X

Кончилось лето. Я забыл о ястребке. Спокойствие снова ко мне вернулось. Снова солнце ярко светило мне, бор весело звенел для меня своей хвоей. Румянились вечерние зори и утра.

Королек-сирота подрос, но по природе был все таким же снежным комочком и засыпал на плече, как когда-то давно-давно.

Наступило время отъезда. Мишка чуть-чуть поплакал, провожая меня.

– Ну, прощай, Мишук… На память оставляю тебе моего королька… Береги его…

Глаза Мишки расширились. Этого он не ожидал.

– Ему здесь лучше будет. Ты присмотришь за ним, а в городе некому будет за ним ходить… Ты любишь его, и он тебя полюбит…

Я собрал свой несложный багаж, взвалил в тарантас и простился со старушкой-хозяйкой.

– Доброго здоровья, батюшка… доброго здоровья… Не забыли ничего? Да-а… а крылья-то?

– Что?

– Крылья-то… в сарайчике… Что убрать-то наказывали?..

Крылья? Я вспомнил… Крылья! Мертвые, сухие крылья!..

– Нет, нет… Не надо…

– Ну и хорошо… Выкину я их.

Я взял из рук Мишутки моего королька, приласкал на прощанье и передал с рук на руки.

– Может, жалко? – любовно сказал Мишутка. – А то берите…

Да, мне было жалко. Но мне было также жалко лишать королька свободы. Не в комнате же проводить ему свою жизнь. Возле монастыря я увидал дьячка. Он шел к обедне.

– Прощайте, прощайте… На лето опять заглядывайте…

– Как обстоятельства… Всего хорошего…

– Счастливого пути!.. Так охотиться будем? – кричал он мне вслед.

Я не отозвался.

– На ястре-бо-ов!!

Я как будто не слышал.

1908

Мэри

Глава I. Старый жокей

– Да, вы мне более не нужны! Ступайте в контору и получите расчет…

– Но… ваше сиятельство… вы пригласили меня на пять лет. Я уже два раза отказался от выгодных предложений.

– На пять лет!.. Ну да… зная вас за прекрасного жокея… А вы что сделали?.. Осенью провалили Изумруда… Крокусу ноги переломали!.. О, черт возьми!.. Весной вы опозорили меня, пришли последним на Цезаре!..

– Я предупреждал ваше сиятельство: Цезарь болел.

– А-а-а… эти вечные отговорки: насморк, кашель, отскочила подкова, лопнула подпруга… Выдохлись вы со всей вашей славой!

Старый наездник поднял сморщенное бритое лицо и в зеркале над камином увидел тусклые глаза, угрюмо высматривавшие из-под седых бровей, выпуклый голый череп и провалившиеся щеки. Сухая рука нервно сжимала хлыстик с перламутровой ручкой.

Неужели все кончено и пора уходить? Куда?

Он растерянно обводил глазами роскошный кабинет графа, владельца знаменитой конюшни, бронзовые фигурки скакунов-победителей, развешанные по стенам хлысты, подковы и седла и остановился на плотной фигуре хозяина в кресле.

– Вы получили больше, чем стоите! Вы погубили мою репутацию!.. Вы… что вы сделали с Игорем?.. Вы не приготовили его к сроку, и он не попал на приз!..

– Но… молодой граф испортили ему заднюю ногу… на прогулке…

– Ложь! Освистать моих лошадей!.. И он в претензии… «линючий» жокей, как кричали там, на местах!.. Нет, я не могу вас держать… Ступайте…

Старый жокей поклонился.

– Прощайте, ваше сиятельство. Да, ваша конюшня потеряла славу, с ней и я потерял свою… Но я ни при чем.

Забрав чемодан, он поехал в гостиницу. Октябрьский дождь заливал громаду домов, дрожал в лужах, в ушах отдавалось: «линючий… линючий… линючий…»

Кончена жизнь. Вот она, слава, эта подлая жокейская слава! Как повернулось все в этот последний, ужасный год! А раньше…

Публика носила его на руках. Владельцы богатейших конюшен заискивали перед ним, осыпа́ли подарками, переманивали к себе его, бессменного победителя на всех скачках. Ему пожимали руку, его фотографии висели в кабинетах спортсменов. И вдруг… удар за ударом! О, эта конюшня графа Запольского! Лучшие скакуны теряли славу, лист за листом увядал победный венок наездника. А все этот молодой граф: он из-под рук брал лучших скаковых лошадей, чтобы хвастнуть на прогулках, и портил… Но что поделаешь с графом? Он балует сынка, к тому же он так уверен в жокее! Первым позором Числов был обязан ему, этому крикливому мальчишке. А потом пошли неудачи: сорвалась подкова, лопнуло седло, по настоянию графа пущена больная лошадь…

«Он выдохся, этот старик… Утопил Запольского! – вспомнил жокей крики скаковой публики. – Долой Числова!»

