Яков Забродин

Славится своим чудачеством Яков Спиридонович Забродин. Всю жизнь он своим поведением и рассказами смешит людей, но сам редко, когда улыбнётся. Беспрерывно он служит сторожем. Сначала охранял здание волостного управления, а когда его сломали, он стал сторожем в сельском совете. Во время ночных дежурств время у Якова для наблюдений и размышлений – хоть отбавляй, вот он и занимается разного рода наблюдениями и замечаниями. Он заинтересованно изучал петушиное пение: когда поют, как поют и где поют. Он знал петушиные повадки до мелких подробностей.

Однажды он со всей серьёзностью уверял соседей-мужиков, что он видел одно похожее очертаниями калоши облако, которое дважды проплыло над селом. С вечера оно, по его утверждению, ушло по направлению к Волчихе, а утром снова показалось над Мотовиловом (потому что ветер повернул) и стало удаляться за Веригино. Мужики, было, не верили, смеялись, шутили, но спорить с Яковом Спиридоновичем бесполезно, он безотступно утверждал, что это бело точно, «хоть проверь».

Во время дежурств, находясь в одиночестве, он так же занимался изучением полёта мух, которых в помещении сельсовета было достаточное количество, которых он почти всех знал в лицо. С дежурства он шел по дороге улицы, степенно, не торопясь. В правой руке у него всегда его спутница, загнутая деревянная клюшка, а левой он слегка деловито размахивал. Издали можно подумать, что он рассеивает просо.

Со встречными он с почтенным приклоном степенно здоровался, а иногда ничто ни про что на дороге внезапно останавливался, в полголоса выкрикивал «Извиняюсь!», хотя перед ним никого не было и извиняться было не перед кем.

Спал он преимущественно днем. В просоньи, как лунатик, бормотал несвитницу. Иногда просыпался, босиком выходил на двор, оставляя на побелевшем сенном полу (если это было зимой) свои следы-проталины. Полусонный возвращался в избу и снова заваливался на разостланную на кутнике ватолу, одевшись бабьей овчинной шубой, вскоре снова засыпал богатырским сном. Во всю избу разбрызгивал свой клокочущий храп, издавая звуки, словно он пьет сырые яйца. Иногда казалось, что он во сне изучает азбуку, и у него никак не ладится дело с буквой «к», которую он повторял раз по ста. Случалось, и такое, что во время сна он, тупо шлепая губами, отдувался, словно дул на чрезмерно горячую пищу.

Когда он, выспавшись, окончательно просыпался, его домашние шутили над ним: какой сон видел, сколько раз на двор сходил и прочее. Он отговаривался и утверждал, что ничего не помнит, а если его донимали расспросами, то он ругался:

– Да перестаньте, чтоб вас разорвало!

За ним водились причуды и странности. Как-то его сосед, живший через один дом, Осип Батманов похвалился, что во время потрошения заколотой курицы он обнаружил в зобу у нее пятирублёвый золотой. Это Якова сильно заинтересовало, и он, решив разбогатеть, придя домой, переколол всех имеющихся в их хозяйстве кур и петуха не пожалел. Кстати, жены его, Феоктиньи, дома не было. К великому его удивлению, он не обнаружил в зобах у кур не только золотых, но там не казалось даже медяков. А одна курица (по его рассказам) после того, как он ей отрубил голову, так сильно затрепыхалась, что нечаянно взметнулась на сушила, угодила в гнездо и снесла, с испугу, сразу два яйца. Пришедши домой, Феоктинья сразу же обнаружила бессмысленные проделки мужа, беспощадно отчитала его за нерадение к своему хозяйству, за урон. Он же, чувствуя себя безмерно виноватым, молчал.

В молодости Яков также проявлял свое чудачество и ухарство. Желая легко заработать деньги и разбогатеть, подстрекаемый парнями-товарищами, он на спор, один, без боязни в ночное время ходил в поле на большую дорогу целовать верстовой столб. За это получал полтинник.

