воздух был вонюч – перенасыщен CO₂ и водяными парами, – когда лучи спасательной команды ВТО, словно копья, пронзили замерзшую, пустую тьму Боа-Виста. Убежище было рассчитано на двадцать человек. В него набилось тридцать две души; они дышали неглубоко, сберегая каждую секунду. С каждого угла капал холодный конденсат, бусинами покрывавший все поверхности. «Где пайзинью?» – крикнул он, когда команда ВТО запихнула его в транспортную капсулу. «Где пайзинью?» – спросил он Лукасинью в трюме лунного корабля. Лукасинью бросил взгляд через переполненный народом трюм на Абену Асамоа, потом прижался к Робсону головой. Эти слова надо было сказать наедине. «Вагнер в бегах. Ариэль пропала. Лукас исчез, предположительно он мертв. Карлиньоса повесили за пятки на мосту в квадре Сан-Себастиан. Рафа мертв».

Его отец умер.

Правовые баталии были яростными и, по лунным меркам, краткими. Через месяц Робсон оказался в автомотрисе «Маккензи Металз», которая мчалась через Океан Бурь, Хоан Рам Хун сидел напротив, а отряд рубак обосновался на благоразумном расстоянии исключительно затем, чтобы продемонстрировать мощь «Маккензи Металз». Суд Клавия вынес решение: Робсон Корта теперь стал Маккензи. В свои одиннадцать с чем-то лет Робсон не смог прочитать выражение лица Хоана. В тринадцать он знает, что это лицо человека, которого вынудили предать то, что он любит. Потом Робсон увидел яркую звезду на горизонте, свет «Горнила», полыхающий в бесконечном полудне, и из приветственной звезды он превратился в адскую. Робсон помнит ориша Боа-Виста, их огромные каменные лица, высеченные прямо в скале, их постоянное присутствие, уверяющее, что жизнь выстояла пред холодной жестокостью Луны. Ошала, Йеманжа, Шанго, Ошум, Огун, Ошосси, Близнецы Ибеджи, Омолу, Йанса, Нана. Он все еще может назвать их двойников среди католических святых и перечислить атрибуты. В личной религии семейства Корта было мало божественного, еще меньше теологии и никаких обещаний рая или ада. Бесконечное возвращение. Это было естественно, души перерабатывались так же, как углерод перерабатывался заббалинами, как вода и минералы отвергнутых тел. Ад был бессмысленным, жестоким и странным местом. Робсон все еще не понимает, зачем богу наказывать кого-то вечно, если от этого совершенно точно не будет никакого толка.

«С возвращением, – сказал Роберт Маккензи из глубин системы жизнеобеспечения, которая не дает ему умереть. Дыхательная труба в его горле пульсировала. – Теперь ты один из нас». У его левого плеча фамильяр, Рыжий Пес. У правого – его жена Джейд Сунь, ее фамильяр – обычная для «Тайяна» гексаграмма из «Книги перемен»: Ши Кэ. Роберт Маккензи раскинул руки, выставил пальцы-крючья. «Мы присмотрим за тобой». Робсон отвернулся, когда эти руки его обняли. Сухие губы коснулись его щеки.

Потом Джейд Сунь. Безупречные волосы-кожа-губы.

Потом Брайс Маккензи.

«С возвращением, сынок».