Как ненавистно стало ему в тот памятный день его ремесло! Свист и шум неслись от трибун, где сидит публика; кто-то бросил к его ногам скамейку. Владельцы конюшен, члены, с неудовольствием смотрели на согнувшуюся худую фигуру, а председатель, этот важный седой добряк, остановил его в проходе, ударил по плечу и сказал:

– Плохо дело, старина, плохо… Публика чутка… Уходить надо…

И Числов понял, что теперь все потеряно, что ему не поручат даже самой плохой конюшни. Грозилась старость, средств нет, а в далеком городке дочь-вдова с двумя ребятишками в покосившемся домике у заставы.

Дождь порывами стучался в окно. Свечка едва освещала крохотный номер.

«Вот и прошла жизнь… – казалось, гудел самовар на кривом столике, – а ты и не заметил!» Пустая, бесполезная жизнь…

«Ты, дедуска, скакун… поскакай, дедуска!» – вспомнился Числову лепет внучки Надюшки.

По темным квадратам окна ползли дождевые струи.

Глава II. Мэри

Утро было серенькое, тусклое. Числов встал, посмотрел на потертый чемодан и усмехнулся:

– А немного я нажил за тридцать лет! Вот и знаменитый жокей…

Он вспомнил товарищей: Крюков имеет дом, Иванов держит конюшню, Козлов уехал на родину и купил имение. А старый Числов был гол как сокол. Было у него тысяч пять сбереженных, да пропали: купил он красавицу Грёзу, думал призы брать… Он до сих пор не может забыть эту статную, бойкую Грёзу. Ее отравили они, его враги, славу которых затмил старый жокей.

Много денег пропало за хозяевами: один Васильковский тысячи две ему должен. Много пролечил он на зятя, жокея, разбившегося на скачках… А два года, что не работал он сам, повредив себе ногу! Нечего сказать, славная жизнь! Сколько жокеев кончили дни свои на скаковом ипподроме! Их уносили, а праздная публика ждала новых зрелищ. А искалеченных и пристреленных лошадей сколько!

«Довольно, – думал старый наездник, – восвояси пора… Поступлю на конский завод… Завтра же еду, вот только с земляком проститься».

Болотников проживал около скачек, и Числов направился к ипподрому.

Вот они, стрельчатые места для публики, сиротливые, заброшенные теперь, в это скучное октябрьское утро. Мокрой лентой тянется забор, тощие липки и грязь, грязь… Пестрыми пятнами торчат на заборе клочья старых афиш. Длинными ящиками растянулись конюшни. Скаковой круг чернеет широкой лентой; каждая выбоина, каждый камень, все тайны грунта знакомы Числову.

Качающейся походкой жокея прошел он мимо трибун, мимо членской беседки. Он хорошо помнит ее: здесь получал он подарки, овации, деньги… А вот и он, старый знакомец, призовой столб, простой серенький столб. Дождевая вода бежит по его бокам, а на верхушке примостилась ворона.

Числов подошел к столбику, даже рукой похлопал.

– Прощай, братец…

А столбик точил дождевые слезы.

Вон сквозь сетку дождя мелькает на повороте знакомый контур.

«А ведь это Болотников на Ханше проскачку делает…»

Числов пошел полем, наперерез.

– Петр Иваныч, сто-ой!..

Они поздоровались.

– Домой еду… проститься пришел.

– Тебе видней. Сжили тебя, старина… Гальтон слопал!

Гальтон! Старый Числов долго будет помнить его. Ловкий англичанин приехал создавать себе славу, и Числов побил его. О, какой это был триумф! Лучшая лошадь проиграла скачку. Числова пронесли на руках, музыканты играли туш. Сам граф Запольский лично просил старика принять у него место жокея… Гальтон был рассчитан, но… остался его приятель. Старый жокей понял только недавно, что из этого вышло. Это он, Шиффер, подрезал подпругу, это он, Шиффер, вытащил гвоздь из подковы, это он, он отравил Грёзу.

– Эх, старина, – сказал Болотников, – слава ты, а чистый младенец. Провели, брат, тебя…

– А-а… не то… Устал я… Пора кончить эту проклятую скачку – ход у меня не тот…

– Ну а я еще… С Гальтоном я посчитаюсь. Вот погоди, весной я буду скакать на Громе… Лэди… будет побита!..