Во время прохождения военной службы он также не оставлял своего чудачества: как-то спросил его взводный командир:

– Ты что, Забродин, фуражку-то носишь не по-военному, набекрень?

– А мне ее на голову так надел старшина. Я уж поправлять не стану, чтоб не нарушить устава.

А однажды его спросил старшина:

– Забродин, ты что не побреешься, вишь, какую бороду-то отрастил!

Яков деловито провёл ладонью по выросшей щетине, невозмущенно со свойственной ему хладнокровностью, оправдываясь, ответил:

– Да она только сейчас выросла, утром щупал я её, не было!

Во время занятия строевой подготовкой взвод отрабатывал разнообразные приёмы строевого шага. Солдаты ходили и бегали до условленного куста туда и обратно.

Взводный офицер скомандовал:

– Взвод, бегом марш!

Выполняя команду, все послушно побежали, а Забродин остался на месте. Командир недоуменно спросил его:

– А ты что, Забродин, не бежишь?

– А зачем я побегу? Я знаю, что они сейчас обратно сюда прибегут. Так зачем понапрасну туда-сюда бегать, сапоги казенные портить! – невозмущенно и спокойно ответил он.

Жена его, Феоктинья, живя с ним, примирилась с его чудачеством и закомуристыми вычурами, и он ее уважал, не бивал. Разве, когда только под пьяную руку, если чем досадит, он решал ее проучить. Но ввиду того, что Феоктинья была саженого росту, а он низкорослый, и чтоб достать кулаком до ее лица, он подставлял табуретку. Она же покорно стояла и ждала удара, не смея сойти с места, дабы не рассердить вдвойне мужа. Нанося, в таких случаях, побои он нараспев приговаривал: «А жена, да убойся своего мужа!»

Про отца Якова, Спиридона, старики рассказывали иное. Спиридон обладал богатырской силой, была же у него странная привычка. Как только, бывало, подвыпьет, сграбастает свою вечно болезненную старуху Ефросинью и начинает с ней бегать по улице вдоль порядка. Он бегает, резвится, силу избывает, а старухе не до этого – она едва дух переводит от непомерной тряски, от беготни и по-жеребячьи взбрыкивания мужа. Покорно она сидела «на горшках» у старика, с болью вздыхала и охала, но спрятаться и сорвать эту странную забаву мужа она не отваживалась. Спиридон отыщет, найдёт и тогда свою любезность в беготне будет исправлять еще азартнее. Бегая, он обычно кричал:

– Ну, Ефросинья, держись! Вот как я тебя уважаю и люблю, бесплатно катаю! – и снова вскачь, вприпрыжку пустится вдоль улицы. А старуха после этой бесплатной любезности ухайдаканная, дня по три не сходила с постели, жаловалась подругам-старухам:

– До боков дотронуться больно и внутри скрежещет! Все печенки, наверно, поотрывались!

Старухи сочувственно ахали, осуждающе Спиридона, качали головами…

В Гражданскую войну, в голодовку, Яков с мужиками-односельчанами поехал в Балахну за солью. Раздобыли они там пуда по три соли. Находясь на перроне вокзала и ожидая попутного поезда, мужики от наплыва довольства и радости (достали соли) шутили, балагурили. Перед самым перроном взад-вперед катались товарные вагоны – маневровый паровоз составлял поезда. Тут же торопливо сновали туда-сюда сцепщики-кондукторы. В это время и вздумалось Якову крикнуть:

– Крути, Гаврила!

Этот выкрик показался для сцепщиков оскорбительным. К Якову подскочили двое. Обличив его в нарушении железнодорожного порядка, повели его в станцию с целью наложения штрафа в сумме пятьсот рублей, предусмотренного за подобные нарушения. За Яковом последовал один его товарищ, что будет с ним. Яков, испугавшись и опасаясь, как бы дело не обернулось худшей стороной (могли его задержать надолго и отобрать соль), он согласился штраф уплатить. Но вот беда: в кассе станции не оказалось денег для сдачи с тысячной бумажки, которая осталась у Якова от покупки соли. Как тут быть, вот загвоздка! Из собравшейся толпы зевак кто-то в шутку предложил: «А ты мужик, крикни еще раз «крути, Гаврила», и дело с конца».

И то дело, растерянно и робко согласился Яков, и, желая поскорее разделаться с этой неприятной ситуацией, он уж не столь громко, фальшиво в полголоса крикнул:

– Крути, Гаврила!

Сдача больше не потребовалась. Вся тысячерублевая бумажка пошла в штраф. Вместо деньги Яков засунул в свой широченный карман ненавистную для него квитанцию. Толпа, нахально издеваясь над Яковом, злословила:

– Ну, как, мужик, дорого обошёлся тебе Гаврила-то? Ха-ха-ха, го-го-го!

– Да! Мать бы его …. – вздыхая, щупал Яков в кармане, ознобом обдающую все его тело, квитанцию. Хотя соль и была благополучно доставлена домой, но злосчастная квитанция долго была предметом воспоминания об оплошном приключении Якова. Он после говаривал:

– Каждый раз, идя на станцию, я вспоминаю про злосчастную квитанцию.

Сила Михаила Федотова

На дворе у Федотовых заспорили. О силе спорили отец Иван с сыном Михаилом. Стараясь друг друга перекричать, они доказывали вся свое:

– Нет, Мишка, не сдержать тебе! – утверждал Иван.

– Нет, сдержу! – петушился Михаил.

– Ну, давай испробуем!

Они через задние ворота в огород вывели лошадь. За лошадью гадюкой ползла привязанная к хвосту лошади возовая веревка.

– Ну, давай, начинаем! – скомандовал отец. Михаил, крепкий телосложением, саженого росту, грудь колесом, кулаки – безмены, обладающий силой Ильи Муромца, цепко ухватился за свободный конец веревки. По-бычиному напыжился, стал упираться ногами в землю. Лошадь вел по тропе к сараю Иван. Михаил, стараясь сдержать ход лошади, упершись, чертил кожаными сапогами землю. Сзади его пролегли две процарапанные каблуками бороздки. Иван, оглядываясь назад, торжествующе усмехаясь, подзадоривал сына:

– Ну, что, силач! Бороздишь! – с ухмылкой в смехе, тряся своей козьей бородкой. – Ну, что, ешли твою мать! Видать, кишка тонка! Мало каши ел! Наша взяла! – подзадоривая, растропаливал он сына.

Михаил молчал, но не сдавался. Изловчившись, он успел закинуть конец веревки за врытый здесь в землю столбик, как удав, извернувшись, присел на корточки, его тело приняло вид завязавшегося живого узла. Он все телом напрыжился. От натуги на нем с треском лопнули штаны, на мускулах в лоскутья расползлась рубаха. Лошадь внезапно остановилась, не в силах перетянуть упершегося в землю Михаила. Как ни горячился Иван, понукая лошадь, она, топчась на месте, не осиливала Михаила.

Присутствующие свидетели дружно закричали:

– Держит! Держит! Не сдавай, Михаил!

Восхищаясь силой, они восхваляли Михаила:

– Силен! Лошадь, и то остановил! Вот это сила, как у богатыря! – дивились люди.

– Сдаюсь! – довольный силой сына, в смехе оскалившись редкозубым ртом, признался Иван. – Силен! Силен! Ешли твою мать! – торжествовал от успеха сына Иван.

А Михаил, одержавший победу своей силой над силой лошади, горделиво стал расхаживать по тропе, разминая натруженные ноги, поглаживая затёкшие от натуги руки. На нем лохмотьями трепыхались на ветру лоскутья от штанов и рубахи, оголяя сбитое в мускулы тело. Иван, продолжая петушиться, словами поощрял сына:

– Вот так сила, весь в меня! – и к Дарье:

– Ну, мать, пора Мишку женить! Сила в нем через край прет! Поди-ка, принеси ему мои молестиновые штаны и мою сатиновую рубаху, а то видишь, парень совсем оголился. Как бы соловей-то не улетел! – закатившись со смеха, добавил он.