– Как? Ведь это наша лошадь… Запольского…

– А Гальтон-то чей!.. Опять у него… со вчерашнего дня…

– Так вот как… а-а…

– Да, и дал слово поправить «испорченную» конюшню…

– «Испорченную»… дал слово… О, если бы Грёза была у меня!..

Числов сжимал кулаки, тусклые глаза его блеснули.

– Ну, я за тебя побью… Что?

Числов покачал головой.

– Лэди не будет побита, я знаю ее… Это – машина.

– Мой Гром побьет… вот увидишь… Приезжай, брат, смотреть. Да, слыхал? Васильковский совсем прогорел, лошадей продает сегодня… Хочешь, посмотрим?..

– Должок за ним есть…

– Вот и получишь… айда!

И они направились к конюшням. Под высоким навесом стояло несколько лошадей в желтых попонах. Возле них ходили жокеи, спортсмены, любители. Сам Васильковский, сухощавый старик в пенсне, шведской куртке и высоких ботфортах^[16], с хлыстом, что-то объяснял худенькому жокею в клетчатом пиджаке. Это был Гальтон, жокей графа Запольского.

– Ага, старина… Здоро́во, здоро́во… Ну, как ты теперь? – еще издали закричал Васильковский.

– Домой еду… кончил я.

Гальтон подал руку.

– Ви уезжайт пожинайт лавры… в провинц?..

Числов угрюмо взглянул и сказал:

– Пора помирать… где нам лавры!..

– Неужели совсем, а?.. – говорил Васильковский. – Жаль, жаль… Те-те… брат, надо нам с тобой рассчитаться, значит… Вот продаю лошадей…

Он заглянул в записную книжку и покачал головой.

– Ого!.. Две тысячи сто… Ну, за мной никогда не пропадало… Эй, выводи!..

Старые знакомцы проходили перед Числовым один за другим. Вот вывели Графа – гнедого, в яблоках. На нем Числов взял приз и побил Гальтона. Лошадь купили. Вот Стрекоза, стальная, с белым пятном на груди; у ней ослабли задние ноги. Вот еще лошадь: это Шум, вороной с красным подпалом. Его Числов хорошо помнит: на нем скакал его зять и упал. Лошади прошли хорошей ценой. Аукцион кончался.

«И-и-и-их-хи-и-и…» – раскатилось резкое ржанье из глубины навеса.

– Не кричи, не кричи… – ласково сказал Васильковский, оборачиваясь и грозя хлыстиком. – Не терпится…

Он прошел под навес и вывел невысокую лошадь золотистой масти. Темные, стрелками ушки торчали из-под попоны и дергались; маленькая сухая головка игриво поматывалась, словно старалась избавиться от парусинной покрышки; тонкие ноги, белые снизу, едва ступали. Что-то детское, нежное сквозило во всей фигурке.

– Вот, господа, штучка-то… кто толк понимает!.. Как вы находите, а?.. Только на днях получил с завода… последыш!..

Он сам сбросил с нее покрышку.

«И-и-и-их-хи-и-и…» – задрожало в ушах детское ржанье.

Всем стало смешно.

– Нельзя так кричать, Мэри! Это, наконец, неприлично… при публике! – сказал Васильковский шутя, как говорят детям.

Он похлопал Мэри по шейке. Маленькая головка гордо поднималась над грудью, над узкой белой полоской. По тонким сухим ногам, под кожей, пробегали легкие вздрагиванья.

– Картинка! Вы взгляните на ноги, господа, – сталь, английская сталь!.. А шея! – говорил Васильковский.

Он щелкнул хлыстом по ботфортам.

– Ну-с, покупайте…

Гальтон подошел к Мэри, тронул ладонью ноздри, похлопал по шейке. Мэри скосила глаза: она точно следила.

Гальтон смерил грудь, покачал головой, смерил ноги.

«Фррр…»

Мелкие брызги попали в лицо жокею.

– Да стой же, дурашка! – закричал Васильковский.

Наконец Гальтон кончил осмотр.

– Ну как? Граф будет доволен… – сказал Васильковский.

– Нэт, нэт… ошен слабый лошадка… ошен слабый… Узкий груд, короткий мах… нелзя на скачки… нэт… – говорил Гальтон.

Он отошел в сторону и еще раз зорко оглядел Мэри.

– Она красива, да… но нэт, нэт… слабый лошадка… нелзя на скачки…

«И-и-их-хи-и-и…» – словно обрадовалась Мэри, перебирая ногами.

– «Слабый лошадка»!.. – передразнил Васильковский. – Тэ-эк-с… хм… Да ведь ей всего второй год!.. А огонь! Вы проглядели огонь!..

Старый жокей не отрываясь смотрел на Мэри. Ее окружили, теснились, гладили, повторяя приемы Гальтона.

– А цена? – спросил кто-то.

– Две тысячи… Что цена! Вот ее паспорт…

Васильковский вынул листок – паспорт Мэри.

– «Отец – Вьюн… – прочел он, – мать – Зорька»… Она…

– Зорька? – громко перебил кто-то.

Это был Числов. Он сидел на земле и прощупывал ноги Мэри.

– Да, та самая Зорька, на которой вы обскакали Змейку… Это было так неожиданно!..

– Да… но потом она ослабела, – сказал Гальтон.

– Чу́дная лошадь была! – сказал один из жокеев. – Не русская, говорят…

Числов молчал. Он держал голову Мэри и гладил. Мэри жевала губами, фыркала, поводила глазами. А старик слушал сердце, стучал по груди…

Вдруг Мэри, играя, сдернула с Числова картуз.

Все засмеялись. Старый жокей отошел в сторону. Его глаза смотрели в одну точку, на белые ножки Мэри. Он думал о чем-то.

– Ну ты, старина, что скажешь? – спросил Васильковский.

– Продавайте… – глухо отозвался жокей.

В голосе слышалось не то разочарование, не то желание кого-то поддеть. Числову верили, и в тоне, каким сказал он, поняли недовольство. Болотников подошел к старику.

– Этот тощий городит, – сказал он, показывая глазами на Гальтона, – он дешево хочет купить. Посмотри, как он сторожит… не оторвется от Мэри…

Числов молчал, низко надвинул картуз и смотрел исподлобья.

– Что, старина, нахохлился? – спросил Васильковский. – Какова лошадь-то, а? Вижу, брат, по тебе она… Ну что же, господа, покупаете?

Никто не отозвался.

– Никто?.. Тэ-экс… – Он щелкнул хлыстом. – Федор Ионыч, бери ты! – сказал он Числову. – В твои-то бы руки, а? Право, бери…

– Куда мне?! – вырвался вздох у жокея. – Я все кончил.

– Опять начнешь… Бери за долг! Жаль, если попадет в плохие руки, а?..

Числов не отрывал глаз от Мэри. Насмешливое лицо Гальтона улыбалось.

«Не купишь… не купишь», – казалось, говорило оно. А веселая головка Мэри игриво поматывалась по сторонам. Болотников взял старика за плечо.

– Федя, бери!.. Не возьмешь – я куплю… Смотри, какие сильные ноги, английские ноги!.. Опять идет…

От группы отделился Гальтон. Он быстрыми, нервными шагами подошел к Мэри, нагнулся и стал прощупывать ноги. Мэри не стояла. Числов видел, как англичанин поднялся, вынул бумажник… Кровь ударила в голову Числову. Он, казалось, забыл обо всем: о прожитой жизни, о семье на руках в покосившемся домике, о скудных остатках на старость. Он видел только Гальтона и Мэри…

– Беру! Беру!.. – закричал он. – Беру за долг, если позволите…

Он подбежал к Мэри, положил руку на шейку и ждал…

– Беру… беру… – повторял он.

– Я покупал… позволте… я даю болше… – спокойно сказал Гальтон, насмешливо улыбаясь.

– Ха-ха-ха!.. – покатывался Васильковский. – Он дает больше!.. Ха-ха-ха!.. Вы изругали Мэри, господин Гальтон… Нет, не пойдет… Бери, Федор Ионыч. Мэри твоя.

– Но я же даю болше! – резко сказал англичанин.

– А я не про-да-ю, черт возьми! – рассердился спортсмен. – Мэри не годится на скачки!.. Ха-ха-ха!.. Он не узнал свою землячку!..

– Я повторяю: она не годится… Я покупал для себя… – сказал англичанин и отошел.

– А ты молодец, ты понимаешь дело, – говорил Васильковский жокею. – Ну что так смотришь?..

«Зачем? К чему мне она?» – думал Числов.

– Подержите пока у себя, завтра я возьму ее с собою… – сказал он.

– Что? Повезешь с собой? Зачем?

– Не знаю… там будет видней…

Болотников хлопал старика по плечу.

– Так, старина, так… А ловко ты его зацепил!.. Так как же, а? Мэри придет сюда? – указал он на грязную полосу круга. – А? Или ты так дураком и останешься?

Мэри уводили в конюшню. Старый жокей, задумчиво покусывая усы, смотрел ей вслед.

А дождь все сеял осеннюю скуку.