Зимой Михаила женили на девке по-совиному глазастой и непомерно маленькой против Михаила. На свадьбе в честь девственности невесты Михаил, на пиру в доме будущей его тещи, со звоном разбил традиционную тарелку.

В доме Ивана Федотова появилась сноха, новый член семьи, новая работница.

– Молодая у нас оказалась такая брезгунья, ничем ее не накормишь! Придётся кормить ее от семьи на особицу, – делясь впечатлениями о своей снохе, сокрушалась Дарья в разговоре с бабами-соседками, которые интересовались, каково житье молодой.

Заготовка материала

После войны народ утихомирился, люди успокоились, тревоги миновали, страсти улеглись. С волками как-будто бы рассчитались, их несколько поубавили, их нахальство укротилось. Народ воспрял духом, люди встрепенулись, остепенено стали браться за дело, обзаводились хозяйством, приобретали лошадей.

Савельев Василий год тому назад сменил свою устаревшую лошадь. Он в Чернухе, за шестьдесят пудов ржи, купил (добротного мерина) мастью серого в яблоках. «Серый» скоро привык к новому хозяину, оказался ко двору и с лошадиным пониманием своего хозяина трудился в хозяйстве, добротно выполняя полевые работы, угождал нраву и требованиям вспыльчивого хозяина. Но и хозяин не мог нахвалиться добротностью своего коня Серого, всячески поощрял его трудовое усердие, кормил, не жалея овса и сена. По ночам частенько вставал, подсыпал в кормушку овса, подмешивал в колоде к корму отруби, сдабривая корм мучной посыпкой.

Выстроив дом на Лесной улице и отделив в него сноху Анну Пенкриху, Василий со своей семьёй теперь занял весь дом. Нижний этаж остался для повседневного пребывания семьи и как кухня, а верхнюю комнату, переоборудовав, он приспособил для торжеств во время праздников и к приёму гостей. Верхняя комната стала семейной горницей. В потолке нижней избы и в полу верхней комнаты Василий Ефимович прорезал отверстие, огородил его перилами с точеными балясинами. Сам смастерил в десять ступенек с точеными балясинами лестницу и установил ее для внутреннего сообщения между обоими помещениями: верхней и исподней.

Из теплых сеней в нижнем этаже Василий сделал третью жилую комнату, которую назвали прихожей. В ней была сложена печь-лежанка. Она служила подсобным помещением и как мастерская.

Теперь дело стало за двором. Василий задумал построить такой двор, чтоб было всем на диво, и он его построил. Всю эту зиму он занимался заготовкой лесоматериала. Со станции, с лесопильни завода возил тес, из леса возил на Сером бревна, слеги и жерди. А в погрузке бревен и теса Василию Ефимовичу помогал сын Минька. Обличием черненький, Василия Ефимовича первенец Минька весь в отца, в мускулах. Не по годам изрядная накапливалась сила, и отцово подзадоривание создали азарт в молодом парне. Он целыми днями увлечённо занимался трудом, помогая отцу. Василий радовался, что сын такой сильный и ловкий в делах. Он горделиво восхвалялся перед мужиками:

– Вот и помощника себе нажил! Не парень, а орел! – ликовал он.

А мать, нахваливая сына, бабам говорила:

– У нас Минька-то целыми днями с отцом бревна да тес возит. Дюжий, не сдается! Такой сильный, отцу не уступает! – горделиво расхваливала она Миньку.

– От натуги при погрузке бревен, у Миньки-то даже рубаха на плечах лопнула, пришлось отцову подать, хоть она ему и великовата, да ничего, женить-то ведь еще не скоро, – продолжала ликовать она перед бабами.

Непосильная работа не прошла даром для парня. От натуги ночью у него открылись боли в животе, парень заклохтал, заохал. Ужом извиваясь по постели, он руками гладил оголенное брюхо. Вся семья всполошилась. Мать, глядя на корчившегося от боли сына, заплакала, укоризненно упрекала Василия: